Сочинение

Стихи Ахматовой из ее первых книг - «Вечер», «Четки» и «Белая стая» далеки от «мужественного взгляда» акмеистов на жизнь, оставляют читателя в замкнутом мире грустных интимных переживаний. Через много лет, вспоминая 1913 год, поэтесса писала:

* И всегда в духоте морозной,
* Предвоенной, блудной и грозной,
* Жил какой-то будущий гул,
* Но тогда он был слышен глуше,
* Он почти не тревожил души
* И в сугробах невских тонул.
* («Девятьсот тринадцатый год»,)

Основная тема лирики Ахматовой - любовь. Сами заглавия или первые строки стихотворений красноречиво говорят о настроении поэтессы: «Как соломинкой, пьешь мою душу», «Безвольно пощады просят», «Тяжела ты, любовная память», «Все отнято: и сила и любовь» и т. п. В некоторых ранних стихах Ахматовой трактовка любовного чувства полна трагизма и душевного надлома («Муж хлестал меня…», «От любви твоей загадочной», «Помолись о нищей, потерянной»). Отчаяние подсказывает «спасительную» мысль о смерти: «сядем на снег, примятый на кладбище, легко вздохнем, и ты палкой чертишь палаты, где мы будем всегда вдвоем» («Мы не умеем прощаться»). Такие стихи давали основание говорить о декадентских мотивах в поэзии Ахматовой, о том, что, полемизируя с символистами, она какой-то стороной своего творчества соприкасалась даже с таким певцом обреченности, как Сологуб.

Раннюю поэзию Ахматовой подчас называют камерной, имея в виду узость ее тематики, отсутствие даже слабых намеков на общественные бури, потрясавшие жизнь. Однако эта камерность весьма условна, ибо в стихах поэтессы отражено всечеловеческое чувство любви. Если же Ахматова больше говорит о муках любви, чем о ее радостях, то и это надо принимать как исповедь человека, переживавшего драму в сфере интимных чувств. С другой стороны, являясь высоко поэтической, лирика Ахматовой приобретает миллионную аудиторию читателей, преодолевая этим основной признак камерности - узкий круг любителей и ценителей.

Сила таланта Ахматовой сумела вырвать ее лирику из тесного «цеха» акмеистов. Ее стихи сильны тем, что передают чувства живого человека. Поэтесса не отправлялась за вдохновением ни в доисторические времена, ни в экзотические страны. Пусть на узком жизненном материале она вернула русскую поэзию к ясному видению мира, к конкретным образам, преодолев не только миражи и туманы символизма, но и канонизированное бодрячество гумилевских деклараций. Это отметил Блок, выделивший Ахматову среди акмеистов: «Настоящим исключением… была одна Ахматова; не знаю, считала ли она сама себя «акмеисткой»; во всяком случае, «расцвета физических и духовных сил» в ее усталой, болезненной, женской и самоуглубленной манере положительно нельзя было найти» ‘.

Особенностью лирики Ахматовой является то, что декларированные акмеистами конкретность, осязаемость, вещественность образов, простота языка, логическая ясность и весомость слов и словесных сочетаний- все это проявилось в ее стихах в самом специфическом и самом органичном для лирической поэзии - в отражении человеческой души. Читателей пленяет искренность чувств, музыкальность стиха, чистота форм произведений Ахматовой.

Анна Ахматова - тонкий мастер лирической миниатюры - в 8 или 2 строк, которая по своей композиции напоминает обрывок разговора или интимной исповеди, выхваченный в самый напряженный момент душевного состояния человека. Такие стихи воспринимаются как остросюжетные новеллы, в которых одним штрихом, намеком (не в символистском смысле) раскрываются глубокие переживания человека или даже целая драма:

* Проводила друга до передней.
* Постояла в золотой пыли.
* С колоколенки соседней
* Звуки важные текли.
* Брошена! Придуманное слово
* Разве я цветок или письмо?
* А глаза глядят уже сурово
* В потемневшее трюмо.

Иногда Ахматова осознавала тесноту того мирка, в котором, если б не большой талант поэтессы, могла б задохнуться ее муза, и робко пыталась вырваться на простор жизни:

* Ведь где-то есть простая жизнь и свет
* Прозрачный, теплый и веселый…
* Так с девушкой через забор сосед
* Под вечер говорит, и слышат только пчелы
* Нежнейшую из всех бесед.
* А мы живем торжественно и трудно
* И чтим обряды наших горьких встреч,
* Когда с налету ветер безрассудный
* Чуть начатую обрывает речь…
* «Ведь где-то есть простая жизнь»

Однако на том этапе не только ветер, но и шквал революции прошел мимо поэзии Ахматовой, только краем, может быть, задев листки ее альбома. Стихи, написанные после 1917 года (сборник «Подорожник»), отразили непонимание поэтессой революционной эпохи, разлад с современностью («Слух чудовищный бродит по городу», «Все расчищено, предано, продано», «Ночью» и др.). А. Ахматова не оказалась в стане врагов революции, не уподобилась тем, кто, проклиная большевиков и Россию, бежал за границу. Глубокий патриотизм вел поэтессу трудными путями жизни и поэзии, чувство близости к родной земле помогло ей разорвать узкий круг эстетства и подняться до широких жизненных тем. В годы Великой Отечественной войны она создает яркий цикл патриотических стихов, многие из них посвятив своему любимому городу - Петербургу. В последние годы жизни Ахматова занималась переводами западно-европейских поэтов, а также произведений поэзии народов. Ей принадлежат талантливые переводы стихов И. Франко, Л. Украинки и других украинских поэтов.

Лирика Ахматовой Первые шаги
На рубеже прошлого и нынешнего столетий, накануне революции, в эпоху, потрясенную двумя мировыми войнами, в России возникла и сложилась, может быть, самая значительная во всей мировой литературе нового времени “женская” поэзия - поэзия Анны Ахматовой. Ближайшей аналогией, которая возникла уже у первых ее критиков, оказалась древнегреческая певица любви Сапфо: русской Сапфо часто называли молодую Ахматову.

Анна Андреевна Горенко родилась 11(23) июня 1889 года под Одессой. Годовалым ребенком она была перевезена в Царское Село, где прожила до шестнадцати лет. Первые воспоминания Ахматовой были царско-сельскими: “...зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал...”. Училась Анна в Царскосельской женской гимназии. Пишет об этом так: “Училась я сначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно”. В 1907 году Ахматова оканчивает Фундуклеевскую гимназию в Киеве, потом поступает на юридический факультет Высших женских курсов. Начало же 10-ых годов было отмечено в судьбе Ахматовой важными событиями: она вышла замуж за Николая Гумилева, обрела дружбу с художником Амадео Модильяни, а весной 1912 года вышел ее первый сборник стихов “Вечер”, принесший Ахматовой мгновенную славу. Сразу же она была дружно поставлена критиками в ряд самых больших русских поэтов. Ее книги стали литературным событием. Чуковский писал, что Ахматову встретили “необыкновенные, неожиданно шумные триумфы”. Ее стихи были не только услышаны, - их затверживали, цитировали в разговорах, переписывали в альбомы, ими даже объяснялись влюбленные. “Вся Россия, - отмечал Чуковский, - запомнила ту перчатку, о которой говорит у Ахматовой отвергнутая женщина, уходя от того, кто оттолкнул ее”.

Так беспомощно грудь холодела,

Но шаги мои были легки.

Я на правую руку надела

Перчатку с левой руки.

Песня последней встречи
^ Романность в лирике Ахматовой
Лирика Ахматовой периода ее первых книг (“Вечер”, “Четки”, “Белая стая”) - почти исключительно лирика любви. Ее новаторство как художника проявилось первоначально именно в этой традиционно вечной, многократно и, казалось бы, до конца разыгранной теме.

Новизна любовной лирики Ахматовой бросилась в глаза современникам чуть ли не с первых ее стихов, опубликованных еще в “Аполлоне”, но, к сожалению, тяжелое знамя акмеизма, под которое встала молодая поэтесса, долгое время как бы драпировало в глазах многих ее истинный, оригинальный облик и заставляло постоянно соотносить ее стихи то с акмеизмом, то с символизмом, то с теми или иными почему-либо выходившими на первый план лингвистическими или литературоведческими теориями.

Выступавший на вечере Ахматовой (в Москве в 1924 году) Леонид Гроссман остроумно и справедливо говорил: “Сделалось почему-то модным проверять новые теории языковедения и новейшие направления стихологии на “Четках” и “Белой стае”. Вопросы всевозможных сложных и трудных дисциплин начали разрешаться специалистами на хрупком и тонком материале этих замечательных образцов любовной элегии. К поэтессе можно было применить горестный стих Блока: ее лирика стала “достоянием доцента”. Это, конечно, почетно и для всякого поэта совершенно неизбежно, но это менее всего захватывает то неповторяемое выражение поэтического лица, которое дорого бесчисленным читательским поколениям”.

И действительно, две вышедшие в 20-х годах книги об Ахматовой, одна из которых принадлежала В. Виноградову, а другая Б. Эйхенбауму, почти не раскрывали читателю ахматовскую поэзию как явление искусства, то есть воплотившегося в слове человеческого содержания. Книга Эйхенбаума, по сравнению с работой Виноградова, конечно, давала несравненно больше возможностей составить себе представление об Ахматовой художнике и человеке.

Важнейшей и, может быть, наиболее интересной мыслью Эйхенбаума было его соображение о “романности” ахматовской лирики, о том, что каждая книга ее стихов представляет собой как бы лирический роман, имеющий к тому же в своем генеалогическом древе русскую реалистическую прозу. Доказывая эту мысль, он писал в одной из своих рецензий: “Поэзия Ахматовой - сложный лирический роман. Мы можем проследить разработку образующих его повествовательных линий, можем говорить об его композиции, вплоть до соотношения отдельных персонажей. При переходе от одного сборника к другому мы испытывали характерное чувство интереса к сюжету - к тому, как разовьется этот роман”.

О “романности” лирики Ахматовой интересно писал и Василий Гиппиус (1918). Он видел разгадку успеха и влияния Ахматовой (а в поэзии уже появились ее подголоски) и вместе с тем объективное значение ее любовной лирики в том, что эта лирика пришла на смену умершей или задремавшей в то время форме романа. И действительно, рядовой читатель может недооценить звукового и ритмического богатства таких, например, строк: “и столетие мы лелеем еле слышный шорох шагов”, - но он не может не плениться своеобразием этих повестей миниатюр, где в немногих строках рассказана драма. Такие миниатюры - рассказ о сероглазой девочке и убитом короле и рассказ о прощании у ворот (стихотворение “Сжала руки под темной вуалью...”), напечатанный в первый же год литературной известности Ахматовой.

Потребность в романе - потребность, очевидно, насущная. Роман стал необходимым элементом жизни, как лучший сок, извлекаемый, говоря словами Лермонтова, из каждой ее радости. В нем увековечивались сердца с непреходящими особенностями, и круговорот идей, и неуловимый фон милого быта. Ясно, что роман помогает жить. Но роман в прежних формах, роман, как плавная и многоводная река, стал встречаться все реже, стал сменяться сначала стремительными ручейками (“новелла”), а там и мгновенными “гейзерами”. Примеры можно найти, пожалуй, у всех поэтов: так, особенно близок ахматовской современности лермонтовский “роман” - “Ребенку”, с его загадками, намеками и недомолвками. В этом роде искусства, в лирическом романе-миниатюре, в поэзии “гейзеров” Анна Ахматова достигла большого мастерства. Вот один из таких романов:

Как велит простая учтивость,

Подошел ко мне, улыбнулся.

Полуласково, полулениво

Поцелуем руки коснулся.

И загадочных древних ликов

На меня посмотрели очи.

Десять лет замираний и криков.

Все мои бессонные ночи

Я вложила в тихое слово

И сказала его напрасно.

Отошел ты. И стало снова

На душе и пусто и ясно.

Смятение

Роман кончен. Трагедия десяти лет рассказана в одном кратком событии, одном жесте, взгляде, слове.

Нередко миниатюры Ахматовой были, в соответствии с ее излюбленной манерой, принципиально не завершены и походили не столько на маленький роман в его, так сказать, традиционной форме, сколько на случайно вырванную страничку из романа или даже часть страницы, не имеющей ни начала, ни конца и заставляющей читателя додумывать то, что происходило между героями прежде.

Хочешь знать, как все это было?

Три в столовой пробило,

И, прощаясь, держась за перила,

Она словно с трудом говорила:

“Это все... Ах, нет, я забыла,

Я люблю вас, я вас любила

Еще тогда!” “Да”.

Возможно, именно такие стихи наблюдательный Василий Гиппиус и называл “гейзерами”, поскольку в подобных стихах-фрагментах чувство действительно как бы мгновенно вырывается наружу из некоего тяжкого плена молчания, терпения, безнадежности и отчаяния.

Стихотворение “Хочешь знать, как все это было?..” написано в 1910 году, то есть еще до того, как вышла первая ахматовская книжка “Вечер” (1912), но одна из самых характерных черт поэтической манеры Ахматовой в нем уже выразилась в очевидной и последовательной форме. Ахматова всегда предпочитала “фрагмент” связному, последовательному и повествовательному рассказу, так как он давал прекрасную возможность насытить стихотворение острым и интенсивным психологизмом; кроме того, как ни странно, фрагмент придавал изображаемому своего рода документальность: не то отрывок из нечаянно подслушанного разговора, не то оброненная записка, не предназначавшаяся для чужих глаз. Таким образом, можно заглянуть в чужую драму как бы ненароком, словно вопреки намерениям автора, не предполагавшего нашей невольной нескромности.

Нередко стихи Ахматовой походят на беглую и как бы даже не “обработанную” запись в дневнике:

Он любил три вещи на свете:

За вечерней пенье, белых павлинов

И стертые карты Америки.

Не любил, когда плачут дети,

Не любил чая с малиной

И женской истерики.

А я была его женой.

Иногда такие любовные “дневниковые” записи были более распространенными, включали в себя не двух, как обычно, а трех или даже четырех лиц, а также какие-то черты интерьера или пейзажа, но внутренняя фрагментарность, похожесть на “романную страницу” неизменно сохранялась и в таких миниатюрах:

Там тень моя осталась и тоскует,

Все в той же синей комнате живет,

Гостей из города за полночь ждет

И образок эмалевый целует.

И в доме не совсем благополучно:

Огонь зажгут, а все-таки темно...

Не оттого ль хозяйке новой скучно,

Не оттого ль хозяин пьет вино

И слышит, как за тонкою стеною

Пришедший гость беседует со мною.

В этом стихотворении чувствуется скорее обрывок внутреннего монолога, та текучесть и непреднамеренность душевной жизни, которую так любил в своей психологической прозе Толстой.

Особенно интересны стихи о любви, где Ахматова переходит к “третьему лицу”, то есть, казалось бы, использует чисто повествовательный жанр, предполагающий и последовательность, и даже описательность, но и в таких стихах она все же предпочитает лирическую фрагментарность, размытость и недоговоренность. Вот одно из таких стихотворений, написанное от лица мужчины:

Подошла. Я волненья не выдал,

Равнодушно глядя в окно.

Села, словно фарфоровый идол,

В позе, выбранной ею давно.

Быть веселой - привычное дело,

Быть внимательной это трудней...

Или томная лень одолела

После мартовских пряных ночей?

Утомительный гул разговоров,

Желтой люстры безжизненный зной

И мельканье искусных проборов

Над приподнятой легкой рукой.

Улыбнулся опять собеседник

И с надеждой глядит на нее...

Мой счастливый богатый наследник,

Ты прочти завещанье мое.

Подошла. Я волненья не выдал...
^ Загадка популярности любовной лирики Ахматовой
Едва ли не сразу после появления первой книги, а после “Четок” и “Белой стаи” в особенности, стали говорить о “загадке Ахматовой”. Сам талант был очевидным, но непривычна, а значит, и неясна была его суть, не говоря уже о некоторых действительно загадочных, хотя и побочных свойствах. “Романность”, подмеченная критиками, далеко не все объясняла. Как объяснить, например, пленительное сочетание женственности и хрупкости с той твердостью и отчетливостью рисунка, что свидетельствуют о властности и незаурядной, почти жесткой воле? Сначала хотели эту волю не замечать, она противоречила “эталону женственности”. Вызывало недоуменное восхищение и странное немногословие ее любовной лирики, в которой страсть походила на тишину предгрозья и выражала себя обычно лишь двумя-тремя словами, похожими на зарницы, вспыхивающие за грозно потемневшим горизонтом.

Но если страдание любящей души так неимоверно - до молчания, до потери речи - замкнуто и обуглено, то почему так огромен, так прекрасен и пленительно достоверен весь окружающий мир?

Дело, очевидно, в том, что, как у любого крупного поэта, ее любовный роман, развертывавшийся в стихах предреволюционных лет, был шире и многозначнее своих конкретных ситуаций.

В сложной музыке ахматовской лирики, в ее едва мерцающей глубине, в ее убегающей от глаз мгле, в подпочве, в подсознании постоянно жила и давала о себе знать особая, пугающая дисгармония, смущавшая саму Ахматову. Она писала впоследствии в “Поэме без героя”, что постоянно слышала непонятный гул, как бы некое подземное клокотание, сдвиги и трение тех первоначальных твердых пород, на которых извечно и надежно зиждилась жизнь, но которые стали терять устойчивость и равновесие.

Самым первым предвестием такого тревожного ощущения было стихотворение “Первое возвращение” с его образами смертельного сна, савана и погребального звона и с общим ощущением резкой и бесповоротной перемены, происшедшей в самом воздухе времени.

В любовный роман Ахматовой входила эпоха - она по-своему озвучивала и переиначивала стихи, вносила в них ноту тревоги и печали, имевших более широкое значение, чем собственная судьба.

Именно по этой причине любовная лирика Ахматовой с течением времени, в предреволюционные, а затем и в первые послереволюционные годы, завоевывала все новые и новые читательские круги и поколения и, не переставая быть объектом восхищенного внимания тонких ценителей, явно выходила из, казалось бы, предназначенного ей узкого круга читателей. Эта “хрупкая” и “камерная”, как ее обычно называли, лирика женской любви начала вскоре, и ко всеобщему удивлению, не менее пленительно звучать также и для первых советских читателей - комиссаров гражданской войны и работниц в красных косынках. На первых порах столь странное обстоятельство вызывало немалое смущение, - прежде всего, среди пролетарских читателей.

Надо сказать, что советская поэзия первых лет Октября и гражданской войны, занятая грандиозными задачами ниспровержения старого мира, любившая образы и мотивы, как правило, вселенского, космического масштаба, предпочитавшая говорить не столько о человеке, сколько о человечестве или, во всяком случае, о массе, была первоначально недостаточно внимательной к микромиру интимных чувств, относя их в порыве революционного пуританизма к разряду социально небезопасных буржуазных предрассудков. Из всех возможных музыкальных инструментов она в те годы отдавала предпочтение ударным.

На этом грохочущем фоне, не признававшем полутонов и оттенков, в соседстве с громоподобными маршами и “железными” стихами первых пролетарских поэтов, любовная лирика Ахматовой, сыгранная на засурденных скрипках, должна была бы, по всем законам логики, затеряться и бесследно исчезнуть...

Но этого не произошло.

Молодые читатели новой, пролетарской, встававшей на социалистический путь Советской России, работницы и рабфаковцы, красноармейки и красноармейцы - все эти люди, такие далекие и враждебные самому миру, оплаканному в ахматовских стихах, тем не менее, заметили и прочли маленькие, белые, изящно изданные томики ее стихов, продолжавшие невозмутимо выходить все эти огненные годы.
^ Роль деталей в стихах о любви у Ахматовой
У Ахматовой встречаются стихи, которые “сделаны” буквально из обихода, из житейского немудреного быта - вплоть до позеленевшего рукомойника, на котором играет бледный вечерний луч. Невольно вспоминаются слова, сказанные Ахматовой в старости, о том, что стихи “растут из сора”, что предметом поэтического воодушевления и изображения может стать даже пятно плесени на сырой стене, и лопухи, и крапива, и сырой забор, и одуванчик. Самое важное в ее ремесле - жизненность и реалистичность, способность увидеть поэзию в обычной жизни - уже было заложено в ее таланте самой природой.

И как, кстати, характерна для всей ее последующей лирики эта ранняя строка:

Сегодня я с утра молчу,

А сердце пополам...

Недаром, говоря об Ахматовой, о ее любовной лирике, критики впоследствии замечали, что ее любовные драмы, развертывающиеся в стихах, происходят как бы в молчании: ничто не разъясняется, не комментируется, слов так мало, что каждое из них несет огромную психологическую нагрузку. Предполагается, что читатель или должен догадаться, или же, что, скорее всего, постарается обратиться к собственному опыту, и тогда окажется, что стихотворение очень широко по своему смыслу: его тайная драма, его скрытый сюжет относится ко многим и многим людям.

Так и в этом раннем стихотворении. Так ли нам уж важно, что именно произошло в жизни героини? Ведь самое главное - боль, растерянность и желание успокоиться хотя бы при взгляде на солнечный луч, - все это нам ясно, понятно и едва ли не каждому знакомо, конкретная расшифровка лишь повредила бы силе стихотворения, так как мгновенно сузила бы, локализовала его сюжет, лишив всеобщности и глубины. Мудрость ахматовской миниатюры, чем-то отдаленно похожей на японскую хоку, заключается в том, что она говорит о целительной для души силе природы. Солнечный луч, “такой невинный и простой”, с равной лаской освещающий и зелень рукомойника, и человеческую душу, поистине является смысловым центром, фокусом и итогом всего этого удивительного ахматовского стихотворения.

Ее любовный стих, в том числе и самый ранний, печатавшийся на страницах “Аполлона” и “Гиперборея”, стих еще несовершенный (“первые робкие попытки”, - сказала Ахматова впоследствии), иногда почти отроческий по интонации, все же произрастал из непосредственных жизненных впечатлений, хотя эти впечатления и ограничивались заботами и интересами “своего круга”. Поэтическое слово молодой Ахматовой, автора вышедшей в 1912 году первой книги стихов “Вечер”, было очень зорким и внимательным по отношению ко всему, что попадало в поле ее зрения. Конкретная, вещная плоть мира, его четкие материальные контуры, цвета, запахи, штрихи, обыденно обрывочная речь - все это не только бережно переносилось в стихи, но и составляло их собственное существование, давало им дыхание и жизненную силу. При всей не распространенности первых впечатлений, послуживших основой сборника “Вечер”, то, что в нем запечатлелось, было выражено и зримо, и точно, и лаконично. Уже современники Ахматовой заметили, какую необычно большую роль играла в стихах юной поэтессы строгая, обдуманно локализованная житейская деталь. Она была у нее не только точной. Не довольствуясь одним определением какой-либо стороны предмета, ситуации или душевного движения, она подчас осуществляла весь замысел стиха, так что, подобно замку, держала на себе всю постройку произведения.

Не любишь, не хочешь смотреть?

О, как ты красив, проклятый!

И я не могу взлететь,

А с детства была крылатой.

Мне очи застит туман,

Сливаются вещи и лица,

И только красный тюльпан,

Тюльпан у тебя в петлице.

Смятение

Не правда ли, стоит этот тюльпан, как из петлицы, вынуть из стихотворения, и оно немедленно померкнет!.. Почему? Не потому ли, что весь этот молчаливый взрыв страсти, отчаяния, ревности и поистине смертной обиды - одним словом, все, что составляет в эту минуту для этой женщины смысл ее жизни, все сосредоточилось, как в красном гаршинском цветке зла, именно в тюльпане: ослепительный и надменный, маячащий на самом уровне ее глаз, он один высокомерно торжествует в пустынном и застланном пеленою слез, безнадежно обесцветившемся мире. Ситуация стихотворения такова, что не только героине, но и нам, читателям, кажется, что тюльпан не “деталь” и уж, конечно, не “штрих”, а что он живое существо, истинный, полноправный и даже агрессивный герой произведения, внушающий нам некий невольный страх, перемешанный с полутайным восторгом и раздражением.

У иного поэта цветок в петлице так и остался бы более или менее живописной подробностью внешнего облика персонажа, но Ахматова не только вобрала в себя изощренную культуру многосмысленных значений, развитую ее предшественниками символистами, в частности их умение придавать жизненным реалиям безгранично расширяющийся смысл, но и, судя по всему, не осталась чуждой и великолепной школе русской психологической прозы, в особенности романа (Гоголь, Достоевский, Толстой). Ее так называемые вещные детали, скупо поданные, но отчетливые бытовые интерьеры, смело введенные прозаизмы, а главное, та внутренняя связь, какая всегда просвечивает у нее между внешней средой и потаенно бурной жизнью сердца, - все живо напоминает русскую классику, не только романную, но и новеллистическую, не только прозаическую, но и стихотворную (Пушкин, Лермонтов, Тютчев, позднее - Некрасов).
^ Пушкин и Ахматова
Говоря о любовной лирике Ахматовой, нельзя не сказать несколько слов о чувствах самой поэтессы, о ее кумирах, о предметах ее восхищения.

И одним из неоскудевающих источников творческой радости и вдохновения для Ахматовой был Пушкин. Она пронесла эту любовь через всю свою жизнь, не побоявшись даже темных дебрей литературоведения, куда входила не однажды, чтобы прибавить к биографии любимого поэта несколько новых штрихов. (А. Ахматовой принадлежат статьи: “Последняя сказка Пушкина (о “Золотом петушке”)”, “Адольф” Бенжамена Констана в творчестве Пушкина”, “О “Каменном госте” Пушкина”, а также работы: “Гибель Пушкина”, “Пушкин и Невское взморье”, “Пушкин в 1828 году” и др.) В “Вечере” Пушкину посвящено стихотворение из двух строф, очень четких по рисунку и трепетно-нежных по интонации.

Любовь к Пушкину усугублялась еще и тем, что отроческие, гимназические годы Анны Ахматовой прошли в Царском Селе, теперешнем Пушкине. Те же Лицей и небо, так же грустит девушка над разбитым кувшином, шелестит парк, мерцают пруды.

Для Ахматовой Муза всегда - “смуглая”. Словно она возникла перед ней в “садах Лицея” сразу в отроческом облике Пушкина, курчавого лицеиста - подростка, не однажды мелькавшего в “священном сумраке” Екатерининского парка, - он был тогда ее ровесник, ее божественный товарищ, и она чуть ли не искала с ним встреч. Во всяком случае, ее стихи, посвященные Царскому Селу и Пушкину, проникнуты той особенной краской чувства, которую лучше всего назвать влюбленностью, - не той, однако, несколько отвлеченной, хотя и экзальтированной влюбленностью, что в почтительном отдалении сопровождает посмертную славу знаменитостей, а очень живой, непосредственной, в которой бывают и страх, и досада, и обида, и даже ревность... Да, даже ревность! Например, к той красавице с кувшином, которой он любовался, воспел и навек прославил... и которая теперь так весело грустит, эта нарядно обнаженная притворщица, эта счастливица, поселившаяся в бессмертном пушкинском стихе!

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.

Дева печально сидит, праздный держа черепок.

Чудо! Не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;

Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит.

Ахматова с женской пристрастностью вглядывается и в знаменитое изваяние, пленившее когда-то поэта, и в пушкинский стих. Ее собственное стихотворение, озаглавленное (не без тайного укола!), как и у Пушкина, “Царскосельская статуя”, дышит чувством уязвленности и досады: “И как могла я ей простить // Восторг твоей хвалы влюбленной... // Смотри, ей весело грустить, // Такой нарядно обнаженной”.

Ахматова обратилась к Пушкину так, как только она одна и могла обратиться, - как влюбленная женщина, вдруг ощутившая мгновенный укол нежданной ревности. В сущности, она не без мстительности доказывает Пушкину своим стихотворением, что он ошибся, увидев в этой ослепительной стройной красавице с обнаженными плечами некую вечно печальную деву. Вечная грусть ее давно прошла, и вот уже около столетия она втайне радуется и веселится своей поистине редкостной, избраннической, завидной и безмерно счастливой женской судьбе, дарованной ей пушкинским словом и именем...

Любовь к Пушкину, а вместе с ним и к другим многообразным и с годами все расширявшимся культурным традициям в большой степени определяла для Ахматовой реалистический путь развития. В этом отношении она была и осталась традиционалисткой. В обстановке бурного развития различных послесимволистских течений и групп, отмеченных теми или иными явлениями буржуазного модернизма, поэзия Ахматовой 10-х годов могла бы даже выглядеть архаичной, если бы ее любовная лирика, казалось бы, такая интимная и узкая, предназначенная “ей” и “ему”, не приобрела в лучших своих образцах того общезначимого звучания, какое свойственно только истинному искусству.
^ Больная и неспокойная любовь
Надо сказать, что стихи о любви у Ахматовой - не фрагментарные зарисовки, не разорванные психологические этюды: острота взгляда сопровождена остротой мысли. Велика их обобщающая сила. Стихотворение может начаться как непритязательная песенка:

Я на солнечном восходе

Про любовь пою,

На коленях в огороде

Лебеду полю.

а заканчивается оно библейски:

Будет камень вместо хлеба

Мне наградой злой.

Надо мною только небо,

Личное (“голос твой”) восходит к общему, сливаясь с ним: здесь к всечеловеческой притче и от нее - выше, выше - к небу. И так всегда в стихах Ахматовой. Тематически всего лишь как будто бы грусть об ушедшем (стихотворение “Сад”) предстает как картина померкнувшего в этом состоянии мира. А вот какой романной силы психологический сгусток начинает стихотворение:

Столько просьб у любимой всегда!

У разлюбленной просьб не бывает.

Не так ли открывается “Анна Каренина”: “Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему...”? О. Мандельштам имел основания еще в 20-ые годы написать: “...Ахматова принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа девятнадцатого века. Не было бы Ахматовой, не будь Толстого и “Анны Карениной”, Тургенева с “Дворянским гнездом”, всего Достоевского и отчасти даже Лескова.

Генезис Ахматовой весь лежит в русской прозе, а не поэзии. Свою поэтическую форму, острую и своеобразную, она развивала с оглядкой на психологическую прозу”.

Но любовь в стихах Ахматовой отнюдь не только любовь - счастье, тем более благополучие. Часто, слишком часто это - страдание, своеобразная антилюбовь и пытка, мучительный, вплоть до распада, излом души, болезненный, “декадентский”. И лишь неизменное ощущение ценностных начал кладет грань между такими стихами. Образ такой “больной” любви у ранней Ахматовой был и образом больного предреволюционного времени 10-х годов и образом больного старого мира. Недаром поздняя Ахматова в стихах и, особенно, в “Поэме без героя” будет вершить над ним суровый самосуд, нравственный и исторический. Еще в 1923 году Эйхенбаум, анализируя поэтику Ахматовой, отметил, что уже в “Четках” “начинает складываться парадоксальный своей двойственностью образ героини - не то “блудницы” с бурными страстями, не то нищей монахини, которая может вымолить у Бога прощенье”.

Любовь у Ахматовой почти никогда не предстает в спокойном пребывании:

То змейкой, свернувшись клубком,

У самого сердца колдует,

То целые дни голубком

На белом окошке воркует,

То в инее ярком блеснет,

Почудится в дреме левкоя...

Но верно и тайно ведет

От счастья и от покоя.

Чувство, само по себе острое и необычайное, получает дополнительную остроту и необычность, проявляясь в предельном кризисном выражении - взлета или падения, первой пробуждающей встречи или совершившегося разрыва, смертельной опасности или смертной тоски. Потому же Ахматова тяготеет к лирической новелле с неожиданным, часто прихотливо капризным концом психологического сюжета и к необычностям лирической баллады, жутковатой и таинственной.

Обычно ее стихи - начало драмы, или только ее кульминация, или еще чаще финал и окончание. И здесь опиралась она на богатый опыт русской уже не только поэзии, но и прозы. “Этот прием, - писала Ахматова, - в русской литературе великолепно и неотразимо развил Достоевский в своих романах - трагедиях; в сущности, читателю - зрителю предлагается присутствовать только при развязке”. Стихи самой Ахматовой, подобно многим произведениям Достоевского, являют свод пятых актов трагедий. Поэт все время стремится занять позицию, которая бы позволяла предельно раскрыть чувство, до конца обострить коллизию, найти последнюю правду. Вот почему у Ахматовой появляются стихи, как бы произнесенные даже из-за смертной черты. Но никаких загробных, мистических тайн они не несут. И намека нет на что-то потустороннее. Наоборот, до конца обнажается ситуация, возникающая по эту сторону. Без учета того очень легко встать на путь самых разнообразных обвинений подобных стихов, например, в пессимизме. В свое время, еще в 20-ые годы, один из критиков подсчитывал, сколько раз в стихах Ахматовой употребляется, скажем, слово “тоска”, и делал соответствующие выводы. А ведь слово живет в контексте, именно слово “тоска”, может быть, сильнее прочих в контексте ахматовских стихов говорит о жизненной силе их. Эта тоска как особое состояние, в котором совершается приятие мира, сродни тютчевской тоске: “Час тоски невыразимой: все во мне и я во всем”. Но это и та грусть-тоска, которой часто проникнута народная песня.

Стихи Ахматовой часто грустны: они несут особую стихию любви - жалости. Есть в народном русском языке, в русской народной песне синоним слова “любить” - слово “жалеть”; “люблю” - “жалею”.

Уже в самых первых стихах Ахматовой живет не только любовь любовников. Она часто переходит в другую, любовь-жалость, или даже ей противопоставляется, или даже ею вытесняется:

О нет, я не тебя любила,

Палима сладостным огнем,

Так объясни, какая сила

В печальном имени твоем.

Вот это сочувствие, сопереживание, сострадание в любви-жалости делает многие стихи Ахматовой подлинно народными, эпичными, роднит их со столь близкими ей и любимыми ею некрасовскими стихами. И открывается выход из мира камерной, замкнутой, эгоистической любви-страсти, любви-забавы к подлинно “великой земной любви” и больше - вселюбви, для людей и к людям. Любовь здесь не бесконечное варьирование собственно любовных переживаний. Любовь у Ахматовой в самой себе несет возможность саморазвития, обогащения и расширения беспредельного, глобального, чуть ли не космического.
^ Любовная лирика Ахматовой в 20-е и 30-е годы
Заметно меняется в 20 - 30-е годы по сравнению с ранними книгами тональность того романа любви, который до революции временами охватывал почти все содержание лирики Ахматовой и о котором многие писали как о главном достижении поэтессы.

Оттого что лирика Ахматовой на протяжении всего послереволюционного двадцатилетия постоянно расширялась, вбирая в себя все новые и новые, раньше не свойственные ей области, любовный роман, не перестав быть главенствующим, все же занял теперь в ней лишь одну из поэтических территорий. Однако инерция читательского восприятия была настолько велика, что Ахматова и в эти годы, ознаменованные обращением ее к гражданской, философской и публицистической лирике, все же представлялась глазам большинства как исключительно художник любовного чувства. Но это было далеко не так.

Разумеется, расширение диапазона поэзии, явившееся следствием перемен в миропонимании и мироощущении поэтессы, не могло, в свою очередь, не повлиять на тональность и характер собственно любовной лирики. Правда, некоторые характерные ее особенности остались прежними. Любовный эпизод, например, как и раньше, выступает перед нами в своеобразном ахматовском обличье: он, в частности, никогда последовательно не развернут, в нем обычно нет ни конца, ни начала; любовное признание, отчаяние или мольба, составляющие стихотворение, всегда кажутся читателю как бы обрывком случайно подслушанного разговора, который начался не при нас и завершения которого мы тоже не услышим:

А, ты думал - я тоже такая,

Что можно забыть меня.

И что брошусь, моля и рыдая,

Под копыта гнедого коня.

Или стану просить у знахарок

В наговорной воде корешок

И пришлю тебе страшный подарок

Мой заветный душистый платок.

Будь же проклят.

Ни стоном, ни взглядом

Окаянной души не коснусь,

Но клянусь тебе ангельским садом,

Чудотворной иконой клянусь

И ночей наших пламенным чадом

Я к тебе никогда не вернусь.

Эта особенность ахматовской любовной лирики, полной недоговоренностей, намеков, уходящей в далекую глубину подтекста, придает ей истинную своеобразность. Героиня ахматовских стихов, чаще всего говорящая как бы сама с собой в состоянии порыва, полубреда или экстаза, не считает, естественно, нужным, да и не может дополнительно разъяснять и растолковывать нам все происходящее. Передаются лишь основные сигналы чувств, без расшифровки, без комментариев, наспех - по торопливой азбуке любви. Подразумевается, что степень душевной близости чудодейственно поможет нам понять как недостающие звенья, так и общий смысл только что происшедшей драмы. Отсюда - впечатление крайней интимности, предельной откровенности и сердечной открытости этой лирики, что кажется неожиданным и парадоксальным, если вспомнить ее одновременную закодированность и субъективность.

Кое-как удалось разлучиться

И постылый огонь потушить.

Враг мой вечный, пора научиться

Вам кого-нибудь вправду любить.

Я-то вольная. Все мне забава,

Ночью Муза слетит утешать,

А на утро притащится слава

Погремушкой над ухом трещать.

Обо мне и молиться не стоит

И, уйдя, оглянуться назад...

Черный ветер меня успокоит.

Веселит золотой листопад.

Как подарок, приму я разлуку

И забвение, как благодать.

Но, скажи мне, на крестную муку

Ты другую посмеешь послать?

Цветаева как-то писала, что настоящие стихи быт обычно “перемалывают”, подобно тому, как цветок, радующий нас красотой и изяществом, гармонией и чистотой, тоже “перемолол” черную землю. Она горячо протестовала против попыток иных критиков или литературоведов, а равно и читателей обязательно докопаться до земли, до того перегноя жизни, что послужил “пищей” для возникновения красоты цветка. С этой точки зрения она страстно протестовала против обязательного и буквалистского комментирования. В известной мере она, конечно, права. Так ли нам уж важно, что послужило житейской первопричиной для возникновения стихотворения “Кое-как удалось разлучиться...”? Может быть, Ахматова имела в виду разрыв отношений со своим вторым мужем В. Шилейко, поэтом, переводчиком и ученым-ассирологом, за которого она вышла замуж после своего развода с Н. Гумилевым? А может быть, она имела в виду свой роман с известным композитором Артуром Лурье?.. Могли быть и другие поводы. Ахматова не дает нам ни малейшей возможности догадаться и судить о конкретной жизненной ситуации, продиктовавшей ей это стихотворение. Главное в стихотворении, что нас захватывает, это страстная напряженность чувства, его ураганность, а также и та беспрекословность решений, которая вырисовывает перед нашими глазами личность незаурядную и сильную.

О том же и почти так же говорит и другое стихотворение, относящееся к тому же году, что и только что процитированное:

Как первая весенняя гроза;

Из-за плеча твоей невесты глянут

Мои полузакрытые глаза.

Прощай, прощай, будь счастлив, друг прекрасный,

Верну тебе твой радостный обет,

Но берегись твоей подруге страстной

Поведать мой неповторимый бред, -

Затем, что он пронижет жгучим ядом

Ваш благостный, ваш радостный союз...

А я иду владеть чудесным садом,

Где шелест трав и восклицанья муз.

ПРОНЗИТЕЛЬНАЯ ЛИРИКА АННЫ АХМАТОВОЙ

Тема любви, безусловно, занимает в поэзии Анны Ахматовой центральное место. Неподдельная искренность любовной лирики Ахматовой в сочетании со строгой гармонией позволили современникам называть ее русской Сафо сразу же после выхода первых поэтических сборников.
Ранняя любовная лирика Анны Ахматовой воспринималась как своеобразный лирический дневник. Однако изображение романтически преувеличенных чувств не свойственно ее поэзии. Ахматова говорит о простом человеческом счастье и о земных, обычных горестях: о разлуке, измене, одиночестве, отчаянии - обо всем, что близко многим, что способен испытать и понять каждый.
Любовь в лирике А. Ахматовой предстает как «поединок роковой», она почти никогда не изображается безмятежно, идиллически, а, наоборот, в предельно кризисном выражении: в момент разрыва, разлуки, утраты чувства или первого бурного ослепления страстью.
Обычно ее стихи - начало драмы или ее кульминация. «Мукой живой души» платит ее лирическая героиня за любовь. Сочетание лиризма и эпичности сближает стихи А. Ахматовой с жанрами романа, новеллы, драмы, лирического дневника.
Одна из тайн ее поэтического дара заключается в умении полно выразить самое интимное в себе и окружающем мире. В ее стихах поражает струнная напряженность переживаний и безошибочная меткость острого их выражения. В этом сила Ахматовой.
Тесно переплетены в стихах Анны Ахматовой тема любви и тема творчества. В духовном облике героини ее любовной лирики угадывается «крылатость» творческой личности. Трагическое соперничество Любви и Музы отразилось во многих произведениях, начиная с раннего, 1911 года. Однако Ахматова предвидит, что поэтическая слава не может заменить любви и счастья земного.
Интимная лирика А- Ахматовой не ограничивается лишь изображением отношений любящих. В ней всегда - неиссякаемый интерес поэта к внутреннему миру человека. Своеобразие ахматовских стихов о любви, оригинальность поэтического голоса, передающего самые сокровенные мысли и чувства лирической героини, наполненность стихов глубочайшим психологизмом не могут не вызывать восхищения.
Как никто другой Ахматова умеет раскрыть самые потаенные глубины внутреннего мира человека, его переживания, состояния, настроения. Поразительная психологическая убедительность достигается использованием очень емкого и лаконичного приема красноречивой детали (перчатка, кольцо, тюльпан в петлице...).
«Земная любовь» у А. Ахматовой подразумевает и любовь к окружающему человека «земному миру». Изображение человеческих отношений неотрывно от любви к родной земле, к народу, к судьбе страны. Пронизывающая поэзию А. Ахматовой идея духовной связи с Родиной выражается в готовности пожертвовать ради нее даже счастьем и близостью с самыми дорогими людьми («Молитва»), что впоследствии так трагически сбылось в ее жизни.
До библейских высот поднимается она в описании материнской любви. Страдания матери, обреченной видеть крестные муки своего сына, просто потрясают в «Реквиеме»: Хор ангелов великий час восславил, И небеса расплавились в огне. Отцу сказал: «Почто Меня оставил!» А Матери: «О, не рыдай Мене...» Магдалина билась и рыдала, Ученик любимый каменел, А туда, где молча Мать стояла, Так никто взглянуть и не посмел. Таким образом, поэзия А. Ахматовой не только исповедь влюбленной женщины, это
исповедь человека, живущего всеми бедами,
болями и страстями своего времени и своей
земли. . .
Анна Ахматова как бы объединила «женскую» поэзию с поэзией основного потока. Но это объединение лишь кажущееся - Ахматова очень умна: сохранив тематику и многие приемы женской поэзии, она коренным образом переработала и то, и другое в духе не женской, а общечеловеческой поэтики.
Мир глубоких и драматических переживаний, очарование, богатство и неповторимость личности запечатлелись в любовной лирике Анны Ахматовой.
«ИЯ МОЛЮСЬ НЕ О СЕБЕ ОДНОЙ»
(поэмаА.Ахматовой«Реквием»)
Судьба Анны Ахматовой даже для нашего жестокого века трагична. В 1921 году расстреляли ее мужа, поэта Николая Гумилева, якобы за соучастие в контрреволюционном заговоре. Что из того, что к этому времени они были в разводе! Их по-прежнему связывал сын Лев.
Судьба отца повторилась в сыне. В тридцатые годы по ложному обвинению он был арестован. «В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде», - вспоминает Ахматова в предисловии к «Реквиему».
Жутким ударом, «каменным словом» прозвучал смертный приговор, замененный потом лагерями. Затем почти двадцать лет ожидания сына. В 1946 году выходит «знаменитое» ждановское постановление, которое оболгало Ахматову и Зощенко, закрыло перед ними двери редакций журналов.
К счастью, поэтесса смогла выдержать все эти удары, прожить достаточно долгую жизнь и подарить людям чудесные стихи. Вполне можно согласиться с Паустовским, что «Анна Ахматова - целая эпоха в поэзии нашей страны».
Анализировать такое сложное произведение, как поэма «Реквием», трудно. И, конечно, я смогу сделать это только поверхностно.
Лирический герой - двойник автора-поэта. Это способ выражения авторских чувств и мыслей. Соотношение между лирическим героем и поэтом примерно такое, как между вымышленным литературным героем и реальным прототипом.
Анна Ахматова часто пользуется эпитетами. Эпитет - художественное определение. Оно выражает отношение автора к предмету путем выделения какого-то наиболее важного для него признака. Например, у Ахматовой - «кровавые сапоги». Обычное - «кожаные» в сочетании со словом более чем простое определение «сапоги» - не будет эпитетом.
Метафора - употребление слов в переносном смысле и перенесение действий и признаков одних предметов на другие, в чем-то сходные. У Ахматовой: «А надежда все поет вдали», «Легкие летят недели». Метафора - это как бы скрытое сравнение, когда не называется предмет, с которым сравнивают. Например, «желтый месяц входит в дом» - метафора. А если: «желтый месяц входит», как гость, то это уже сравнение.
Антитеза - противопоставление, в котором сочетаются резко противоположные понятия и представления. «...И мне не разобрать теперь, кто зверь, кто человек». Все эти поэтические приемы и возможности Анна Ахматова мастерски использует для формулирования главной мысли.
Главная мысль поэмы «Реквием» - выражение народного горя, горя беспредельного. Страдания народа и лирической героини сливаются. Сопереживание читателя, гнев и тоска, которые охватывают его при чтении поэмы, достигаются сочетанием многих художественных средств.
Интересно, что среди них практически нет гипербол. Видимо, это потому, что горе и страдания настолько велики, что преувеличивать их нет ни нужды, ни возможности. Все эпитеты подобраны так, чтобы вызвать ужас и отвращение перед насилием, показать запустение города и страны, подчеркнуть мучения.
У Анны Ахматовой - тоска «смертельная», шаги солдат «тяжелые», Русь «безвинная», арестантские машины - «черные ма-руси»... Часто употребляется эпитет «каменный» - «каменное слово», «окаменелое страдание» и т. д.
Многие эпитеты близки к народным понятиям - «горячая слеза», «великая река» и т. д. Вообще же народные мотивы очень сильны в поэме, где связь лирической героини с народом особая:
И я молюсь не о себе одной, А обо всех, кто там стоял со мною И в Лютый холод, и в июльский зной Под красною, ослепшею стеною.
Обращает внимание последняя строчка. Эпитеты «красная» и «ослепшая» по отношению к стене создают образ стены, красной от крови и ослепшей от слез, пролитых жертвами и их близкими.
Сравнений в поэме немного. Но все, так или иначе, подчеркивают глубину горя, меру страданий. Некоторые относятся к религиозной символике, которую Ахматова часто использует. В поэме есть образ, близкий всем матерям, образ матери Христа, молча переносящей свое великое горе. Некоторые сравнения не изгладятся из памяти:
Приговор... И сразу слезы хлынут,
Ото всех уже отдалена,
Словно с болью жизнь из сердца вынут...
И вновь столь любимые Ахматовой народные мотивы - «И выла старуха, как раненый зверь», «Буду я, как стрелецкие женки, под кремлевскими башнями выть».
Надо вспомнить историю, когда Петр I сотнями казнил мятежных стрельцов. Ахматова как бы олицетворяет себя в образе русской женщины времени варварства (17 век), которое вновь вернулось в многострадальную Россию.
Больше всего, мне кажется, в поэме использовано метафор.
«Перед этим горем гнутся горы...» С этой метафоры начинается поэма. Метафора позволяет добиться удивительной выразительности. «И короткую песню разлуки паровозные пели гудки», «звезды смерти стояли над нами», «безвинная корчилась Русь».
А вот еще: «И своей слезой горячей новогодний лед прожигать». И вот еще один мотив, очень символичный: «Но крепки тюремные затворы, а за ними каторжные норы...» Есть и развернутые метафоры, представляющие целые картины:
Узнала я, как опадают лица, Как из-под век выглядывает страх, Как клинописи жесткие страницы. Страдание выводит на щеках.
Мир в поэме как бы разделен на добро и зло, на палачей и жертвы, на радость и страдания:
Для кого-то веет ветер свежий,
Для кого-то нежится закат -
Мы не знаем, мы повсюду те же,
Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжелые солдат.
Здесь даже тире подчеркивает антитезу, использующуюся очень широко. «И в лютый холод, и в июльский зной», «И упало каменное слово на мою еще живую грудь», «Ты сын и ужас мой» и так далее.
В поэме много и других художественных средств: аллегорий, символов, олицетворений, удивительны комбинации и сочетания их, Все вместе это создает мощную симфонию чувств и переживаний.
Для создания нужного эффекта Ахматова употребляет почти все основные стихотворные размеры, а также различный ритм и количество стоп в строках.
Все эти средства лишний раз доказывают, что поэзия Анны Ахматовой, действительно, «свободная и крылатая».

Какие ассоциации приходят на ум при упоминании имени Анны Андреевны Ахматовой? Любовь, страстная и трагичная, спасительной звездой прошедшая вместе с босоногой девчонкой с черноморского побережья Херсона, затем прелестной гимназисткой Царского Села сквозь хаос ледяного безвременья, объявший нашу страну на заре XX столетия; самоотверженная преданность Родине, молчаливо созерцавшей собственную неизбежную гибель; материнское горе, стучавшееся тогда без разбору во многие дома своим безжалостно-грубым кулаком пролетарской диктатуры. И над всем этим сиял в лучах негасимого света робкой надежды восхитительным расписным куполом мир рифм и образов великой поэтессы. Нет, великого поэта. Ахматова ненавидела слово “поэтесса”, называя себя исключительно “поэтом”. Она мужественно разделила горечь безвозвратных потерь русской интеллигенции. Она не была сломлена испытаниями, под тяжестью которых отрекались от своих идей и убеждений многие мужчины. Она осталась, когда можно было уйти; она была, когда просто немыслимо было быть; она будет и по сей день, и дальше останется в сердцах русских людей великой женщиной-поэтом.

Без сомнения, центральной темой творчества Анны Ахматовой является Любовь. Первые ее стихи, вынесенные на суд широкой публики, были представлены в журнале “Аполлон” в 1911 году, за год до выхода сборника “Вечер”, и сразу получили широкий отклик у читателей и одобрение известных поэтов того времени. Она сразу заявила о себе как о серьезном режиссере-постановщике чувственной драмы. Любовная лирика Ахматовой - не детский лепет романтического дитяти, а отражение пережитого, заполнившее испитый до дна бокал страстей и желаний, разочарований и надежд:

В пушистой муфте руки холодели.

Мне стало страшно, стало как-то смутно.

О, как вернуть вас, быстрые недели

Его любви, воздушной и минутной...

Ахматова словно знает все тайны человеческих отношений. Иногда в ее голосе слышны ноты безысходности и сожаления о том, что нет ничего чувственно-вечного. Она словно приоткрывает завесу ослепляющего людей минутного счастья:

Есть в близости людей заветная черта,

Ее не перейти влюбленности и страсти, -

Пусть в жуткой тишине сливаются уста

И сердце рвется от любви на части...

Стремящиеся к ней безумны, а ее

Достигшие - поражены тоскою...

Теперь ты понял, отчего мое

Не бьется сердце под твоей рукою.

Лирическая героиня Ахматовой не олицетворяет собой какой-то безупречно-определенный человеческий образ с соответствующими ему чертами характера. Она и любима, и отвергнута, кого-то возносит на алтарь, а кого-то без сожаления покидает. Она холодна и неприступна, но если приглядеться, то легко заметить тайное томление в глазах бездонной глубины, манящих захлебнуться солеными волнами безудержной страсти.

Любовь к Родине занимает особенное место в творчестве А. А. Ахматовой. Уже повзрослевшая вместе с поэтом лирическая героиня, сознавая происходящее вокруг, весь ужас и неизбежность Апокалипсиса, делает вполне осознанный выбор:

Он звал утешно,

Он говорил: “Иди сюда,

Оставь свой край, глухой и грешный,

Оставь Россию навсегда.

Я кровь от рук твоих отмою,

Из сердца выну черный стыд,

Я новым именем покрою

Боль поражений и обид”.

Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух,

Чтоб этой речью недостойной

Не осквернился скорбный дух.

Ахматова остается со своим народом. Она знает, что только здесь ее поэзия будет понята и прочувствована. Она желает, чтобы судьба страны стала и ее судьбой. Ахматова вместе с тем осуждает эмигрантов, не признает их право на отступление. Для Ахматовой подобный поступок равносилен дезертирству, подлому и малодушному предательству:

Не с теми я, кто бросил землю

На растерзание врагам.

Их грубой лести я не внемлю,

Им песен я своих не дам...

И Родина, к которой обращается в стихах Ахматова, это не только собирательный образ всей России. Родина - это и Царское Село, и Павловск, и Петербург, и места в Тверской губернии Слепнёво и Бежецк:

Все мне видится

Павловск холмистый,

Круглый луг, неживая вода,

Самый томный и самый тенистый,

Ведь его не забыть никогда...

Там белые церкви и звонкий, светящийся лед,

Там милого сына цветут васильковые очи.

Над городом древним алмазные русские ночи

И серп поднебесный желтее, чем липовый мед...

Свои нежные чувства к любимым местам страны она безраздельно связывает с ее историей. В стихотворении “Голос памяти” Ахматова словно беседует сама с собой:

Что ты видишь, тускло на стену смотря,

В час, когда на небе поздняя заря?

Чайку ли на синёй скатерти воды

Или флорентийские сады?

Или парк огромный Царского Села,

1де тебе тревога путь пересекла?..

Нет, я вижу стену только - и на ней

Отсветы небесных гаснущих огней.

В годы беспощадных сталинских репрессий, когда судьба нанесла Ахматовой два тяжелейших удара - расстрел мужа Николая Гумилёва и арест единственного сына, - она создает свой шедевр - “Реквием”. Посвящение всем жертвам кровавого террора, обвинение и обличение власти, повествование о страданиях невинных людей - все нашло отражение в этом произведении. Естественно, что никаких рукописей и уж, тем более, печатного варианта “Реквиема” в то время не существовало:

Звезды смерти стояли над нами,

И безвинная корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шинами черных “марусъ”…

Подобные строки - это был фактически смертный приговор самой себе. А Ахматова должна была жить. Она уже тогда Чувствовала, что принадлежит своей стране, своему народу больше, чем одной себе. Она предвидела, что на долю ее соотечественников выпадет еще более тяжкое и страшное испытание. И именно она, Ахматова, должна была в трудную минуту поддерживать патриотический дух народа.

И вот это случилось. Война... Она застала Ахматову в Ленинграде, где в июле 1941 года родилось стихотворение, спасительным глотком свежего воздуха облетевшее всю страну:

И та, что сегодня прощается с милым, -

Пусть боль свою в силу она переплавит.

Мы детям клянемся, клянемся могилам,

Что нас покориться никто не заставит.

Победа для Ахматовой, как и для всех героев-патриотов, стала смыслом жизни. Она переживала общенародную трагедию как свою личную. Для нее отстоять свою землю, свою Родину значило сохранить культуру и родную речь, родной язык. Язык, на котором она думала, говорила, писала. Язык, который понимали и чувствовали во всех уголках России. Язык, ради обладания которым Ахматова променяла роскошь и уют лондонских и парижских салонов на жалкое, нищенское и голодное существование в нелепом и бессмысленном Советском государстве.

Но судьба не помиловала Ахматову и после победы над фашизмом. Ее исключили из Союза советских писателей, лишили даже продовольственных карточек. Власти старались всеми силами уничтожить талант гениального поэта. Имя Ахматовой надолго было вычеркнуто из литературы. Однако в сердцах людей, которые не стали приспособленцами в новой системе, маргиналами, отрекшимися ради карьеры и благополучия даже от своих родителей, в сердцах исконно русских людей, пронесших веру в истинные человеческие ценности сквозь все круги советского ада, творчество великого поэта Анны Андреевны Ахматовой всегда находило живой отклик. Ее помнили и любили. Ее помнят и любят. Ее будут помнить и будут любить.

Почему Ахматова? Ведь столько написано, опубликовано работ о «Музе плача». Все дело в Личности, в Поэте с большой буквы, поэтому тема неисчерпаема, и каждый находит в ней свои грани и аспекты. Сегодня, когда девальвируются многие нравственные, духовные ценности, происходит «амортизация» души, и все это списывается на «трудное», «переходное» время, стоит вспомнить, что пришлось пережить Анне Андреевне Ахматовой и сохранить при этом чувство собственного достоинства, благородство, порядочность и талант. Обращение к этой теме вызвано еще одним обстоятельством: современностью поэзии Ахматовой. Любовь, Родина, искусство, дом - темы, близкие и волнующие не только молодых людей, вступающих в жизнь, но понятные и тем, чья жизнь и судьба уже состоялись. Жизненный путь Ахматовой, определивший ее творчество, был очень сложен. Революция для многих творцов стала своеобразным испытанием и Рубиконом, и Ахматова - не исключение. События 1917 года раскрыли новые грани души и таланта той, для которой в стихах, по ее собственному признанию, - «связь… с временем, с новой жизнью…народа». Мужество, твердость, гордое терпение, определившаяся гражданская и творческая позиция проявляются в 20-е, когда после выхода трех сборников Ахматову почти перестали печатать. А что для поэта может быть страшнее, чем перестать звучать?!

Однако впереди ждали новые испытания и потери. И она, страшившаяся того, что ее творчество в сознании читателей останется неподвижным и, стало быть, быстро забудется, бесстрашно создавала свой «Реквием». Об этой поэме я и хочу написать. Это произведение не только о судьбе сына и о своей личной судьбе, оно о судьбах многих и многих людей. Ахматова написала поэму, повинуясь велению сердца, совести и отзываясь на голос времени. Два с половиной десятилетия Анна Ахматова хранила «Реквием» в памяти, страшась доверить бумаге строки, которые могли обернуться смертным приговором. Стихи поэмы слагались тогда, когда «улыбался только мертвый», когда

Звезды смерти стояли над нами,

И безвинная корчилась Русь

Под кровавыми сапогами

И под шинами черных «марусь».

С первых строк поэмы звучит тема смерти: идущие к тюрьме «мертвых бездыханней», в ночи - «звезды смерти», в Крестах - «неповинные жизни кончаются». «Надо память до конца убить», - в страшную минуту говорит Ахматова. Но память неубиенна, ее хранитель - поэт, слово о мертвых обративший к живым. В поэме у палачей нет ни имен, ни лиц. Лишь однажды прозвучит имя черной силы - «ежовщина». Нелюди невидимы, но явственны их деяния, застывающие в неопределенно-личных предложениях: «Словно с болью жизнь из сердца вынут, Словно грубо навзничь опрокинут…», «Уводили тебя на рассвете…». Ахматова обращает свою поэму, свой крик души, свой «Реквием » к «невольным подругам двух моих осатанелых лет» и к себе сегодняшней - «нет, это не я, это кто-то другой страдает», и к той, «царскосельской веселой грешнице», которую навсегда вытеснила из мира стоящая под Крестами (тюрьмой в Ленинграде) женщина, трехсотая с передачей для сына. Поэма обращена к сыну, к тем, кого «Хотелось бы всех поименно назвать. Да отняли список, и негде узнать». В «Реквиеме» впервые звучит голос Ахматовой-матери и жены. Именно тогда она обрела горькое право, «как стрелецкие женки, под кремлевскими башнями выть». Трагедия матери усугублялась осознанием того, что ее сын - заложник, его мукой оплачена ее мнимая свобода:

Магдалина билась и рыдала,

Ученик любимый каменел,

А туда, где молча Мать стояла,

Так никто взглянуть и не посмел.

Спасет поэта вера. Ее молитва - «не о себе одной, но обо всех стоявших с ней в бесконечной очереди «под красною ослепшею стеной ». Обретя горькое единство с людьми, она и у них может попросить: «Муж в могиле, сын в тюрьме, помолитесь обо мне». Как Блок в «Двенадцати» бесстрашно шагнул навстречу революции и, растворившись в стихии, стал ее частью, так и Ахматова, погрузившись в бездну горя, обрела право говорить от имени народа. Подобно поэме Блока, «Реквием» - это лирические «мгновения», обретшие эпическую широту и мощь.

«Реквием» сложился из отдельных стихотворений, написанных в 1935–1940 гг., и окончательно сформировался к началу 60-х годов. Наше время открыло возможность ощутить его как целостное произведение, которое утверждает победу над злом: победу художника и победу самого времени.

Мужество Ахматовой как поэта, создавшего «Реквием», неотделимо от личной трагедии автора. И «Реквием», заключенный, казалось бы, в раму отошедшей эпохи, продолжает кричать, рыдать, взывать о несчастье матери, о беде народа. Впервые в русской литературе колокольным поминальным звоном зазвучал «Реквием» как память о невинно убиенных. Поэма Ахматовой - это торжественная молитва: «Покой вечный дай им, Господи».