Николай михайлович рубцов. Николай рубцов

Удивительной чистотой, силой и свежестью чувства, глубиной душевных переживаний веет от произведений замечательного русского поэта Николая Михайловича Рубцова. “Из души живые звуки в стройный просятся мотив”, – писал поэт в стихотворении “Весна на море “.

И действительно, стройность мотива в стихах Рубцова удивительная. Читая его произведения, не устаешь удивляться тому, как послушны автору слова, как естественно складываются они в строки, а строки плавно переходят одна в другую. О чем бы ни писал Николай Рубцов – во всем неповторимая гармония, сила, красота. В его стихотворениях – прелесть русской природы, искренняя любовь к родному краю, насыщенная и многообразная внутренняя жизнь человека. В них – и биография самого поэта. “Стихи пытался писать еще в детстве”, – говорит автор. Плененный занимательными книгами о морских путешествиях, юный Николай Рубцов буквально бредил морем. И его глубокие, искренние чувства уже тогда выливались в стихотворные строки:

Вечно в движении, вечно волна, (Шумны просторы морские), Лишь человеку покорна она, Сила суровой стихии. К морю нельзя равнодушным быть. Если, настойчиво споря, Ты говоришь: “Не могу любить” Значит, боишься моря.

С годами зов моря не только не ослабнет в душе поэта, а станет еще сильнее, и он осуществит свою мечту. Море станет одной из самых ярких страниц его жизни и в то же время первым серьезным испытанием, суровой жизненной школой. Море останется его первой и, возможно, самой сильной любовью. Такой же сильной, как любовь к родине, к родному селу Никольское, где прошло детство поэта:

Деревья, избы, лошадь на мосту, Цветущий луг – везде о них тоскую. И разлюбив всю эту красоту, Я не создам, наверное, другую.

Так трогательно и проникновенно писал Рубцов в стихотворении “Утро”. И он никогда не смог разлюбить красоту милых сердцу мест. Где бы ни находился поэт, его душа всегда остается на родине, в ее лугах, полях, лесах, в стогах сена и пении птиц:

Но моя родимая землица Надо мной удерживает власть, – Память возвращается, как птица, В то гнездо, в котором родилась. И вокруг любви непобедимой К селам, к соснам, к ягодам Руси Жизнь моя вращается незримо, Как земля вокруг своей оси, – признается автор в стихотворении “Ось”.

Часто, особенно по вечерам, поэт любил погружаться в воспоминания детства – воспоминания о родном селе, о милой сердцу природе, о постоянно манящем море. И в эти моменты в его душе рождались самые поэтические строки. Наверное, поэтому Николай Рубцов больше всего любил одиночество:

В горьких невзгодах прошедшего дня Было порой невмочь. Только одна и утешит меня Ночь, черная ночь.

Ночью, в одиноких раздумьях, он находил успокоение и даже утешение. И стихотворения, созданные в часы этих раздумий, передают сложный душевный мир лирического героя, все оттенки его психологического состояния. Внутренней жизни человека, его душе поэтом посвящено немало прекрасных строк. “Все темы души – это вечные темы, и они никогда не стареют, они вечно свежи и общеинтересны”, – удивительно точно сказал Н. Рубцов. О чем бы он ни писал, он всегда стремился подчиняться не одному рассудку, но и чувству. Возможно, даже чувству – в большей степени, потому что, как писал поэт в своем стихотворении “О чем писать? “:

Но если нет Ни радости, ни горя, Тогда не мни, Что звонко запоешь, Любая тема – Поля или моря, И тема гор – Все это будет ложь!

Николай Рубцов писал чувством, писал сердцем, самой душой.

(1 оценок, среднее: 2.00 из 5)

Сочинения по темам:

1. С отроческих лет Рубцов мечтал стать моряком. В 1950 году он предпринял попытку поступить в рижское мореходное училище. Его не...
2. Не секрет, что многие поэты наделены даром предвидения, и могут с удивительной точностью предсказать собственную судьбу. Николай Рубцов – из...
3. Русская поэзия весьма символична, что связано, в первую очередь, с народными приметами, преданиями и легендами, которые красной нитью проходят через...
4. «Я люблю судьбу свою» Стихотворение относится к позднему периоду творчества Рубцова. Поэт размышляет о роли поэзии в жизни, о соотношении...

В нашей литературе известно много великих писателей, которые привнесли в русскую культуру бессмертные ценности. Биография и творчество Николая Рубцова имеют важное значение в истории России. Поговорим подробнее о его вкладе в литературу.

Детство Николая Рубцова

Поэт родился в 1936 году, 3 января. Произошло это в селе Емец, которое находится в Архангельской области. Его отцом был Михаил Андреянович Рубцов, который занимал должность политработника. В 1940 году семья перебралась в Вологду. Здесь они встретили войну.

Биография Николая Рубцова насчитывает немало горестей, выпавших на долю поэта. Маленький Коля рано осиротел. Отец ушел на войну и не вернулся. Многие считали, что он погиб. На самом деле, он решил бросить жену и переехал в отдельный дом в том же городе. После смерти матери в 1942 году Николая отдали в Никольский Здесь он проучился в школе до седьмого класса.

Молодость поэта

Биография и творчество Николая Рубцова тесно переплетены с его родным городом Вологдой.

Здесь он встретил первую любовь - Генриетту Меньшикову. У них родилась дочь Лена, однако совместная жизнь не сложилась.

Молодой поэт поступил в Лесотехнический техникум города Тотьма. Однако проучился там всего два года. После он попробовал себя в роли кочегара на траловом флоте в Архангельске. Затем был разнорабочим на полигоне Ленинграда.

В 1955-1959 годах Николай Рубцов проходит армейскую службу старшим матросом на Демобилизовавшись, он остается жить в Ленинграде. Его принимают на Кировский завод, где он снова меняет несколько профессий: со слесаря и кочегара до шихтовщика. Увлекшись поэзией, Николай в 1962 году поступает в Московский имени Горького. Здесь он знакомится с Куняевым, Соколовым и другими молодыми писателями, которые становятся ему Именно они помогают ему издать первые сочинения.

В институте у Рубцова возникают сложности. Он даже подумывает бросить учебу, однако его единомышленники оказывают поэту поддержку, и уже в 60-х годах он выпускает первые сборники своих стихов. Биография и творчество Николая Рубцова времен институтской жизни отчетливо передают читателю его переживания и душевный настрой.

Николай заканчивает институт в 1969 году и переезжает в однокомнатную квартиру, его первое отдельное жилье. Здесь он продолжает писать свои произведения.

Изданные произведения

Начиная с 1960-х годов произведения Рубцова издаются довольно с завидной скоростью. В 1965 году выходит сборник стихов «Лирика». За ним в 1969 году печатается «Звезда полей».

С перерывом в один год (в 1969 и 1970 годах) издаются сборники «Душа хранит» и «Сосен шум»

В 1973 году, уже после смерти поэта, в Москве публикуется «Последний пароход». С 1974 по 1977 года на свет появляются еще три издания: «Избранная лирика», «Подорожники» и «Стихотворения».

Большую популярность получили песни на стихи Николая Рубцова. Каждому жителю нашей страны знакомы «Я буду долго гнать велосипед», «В горнице моей светло» и «В минуты музыки печальной».

Творческая жизнь

Стихи Николая Рубцова перекликаются с его детством. Читая их, мы погружаемся в спокойный мир Вологодской жизни. Он пишет о домашнем уюте, о любви и преданности. Много произведений посвящены чудесному времени года - осенней поре.

Вообще, творчество поэта наполнено правдивостью, подлинностью.

Несмотря на простоту языка, его стихи обладают масштабностью и силой. Слог Рубцова ритмичен и имеет сложную тонкую структуру. В его произведениях чувствуется любовь к Родине и единение с природой.

Биография и творчество Николая Рубцова обрываются внезапно и нелепо. Он погибает 19 января 1971 года во время семейной ссоры от рук своей невесты Людмилы Дербиной. Расследование установило, что поэт скончался от удушения. Дербина была приговорена к семи годам лишения свободы.

Многие биографы выражают мнение, что Николай Рубцов предсказал свою смерть, написав об этом в стихотворении «Я умру в крещенские морозы».

Именем писателя названа улица в Вологде. Ему поставлены памятники в нескольких городах России. Стихи Рубцова по-прежнему пользуются большой любовью среди читателей разных возрастов. Его произведения остаются актуальными и в наше время, ведь любовь и умиротворение всегда нужны человеку.

Стихи пишутся не для того, чтобы автору их зваться поэтом, а потому, что люди испытывают необходимость в этом, не могут найти для себя иного способа самовыражения. Сама по себе потребность высказаться стихами ещё не делает поэта, для этого нужен талант, но причастность к творчеству уже свидетельствует о душевном богатстве человека, о его любви к поэзии.

Точно сказал о поэзии в своих стихах Николай Рубцов:

Прославит нас или унизит,
Но всё равно возьмёт своё!
И не она от нас зависит,
А мы зависим от неё…

С КАЖДОЙ ИЗБОЮ И ТУЧЕЮ,
С ГРОМОМ, ГОТОВЫМ УПАСТЬ,
ЧУВСТВУЮ САМУЮ ЖГУЧУЮ,
САМУЮ КРОВНУЮ СВЯЗЬ.

НИКОЛАЙ РУБЦОВ

Николай Михайлович Рубцов родился городе Емецке Архангельской области в простой семье. Его отец - Михаил Андреанович - работал начальником ОРСа местного леспромхоза. Мать - Александра Михайловна - была домохозяйкой. В семье Рубцовых было пятеро детей: три дочери и два сына. На момент рождения Николай был пятым, самым младшим ребёнком в семье (чуть позже родится еще один мальчик - Борис).

Перед самым началом войны семья Рубцовых перебралась в Вологду, где отец будущего поэта получил высокую должность в местном горкоме партии. Проработал он там чуть больше года, после чего в июне 1942 года его призвали на фронт. Дело, в общем, для военного времени обычное, однако незадолго до отправки Рубцова-старшего в его семье случилась беда: умерла жена. Оставить четверых детей без взрослой опеки (к тому времени дочери Рая и Надежда умерли после болезни) отец никак не мог, он вызвал к себе свою сестру Софью Андриановну. Та приехала в Вологду, однако взять всех детей отказалась. Поэтому с ней уехала лишь старшая из дочерей - Галина, а младшие были разбросаны кто куда. Альберт был отдан в ФЗУ, а Николай и Борис отправились в Красковский дошкольный детдом.

Что такое детский дом, да ещё в голодное военное время, читателю объяснять не надо. Пятьдесят граммов хлеба да тарелка бульона - вот и весь тогдашний рацион детдомовцев. Иногда детишки ухитрялись воровать на воле турнепс и пекли его на кострах. И хотя всем обитателям детдома жилось несладко, однако Коле Рубцову особенно. Совсем недавно у него была любящая мать, отец, несколько братьев и сестер, и вдруг - полное одиночество. Особенно оно обострилось после того, как часть детдомовцев, в том числе и его брата Бориса, оставили в Краскове, а Николая вместе с другими отправили в Тотьму. Так оборвалась последняя ниточка, связывавшая мальчика с родными. Единственным лучиком света тогда для семилетнего Коли была надежда на то, что с фронта вернётся отец и заберёт его обратно домой. Но и этой мечте мальчика не суждено было сбыться. Его отец оказался подлецом: он женился во второй раз и вскоре у него появились новые дети. Про прежних он забыл.

Между тем среди детдомовцев Николай Рубцов считался одним из лучших учеников. И хотя учили их намного хуже того, что было в средних школах(на четыре предмета был один учитель), однако дети и этому были рады. И третий класс Коля закончил с похвальной грамотой. Тогда же он написал первое стихотворение.
Что касается характера мальчика, то, по воспоминаниям его товарищей по детдому, он был среди них самым ласковым и ранимым. При малейшей обиде он отходил в сторону и горько плакал. И кличку он тогда носил довольно мягкую для пацана - Любимчик.

В июне 1950 года Николай Рубцов закончил семилетку и, едва получив диплом, покинул стены ставшего ему родным детдома. Его путь лежал в Ригу, в мореходное училище, о поступлении в которое он мечтал все последние годы своего пребывания в детском доме.

Николаю Рубцову на литературному поприще многое удавалось. Он был преисполнен самых радужных надежд и ожиданий. Но 19 января 1971 Николай Рубцов убит...

"18 января 1971 года молодые отправились в паспортный стол, чтобы там добиться прописки Дербиной к Рубцову. Однако их ждало разочарование: женщину не прописывали, потому что не хватало площади на ее ребенка. Выйдя из жилконторы, молодые отправились в редакцию газеты «Вологодский комсомолец», однако по пути, возле ресторана «Север», внезапно встретили группу знакомых журналистов, и Николай решил идти вместе с ними в шахматный клуб отмечать какое-то событие, а Дербина отправилась в редакцию одна. Через какое-то время она тоже пришла в шахматный клуб, где веселье было уже в самом разгаре.

Вновь прибывшей налили вина, но она практически не пила, предпочитая тихо сидеть на своем месте. И здесь в какой-то момент Николай Рубцов вдруг стал ее ревновать к сидевшему тут же журналисту Задумкину. Однако досадный эпизод удалось обернуть в шутку, и вскоре вся компания отправилась догуливать на квартиру Рубцова на улице Александра Яшина. Но там поэта вновь стала одолевать ревность, он стал буянить, и когда успокоить его не удалось, собутыльники решили уйти подальше от греха. В комнате остались Николай и его невеста.

Л. раздражением смотрела на мечущегося Рубцова, слушала его крик, грохот, исходящий от него, и впервые ощущала в себе пустоту. Это была пустота рухнувших надежд.

Какой брак?! С этим пьянчужкой?! Его не может быть!

Гадина! Что тебе Задумкин?! - кричал Николай Рубцов. - Он всего лишь журналистик, а я поэт! Я поэт! Он уже давно пришел домой, спит со своей женой и о тебе не вспоминает!..

Рубцов допил из стакана остатки вина и швырнул стакан в стену над моей головой. Посыпались осколки на постель и вокруг. Я молча собрала их на совок, встряхнула постель, перевернула подушки...

Николая Рубцова раздражало, что я никак не реагирую на его буйство. Он влепил мне несколько оплеух. Нет, я их ему не простила! Но по-прежнему презрительно молчала. Он все более накалялся. Не зная, как и чем вывести меня из себя, он взял спички и, зажигая их, стал бросать в меня. Я стояла и с ненавистью смотрела на него. Все во мне закипало, в теле поднимался гул, еще немного, и я кинулась бы на него! Но я с трудом выдержала это глумление и опять молча ушла на кухню...

Где-то в четвертом часу я попыталась его уложить спать. Ничего не получилось. Он вырывался, брыкался, пнул меня в грудь... Затем он подбежал ко мне, схватил за руки и потянул к себе в постель. Я вырвалась. Он снова, заламывая мне руки, толкал меня в постель. Я снова вырвалась и стала поспешно надевать чулки, собираясь убегать.

Я уйду.

Нет, ты не уйдёшь! Ты хочешь меня оставить в унижении, чтобы надо мной все смеялись?! Прежде я раскрою тебе череп!

Николай Рубцов был страшен. Стремительно пробежал к окну, оттуда рванулся в ванную. Я слышала, как он шарит под ванной, ища молоток... Надо бежать! Но я не одета! Однако животный страх кинул меня к двери. Он увидел, мгновенно выпрямился. В одной руке он держал ком белья (взял его из-под ванны). Простыня вдруг развилась и покрыла Рубцова от подбородка до ступней. «Господи, мертвец!» - мелькнуло у меня в сознании. Одно мгновение - и Рубцов кинулся на меня, с силой толкнул обратно в комнату, роняя на пол белье. Теряя равновесие, я схватилась за него, и мы упали. Та страшная сила, которая копилась во мне, вдруг вырвалась, словно лава, ринулась, как обвал... Рубцов тянулся ко мне рукой, я перехватила ее своей и сильно укусила. Другой своей рукой, вернее, двумя пальцами правой руки, большим и указательным, стала теребить его горло. Он крикнул мне: «Люда, прости! Люда, я люблю тебя!» Вероятно, он испугался меня, вернее, той страшной силы, которую сам у меня вызвал, и этот крик был попыткой остановить меня.

Вдруг неизвестно отчего рухнул стол, на котором стояли иконы, прислоненные к стене. На них мы ни разу не перекрестились, о чем я сейчас горько сожалею. Все иконы рассыпались по полу вокруг нас. Сильным толчком Рубцов откинул меня от себя и перевернулся на живот. Отброшенная, я увидела его посиневшее лицо. Испугавшись, вскочила на ноги и остолбенела на месте. Он упал ничком, уткнувшись лицом в то самое белье, которое рассыпалось по полу при нашем падении. Я стояла над ним, приросшая к полу, пораженная шоком. Все это произошло в считанные секунды. Но я не могла еще подумать, что это конец. Теперь я знаю: мои пальцы парализовали сонные артерии, его толчок был агонией. Уткнувшись лицом в белье и не получая доступа воздуха, Николай Рубцов задохнулся...
ков
Тихо прикрыв дверь, я спустилась по лестнице и поплелась в милицию. Отделение было совсем рядом, на Советской улице...", - так описывает ситуацию в "Досье на звезд" Ф. И. Раззаков - М.: ЗАО Изд-во "ЭКСМО-Пресс", 1999, с. 600-602.

А вот как описал эти же события в своем «Дневнике» Ю. Нагибин:

«Когда Николай Рубцов хрипя лежал на полу, она опомнилась и выбежала на улицу. «Я убила своего мужа!» - сказала она первому встречному милиционеру. «Идите-ка спать, гражданка, - отозвался блюститель порядка. - Вы сильно выпимши». «Я убила своего мужа, поэта Рубцова», - настаивала женщина. «Добром говорю, спать идите. Не то - в вытрезвитель». Неизвестно, чем бы все кончилось, но тут случился лейтенант милиции, слышавший имя Рубцова. Когда они пришли, Рубцов не успел остыть. Минут бы на пять раньше - его еще можно было бы спасти...»

В протоколе о гибели Николая Рубцова зафиксированы икона, пластинка песен Вертинского и 18 бутылок из-под вина.

Вологодский городской суд приговорил Л. Дербину к 7 годам лишения свободы за умышленное убийство в ссоре, на почве неприязненных отношений. Стоит отметить, что за несколько месяцев до этого убийства Дербина отдала в набор свой второй (первый - «Сиверко» - вышел в свет в 1969) поэтический сборник «Крушина», предисловие к которому написал Николай Рубцов. В этом сборнике было стихотворение, которое просто мистически предрекало будущую беду. Приведу отрывок из него:

О, как тебя я ненавижу!
И так безудержно люблю,
Что очень скоро (я предвижу!)
Забавный номер отколю.
Когда-нибудь в пылу азарта
Взовьюсь я ведьмой из трубы
И перепутаю все карты
Твоей блистательной судьбы...

Л. Дербина отсидела в неволе пять лет и семь месяцев, после чего ее амнистировали в связи с Международным женским днём».

Из книги Николая Коняева "Путник на краю поля": http://rubtsov.id.ru/knigi/poutnik11.htm

Ты береги себя...- сказал Рубцов Борису Шишаеву во время последней встречи осенью 1970 года.- Видишь, какая злая стала жизнь, какие все равнодушные...

В этих словах Рубцова- безмерная усталость, нездешний, как в комьях январской могильной земли, холод...
Уже в который раз - десятки раз проверенный способ! - пытался Рубцов укрыться от вползающего в него смертного холода в своих стихах, но и стихи уже не согревали его:

Окно, светящееся чуть.
И редкий звук с ночного омута.
Вот есть возможность отдохнуть.
Но как пустынна эта комната!

Мне странно, кажется, что я
Среди отжившего, минувшего
Как бы в каюте корабля,
Бог весть когда и затонувшего,

Что не под этим ли окном,
Под запыленною картиною
Меня навек затянет сном,
Как будто илом или тиною...
Как всегда, в стихах Рубцов ничего не преувеличивает. И описание собственного жилища, сделанное им, предельно точно.
«Зашел... в его квартиру, подивился пустоте, неуюту, которые, видимо, за долгие годы бездомности стали привычными для него... У стены напротив окна стоял диван, к нему был придвинут стол, в пустом углу, справа у окна, лежала куча журналов, почему-то малость обгоревших...
- Засиделся вчера долго и заснул незаметно, абажур зашаял, от него и журналы,- равнодушно пояснил Николай, заметив мой взгляд» (В. Оботуров).
Предельно точно воссоздал Рубцов и свое душевное состояние:
За мыслью мысль - какой-то бред,
За тенью тень - воспоминания,
Реальный звук, реальный свет
С трудом доходит до сознания.

И так задумаешься вдруг,
И так всему придашь значение,
Что вместо радости - испуг,
И вместо отдыха мучение.

О чем это стихотворение? С прежней виртуозной легкостью замыкает Рубцов образы далекой юности и нынешние ощущения, но волшебного прорыва, как в прежних стихах, здесь не происходит. Да и какой может быть прорыв, если тонет сейчас не однокомнатная квартирка на пятом этаже, а сама наполненная звездным светом «горница» Рубцова?

Рубцов всегда много писал о смерти, но так, как в последние месяцы жизни,- никогда. Смерть словно бы обретала в его стихах все более конкретные очертания: «Смерть приближалась, приближалась, совсем приблизилась уже...», и отношение к смерти самого Рубцова становилось не то чтобы неестественным, а каким-то заестественным:

С гробом телегу ужасно трясет
В поле меж голых ракит.
- Бабушка дедушку в ямку везет,-
Девочке мать говорит...
Уже одна эта строфа достойно могла бы конкурировать с произведениями нарождающегося тогда частушечного черного юмора. Но Рубцов не успокаивается. Наперебой с мамой утешает он девочку, дескать, не надо печалиться:

Послушай дожди
С яростным ветром и тьмой.
Это цветочки еще - подожди! -
То, что сейчас за стеной.
Будет еще не такой у ворот
Ветер, скрипенье и стук...
Чего уж говорить, конечно, будет, когда с треском начнут разламываться гробы, когда поплывут из могилы «ужасные обломки»...
В ожидании Рубцовым смерти страха становилось все меньше и все больше - нетерпеливости, прорывающейся порою и в стихах:
Резким, свистящим своим помелом
Вьюга гнала меня прочь.
Дай под твоим я погреюсь крылом,
Ночь, черная ночь!

Последние месяцы жизни Рубцов болел. Это замечали все, но вспоминают его друзья об этом как бы между прочим- ведь не от болезни он умер!- как бы между делом...
«Он носками о дверной косяк околотил валенки, не спеша снял пальто, потом шапку... Пока он раздевался, я отметил худобу тела, хоть свитер и делал его плечистее» (А. Рачков).
«...Смутные за Колю тревоги и переживания делались уже постоянными, может, еще и оттого, что выглядел он часто усталым безмерно, будто очень пожилой и очень больной человек» (М. Корякина).
«Прихожу на улицу Яшина, где жил тогда Рубцов, поднимаюсь на пятый этаж, звоню условленным звонком.
Рубцов болел. На столе были рассыпаны разнокалиберные таблетки.
- Знаешь, сердце прихватывает...
С моим приходом он смахнул в стол какие-то рукописи, принес с кухни вареную картошку в мундире, селедку, початую бутылку вина.
- Хлеб есть, но черствый: я уже два дня из дому не выходил.
Так и просидели мы до вечера.
- Слушай, ночуй у меня, как-то не хочется оставаться одному.
Мы поставили раскладушку и улеглись, не выключая света. Рубцов не спал до полуночи. Не спал и я...»
Как и С. Чухин, многие из друзей отмечают, что в последние месяцы появился в Рубцове и страх- он боялся оставаться один в своей квартире.
«6 декабря 1970 года я получил путевку в санаторий,- вспоминает Н. Шишов.- Зашел к Рубцову попрощаться уже с чемоданом и билетом. Рубцов был чем-то очень расстроен, просил меня остаться, да так и задержал. То же самое повторилось на другой день».
Лучиком в холодной, тоскливой жизни Рубцова мелькнула открытка, пришедшая из Николы. Открытку написала Генриэтта Михайловна, но были там и каракули, нацарапанные рукою дочери. Лена собиралась в гости к отцу на Новый год.
Рубцов убрал квартиру, купил елку, подарки и начал ждать, позабыв, как трудно зимой выбираться из Николы.
«Накануне Нового 1971 года,- пишет В. Коротаев,- я приехал в Вологду на зимние каникулы. Рубцов поджидал свою дочку Лену с мамой в гости. Приготовил елку, хотя заранее не стал ее наряжать. Видимо, хотел этот праздник подарить самой девочке.
Но праздника не получилось: дочь не привезли. Новый год я с Николаем Михайловичем встречал врозь. Наутро со своей невестой пришел его проведать. Рубцов был не один. Они всю ночь просидели... со знакомым художником и были угрюмы. Но хозяин встретил нас радушно, достал свежего пива, пытался развеселить. А мы пытались сделать вид, что нам действительно хорошо, и беззаботно болтали; но мешала веселиться ненаряженная елка, сиротливо стоявшая в переднем углу...»
Было это первого января 1971 года, и жить Рубцову оставалось всего восемнадцать дней.

Людмила Д. вернулась в Вологду 5 января 1971 года и сразу с вокзала поехала к Рубцову.
Он был один. Открыл дверь и сразу лег на диван.
Оказалось, что накануне у него был сердечный приступ.
«Я села на диван и, не стесняясь Рубцова, беззвучно заплакала. Он ткнулся лицом мне в колени, обнимая мои ноги, и все его худенькое тело мелко задрожало от сдерживаемых рыданий. Никогда еще не было у нас так, чтобы мы плакали сразу оба. Тут мы плакали, не стесняясь друг друга. Плакали от горя, от невозможности счастья, и наша встреча была похожа на прощанье...»
Потом были долгие, почти бессвязные объяснения, потом примирение. 8 января, в Рождество, Рубцов и Людмила Д. пошли в ЗАГС.
«Мы шли берегом реки по Соборной горке. Был тусклый заснеженный день. На склоне у реки трепетали на ветру мелкие кустики, и кое-где на них неопавшие листья звенели под ветром, как жестяные кладбищенские венки».
Заявление в ЗАГСе не взяли - нужно было свидетельство о расторжении первого брака Людмилы.
Почти всю ночь на девятое Рубцов не спал. Искал вместе с Людмилой Д. свидетельство, потом начал вспоминать своего брата Альберта. Сказал: «Очень хочется увидеть Алика, ну прямо как перед смертью». Д. посоветовала написать в адресный стол, узнать адрес. Рубцов согласился, успокоился. Свидетельство нашли уже под утро и девятого января снова пошли в ЗАГС. Правда, с утра Рубцов ходил в больницу, и в ЗАГС собрались только к вечеру. «Над Софийским собором плыли оранжевые облака с багряным отливом, быстро темнело, начиналась метель...» Регистрацию брака назначили в ЗАГСе на 19 февраля.
«На обратном пути я бежала по тропинке через реку, подхваченная метелью, впереди Рубцова...»
Все это время Рубцов не пил. Лекарства, прописанные врачом, помогли, и сердечные боли прекратились...
Д. выписалась из Подлесского сельсовета, вместе с Рубцовым сходила в ЖКО и подала заявление на прописку, сдала свой паспорт. Забрала трудовую книжку и начала подыскивать место в городской библиотеке.
Рубцов собирался до свадьбы съездить в Москву по делам, связанным с книгой в «Молодой гвардии», а после, уже вдвоем с женой, отправиться в Дубулты - в Дом творчества...
Замирает сердце и перехватывает дыхание, когда читаешь описание этой - предсмертной недели Николая Рубцова. Так часто бывает, когда обреченный на смерть человек, перед самой кончиной своей вдруг освобождается от боли, терзавшей его долгие месяцы, и близким кажется, что произошло чудо и смерть отступила...
Чуда не произошло...
Рубцов всегда жил больно и трудно. Даже и не жил, а, скорее, продирался сквозь глухое равнодушие жизни и порою пытался докричаться до собеседников, но его не слышали, не хотели слышать, и тогда Рубцов снимался с тормозов - вся спрессованная в нем энергия, с такой дивной, пронзительной силой выплескивающаяся в стихах, рвалась наружу, громоздя химеры пьяного бреда. Угадать, во что выльются они, какие очертания примут, за кого- депутата Верховного Совета или майора КГБ - будет выдавать себя Рубцов, оказывалось невозможным. И невозможно было принять меры, чтобы как-то обезопаситься. Окружающим начинало казаться, что они присутствуют при маленьком катаклизме, а наблюдать такое вблизи и неприятно, и не очень-то безопасно...
В понедельник, восемнадцатого января, Николай отправился вместе с Людмилой в жилконтору. Здесь их поджидала неприятность - ее не прописывали к Рубцову, не хватало площади на ребенка. Рубцов, как всегда, вспылил. Он пригрозил, что завтра же отправится к начальнику паспортного стола, будет жаловаться в обком партии.
- Идите... Жалуйтесь...- равнодушно ответили ему, и Рубцов - тоскливо сжалось, заныло сердце! - понял, что опять на его пути к счастью встает незримая стена инструкций и правил, одолеть которую еще никогда в жизни не удавалось ему...
Из жилконторы сразу отправились к машинистке, работавшей в «Вологодском комсомольце», которая перепечатывала рукопись стихов Д. (Рубцов собирался отвезти ее в московское издательство). Всю дорогу Николай Михайлович не мог успокоиться, придумывал все новые и новые кары для бюрократов из жилконторы...
В центре города, на Советской улице, столкнулись со знакомыми. В редакцию «Вологодского комсомольца» Людмиле пришлось идти одной. Когда она вернулась домой, все уже были пьяные, Рубцов начал буйствовать, и компания стала расходиться, избегая скандала.
Д. попыталась уложить Рубцова в постель, но Рубцов вскочил, натянул на себя одежду и сел к столу, где стояло недопитое вино. Он закурил, а горящую спичку шутя кинул в сторону Д. Спичка, разумеется, погасла, не долетев, но Д.- она всегда неадекватно воспринимала поступки Рубцова- представила себе, что горящая спичка упала на нее, и ей стало так обидно, что она чуть не заплакала. Пытаясь убедить ее, что он пошутил, что спичка все равно бы погасла, Рубцов кинул еще одну.
«Я стояла как раз у кровати... Пока он бросал спички, я стояла не шевелясь, молча в упор смотрела на него, хотя внутри у меня все кипело... Потом не выдержала, оттолкнула его и вышла в прихожую».
Когда вернулась, Рубцов, уже допивший вино, швырнул стакан в стену над кроватью. Осколки стекла разлетелись по постели, по полу. Рубцов схватил гармошку, но скоро отшвырнул и ее. Словно неразумный ребенок, старающийся обратить на себя внимание и совершающий для этого все новые и новые безобразия, Рубцов ударил об пол свою любимую пластинку Вертинского. Разбил ее...
«Я по-прежнему презрительно молчала. Он накалялся. Я с ненавистью смотрела на него... Напрасно все- жизнь, честь, достоинство, возможность счастья. Я взяла совок и веник, подмела мусор, осколки стекла. Где-то в четвертом часу попыталась уложить его спать. Ничего не получилось... Нервное напряжение достигло своего апогея, и это вместе с чувством обреченности, безысходности. Я подумала- вот сегодня он уедет в Москву, и я покончу с собой. Пусть он раскается, пусть поплачет, почувствует себя виноватым.
И вдруг он, всю ночь глумившийся надо мной, сказал как ни в чем не бывало:
- Люда, давай ложиться спать. Иди ко мне».
Об этом нельзя писать...
Ясно, что Людмила Д.- не Дантес и даже не Мартынов. Она убила Рубцова. Потом прибрала в квартире, потом надела рубцовские валенки и отправилась в милицию. Во время допроса она то плакала, то смеялась. Ее судили. Она получила срок - восемь лет лишения свободы в исправительно-трудовой колонии общего режима. Но еще когда шел процесс, когда выяснялись малейшие детали того вечера, той страшной ночи, она, словно бы стряхнув с себя оцепенение, вдруг ясно поняла, что навсегда теперь будет только убийцей Рубцова, и все последующее наказание показалось ей несущественным по сравнению с этим, главным...
Убийца...
И какая разница, что такой цели- убить Николая Рубцова - у нее не было и не могло быть... Я имею в виду не саму ночь убийства, а всю историю их знакомства.
Когда-то в ждановско-хрущевских учебниках литературы можно было прочитать, кто двигал рукой Дантеса, кто стоял за спиной Мартынова. Сейчас мы знаем, что кроме различных особ, заинтересованных в устранении беспокойных и непокорных поэтов, и сами Пушкин и Лермонтов кое-что сделали, чтобы умереть так, как они умерли...
Конечно, можно проследить, как стягивается роковая петля событий, как незаметно, но неотвратимо разгорается роковой скандал- та грязная, пьяная и страшная ночь. Но все равно все могло закончиться иначе. И кто знает, быть может, эта женщина, писавшая, по мнению многих, неплохие стихи, в ту ночь на 19 января 1971 года, сама того не зная и не желая, спасала кого-то из рубцовских друзей от страшной участи...
...Об этом нельзя думать и говорить тоже нельзя. В нашей жизни все случается так, как случается... И это и есть высшая справедливость. Другой справедливости, по крайней мере здесь, «на этом берегу», как говорил Рубцов, нет и не будет. Вот и остается только, поминая Рубцова, повторить вслед за ним:
Все умрем.
Но есть резон
В том, что ты рожден поэтом,
А другой - жнецом рожден...
Все уйдем.
Но суть не в этом...

Люда, давай ложиться спать. Иди ко мне...- словно бы очнувшись, спокойно сказал Рубцов.
Это спокойствие - как же это ничего не было?! - и возмутило сильнее всего Д.
- Ложись, я тебе не мешаю! - ответила она.
- Иди ко мне!
- Не зови, я с тобой не лягу!
«Тогда он подбежал ко мне, схватил за руки и потянул к себе в постель. Я вырвалась. Он снова, заламывая мне руки, толкал меня в постель. Я снова вырвалась и стала поспешно одевать чулки, собираясь убегать.
- Я уйду!
Он стремительно ринулся в ванную. Я слышала, как он шарит под ванной рукой... Меня всю затрясло, как в лихорадке. Надо бежать!.. Но я не одета! Однако животный страх кинул меня к двери. Он увидел меня, мгновенно выпрямился. В одной руке он держал комок белья... Простыня вдруг развилась и покрыла его от подбородка до ступней ног.
«Господи, мертвец»,- мелькнуло у меня в сознании. Одно мгновение, и Рубцов кинулся на меня, с силой толкнул меня обратно в комнату, роняя на пол белье. Теряя равновесие, я схватилась за него, и мы упали. Та страшная сила, которая долго копилась во мне, вдруг вырвалась, словно лава, ринулась, как обвал. Набатом бухнуло мое сердце.
«Нужно усмирить, усмирить!» - билось у меня в мозгу. Рубцов тянулся ко мне рукой, я перехватила ее своей и сильно укусила...
Вдруг неизвестно отчего рухнул стол, на котором стояли иконы. Все они рассыпались по полу вокруг нас. Лица Рубцова я не видела. Ни о каком смертельном исходе не помышлялось. Хотелось одного, чтоб он пока не вставал...
Сильным толчком он откинул меня и перевернулся на живот. В этот миг я увидела его посиневшее лицо и остолбенела: он упал ничком, уткнувшись лицом в то самое белье, которое рассыпалось по полу при нашем падении. Я стояла над ним, приросшая к полу, пораженная шоком. Все это произошло в считанные секунды...»
Вот так и случилось непоправимое...
В ту ночь соседка Рубцова проснулась от крика. - Я люблю тебя! - услышала она крик - последние слова, которые произнес Рубцов...
Когда опрокинулся стол с иконами, одна- это был образ Николая Чудотворца- раскололась пополам...
Еще осенью, на стене библиотеки в Троице, разгораясь сиянием, замерцал крест. Сначала Д. не испугалась, внимательно осмотрела окно, проверила, куда падает тень от переплета рамы, но так ничего и не сумела понять, и привела в библиотеку Рубцова. Рубцов посмотрел на крест, пожал плечами и спросил: «Ну и что?»
Через три дня Рубцова похоронили на пустыре, отведенном под городское кладбище. Там было пусто и голо, только на вставленных в мерзлую землю шестах над новыми могилами сидели вороны.
Прощаясь с покойным, В. П. Астафьев сказал:
«Человеческая жизнь у всех начинается одинаково, а кончается по-разному. И есть странная, горькая традиция в кончине многих больших русских поэтов. Все великие певцы уходили из жизни рано и, как правило, не по своей воле...»
В 1973 году на могиле Рубцова поставили надгробие- мраморную плиту с барельефом поэта. Внизу по мрамору бежит строчка из его стихов: «Россия, Русь! Храни себя, храни!» - которая звучит словно последнее завещание Рубцова этой несчастной и бесконечно любимой стране, что не бережет ни своих гениев, ни саму себя...
А сейчас поднялись, подтянулись на кладбище кусты и деревья, и уже не так страшно, не так бесприютно здесь. Впрочем, как я говорил, ходят слухи, что скоро перенесут могилу Рубцова поближе к туристским тропам, перезахоронят поэта в Прилуцком монастыре, рядом с могилой поэта Батюшкова...

Рукописи Рубцова после его смерти забрал Виктор Коротаев. Еще остались от Рубцова старенький засаленный диван, круглый раздвижной стол, табуретки да груда пепла на кухне от сожженных бумаг.
Письменный стол Рубцова по настоянию вологодских писателей увезла в Николу Генриэтта Михайловна. На столе было много непристойных надписей, и Генриэтта Михайловна покрасила стол суриком, как красят в деревнях дешевую фанерную мебель.
Вещей у Рубцова было немного. Когда открывался музей в Николе, я ехал туда в музейном фургончике, вместе с этими вещами. На коленях у меня стояла гармошка «Шуя», на которой почему-то было нацарапано «Фикрету Годже на память, на дружбу. Белов. 24.Х.63», но которая принадлежала Рубцову, а рядом, на спинке сиденья, лежало- такие вообще-то можно найти на любой свалке - рубцовское пальто. Больше вещей, принадлежавших Николаю Михайловичу Рубцову, не осталось.
Зато остались его стихи...
Отложу свою скудную пищу
И отправлюсь на вечный покой.
Пусть меня еще любят и ищут
Над моей одинокой рекой...
Есть особое состояние жизни стихов после смерти их автора. Прекрасные, а главное- вечно живые стихи Рубцова не связывались с тем, что осталось после той жуткой ночи, с тем, что фигурировало в звучащих на судебном заседании строках заключения медицинской экспертизы: «На горле трупа имеются множественные царапины. Трупные пятна имеются на животе, лице...»
И конечно, прекрасное и вечно живое победило, стихи заслонили не только ужас последних дней жизни Рубцова, но и неуют, неустроенность всей его жизни. Высвободившись из своей бренной оболочки, образ живого Рубцова начал стремительно сливаться с образом героя его стихов.
Когда я собирал материалы для книги о Рубцове, я сам видел, как буквально на моих глазах замыкается этот круг, постоянно замечал, как, напрягая память, знакомые и друзья поэта вспоминают уже не того Колю Рубцова, которого они знали и помнили, а его стихи... Происходило это неосознанно и чаще всего вызывалось не желанием как-то приукрасить свою роль в жизни Рубцова, а естественной потребностью человека в очищении собственной души.
Процесс этот начался сразу после смерти Рубцова, когда, как вспоминает бывший редактор тотемской районки Александр Михайлович Королев, в ответ на предложение установить мемориальную доску на интернате, где учился и жил Рубцов, можно было услышать: «А вы видели Рубцова трезвым?», как будто мемориальная доска устанавливалась именно в честь трезвой рубцовской жизни.
Сейчас такой вопрос, такие сомнения уже невозможны. Привычным в тотемском пейзаже стал бронзовый Рубцов, сидящий на бронзовой скамейке у реки, напротив бывшего багровского дома, в который он любил заглядывать...
- Я Колю всегда жалела,- рассказывала мне в Николе Лия Сергеевна Тугарина, воспитывавшаяся вместе с Рубцовым в детдоме.- Сейчас-то я у Лены спрашиваю, когда она в Николу приезжает, ты, Лена, у отца-то была в Тотьме? Не, говорит, некогда... А я, когда в Тотьму приеду, первым делом к Коле иду. Травку на клумбе порву, поговорю с ним. А этой зимой приехала - даже тропинки в снегу нету. Коля, говорю, и не приедет-то к тебе никто... И заплакала.
Я слушал Лию Сергеевну, для которой и бронзовый Рубцов остается Колей, и в памяти звучали его последние стихи:
Пусть еще всевозможное благо
Обещают на той стороне.
Не купить мне избу над оврагом
И цветы не выращивать мне...-
и тоже вспоминал Рубцова, этого путника, прошедшего по заснеженному полю наших десятилетий...
А соседи Рубцова по лестничной клетке снизу и сейчас еще, двадцать лет спустя, любят вспоминать, как он мыл у себя полы. Вначале выплескивал ведро воды, а потом начинал драить пол шваброй. Вода, естественно, протекала вниз... Однако, сколько ни скандалили соседи, разницу между палубой и полом в квартире Рубцов, похоже, так и не уловил - продолжал наводить чистоту по освоенному еще в моряцкой юности способу...
Еще вспоминают соседи о том крике Рубцова, который разбудил их утром, 19 января 1971 года...

Николай Рубцов

Русский огонёк.

Погружены в томительный мороз,
Вокруг меня снега оцепенели!
Оцепенели маленькие ели,
И было небо тёмное, без звезд.
Какая глушь! Я был один живой,
Один живой в бескрайнем мертвом поле!
Вдруг тихий свет
(пригрезившийся, что ли?)
Мелькнул в пустыне, как сторожевой...
Я был совсем как снежный человек,
Входя в избу (последняя надежда!),
И услыхал, отряхивая снег:
- Вот печь для вас и тёплая одежда...
Потом хозяйка слушала меня,
Но в тусклом взгляде
Жизни было мало,
И, неподвижно сидя у огня,
Она совсем, казалось, задремала...
Как много жёлтых снимков на Руси
В такой простой и бережной оправе!
И вдруг открылся мне и поразил
Сиротский смысл семейных фотографий:
Огнём, враждой земля полным-полна,-

- Скажи, родимый, будет ли война? -
И я сказал:
- Наверное, не будет.
- Дай Бог, дай Бог...
Ведь всем не угодишь,
А от раздора пользы не прибудет...-
И вдруг опять:
- Не будет, говоришь?
- Нет,- говорю,- наверное не будет.
- Дай Бог, дай Бог...
И долго на меня
Она смотрела, как глухонемая,
И, головы седой не поднимая,
Опять сидела тихо у огня.
Что снилось ей?
Весь этот белый свет,
Быть может, встал пред нею в то мгновенье?..
Но я глухим бренчанием монет
Прервал её старинные виденья...
- Господь с тобой! Мы денег не берём!
- Что ж,- говорю,- желаю вам здоровья!
За всё добро расплатимся добром,
За всю любовь расплатимся любовью...
Спасибо, скромный русский огонёк,
За то, что ты в предчувствии тревожном
Горишь для тех, кто в поле бездорожном
От всех друзей отчаянно далёк,
За то, что, с доброй верою дружа,

Горишь, горишь, как добрая душа,
Горишь во мгле - и нет тебе покоя...

БЕРЕЗЫ

Я люблю, когда шумят березы,
Когда листья падают с берез.
Слушаю - и набегают слезы
На глаза, отвыкшие от слез.

Все очнется в памяти невольно,
Отзовется в сердце и в крови.
Станет как-то радостно и больно,
Будто кто-то шепчет о любви.

Только чаще побеждает проза,
Словно дунет ветер хмурых дней.
Ведь шумит такая же береза
Над могилой матери моей.

На войне отца убила пуля,
А у нас в деревне у оград
С ветром и с дождем шумел, как улей,
Вот такой же желтый листопад...

Русь моя, люблю твои березы!
С первых лет я с ними жил и рос.
Потому и набегают слезы
На глаза, отвыкшие от слез...

Ночь коротка. А жизнь, как ночь, длинна.
Не сплю я. Что же может мне присниться?
По половицам бродит тишина.
Ах, чтобы ей сквозь землю провалиться!
Встаю, в ботинки долго метясь.
Открою двери, выйду из сеней...
Ах, если б в эту ночь родился месяц -
Вдвоем бы в мире стало веселей!
Прислушиваюсь... Спит село сторожко.
В реке мурлычит кошкою вода.
Куда меня ведет, не знаю, стежка,
Которая и в эту ночь видна.
Уж лучше пусть поет петух, чем птица.
Она ведь плачет - всякий примечал.
Я сам - природы мелкая частица,
Но до чего же крупная печаль!
Как страшно быть на свете одиноким...
Иду назад, минуя темный сад.
И мгла толпится до утра у окон.
И глухо рядом листья шелестят.
Как хорошо, что я встаю с зарею!
Какое счастье о себе забыть!
Цветы ложатся тихо под косою,
Чтоб новой жизнью на земле зажить.
И думаю я - смейтесь иль не смейтесь, -
Косьбой проворной на лугу согрет,
Что той, которой мы боимся, - смерти,
Как у цветов, у нас ведь тоже нет!
А свежий ветер веет над плечами.
И я опять страдаю и люблю.
И все мои хорошие печали
В росе с косою вместе утоплю.

Звезда полей

Звезда полей, во мгле заледенелой
Остановившись, смотрит в полынью.
Уж на часах двенадцать прозвенело,
И сон окутал родину мою...

Звезда полей! В минуты потрясений
Я вспоминал, как тихо за холмом
Она горит над золотом осенним,
Она горит над зимним серебром...

Звезда полей горит, не угасая,
Для всех тревожных жителей земли,
Своим лучом приветливым касаясь
Всех городов, поднявшихся вдали.

Но только здесь, во мгле заледенелой,
Она восходит ярче и полней,
И счастлив я, пока на свете белом
Горит, горит звезда моих полей...

Я умру в крещенские морозы
Я умру, когда трещат березы
А весною ужас будет полный:
На погост речные хлынут волны!
Из моей затопленной могилы
Гроб всплывет, забытый и унылый
Разобьется с треском,
и в потемки
Уплывут ужасные обломки
Сам не знаю, что это такое...
Я не верю вечности покоя!

Волгоградский поэт Василий Макеев - большой друг астраханских литераторов, был знаком с Николаем Рубцовым лично. Привожу его очерк «Душой, которую не жаль…», опубликованный в журнале «Наш Современник» (№1 за 2001 г.) полностью:

«Нет ничего странного, что любимые стихи хороших поэтов со временем в нашей памяти становятся как бы полнокровнее, наполняются новым провидческим смыслом, все сильнее берут за душу, ежели она есть, душа. Они нежданно-негаданно, подобно лопнувшему маковому бутону, вспыхнут в сознании и цветут уже долго и привязчиво, тревожа и волнуя своей необъятной высокой красотой.

Так недавно случилось со мной, когда вдруг в какой-то злой замороченный час а добрых часов у нас становится, увы, все меньше и меньше из гнетущей январской промозглости выплыли и зажили во мне полузабытые строчки Николая Рубцова: "И тихо так, как будто никогда уже не будет в жизни потрясений..." Несколько дней в никчемных заботах, раздражаясь или закипая отчего-то, я бормотал про себя: "Уже не будет в жизни потрясений..."и обретал желанное душевное успокоение.

Конечно, я помнил волшебное, тончайшее по настрою и льющейся музыке слов продолжение этих строк:

И всей душой, которую не жаль
Всю потопить в таинственном и милом,
Овладевает светлая печаль,
Как лунный свет овладевает миром...

Но в потрясенной донельзя стране и жизни обещание конца потрясений задевало больше.

И сами по себе стали вспоминаться другие стихи давно погибшего учителя и друга, пророческий смысл которых в полной мере открылся только сейчас, в дни утрат и потрясений. Их можно цитировать до бесконечности:

Огнем, враждой земля полным-полна,
И близких всех душа не позабудет!..
Среди тревог великих и разбоя
Горишь, горишь, как добрая душа
Что все мы, почти над кюветом,
Несемся и дальше стрелой...

Предощущение грядущих потрясений в судьбе России, трагичности ее пути, постоянно мучило Рубцова и суровым грозовым отблеском озаряло его стихи. И свою судьбу он предугадывал, предрекал свою смерть в крещенские морозы и погиб на Крещение 19 января 1971 года. Но в полную гибель России не хотел верить, отчаянно цеплялся за какие-то надежды, при этом ссылался на Ленина: "Вот Ленин взял да выдумал нэп, и накормил народ! И у нас, погляди, кто-нибудь что-нибудь выдумает". Разговор происходил в конце тех же 60-х, когда стране, казалось, ничего не грозило, она сама грозила чуть ли не полмиру, а уж к проблеме питания даже мы, полунищие студенты Литинститута, относились спустя рукава. Я же был сыт и пьян по ноздри своим студенчеством, званием поэта, первыми публикациями, близостью к Рубцову и с великим недоумением наблюдал за его тревогами и вечной тоской.

Николай пытался бодриться, писал шуточные стихи, распевал их в общежитских коридорах, а звучали они все равно грустно.

В 1966 году соплезвонистым хуторским казачком сразу после одиннадцатилетки, на удивление всей родне, я поступил в Литературный институт. Познания мои в поэзии были чертополошны и беспорядочны: я довольно хорошо знал Блока и Есенина, взахлеб упивался только что открытыми Пастернаком и Цветаевой, в то же время бережно хранил вырванные из "Юности" подборки стихов Евтушенко с Вознесенским и с удовольствием читал расхожие книжки какого-нибудь Волгина или Грудева. Хотя внутри уже шелохнулось некое слабое подозрение в шарлатанстве тогдашних поэтических кумиров, но честно признаться в этом я не смел даже самому себе.

По давней традиции первокурсники Литинститута в начале учебного года проводят поэтический вечер, показывая преподавателям и старшим товарищам, товар лицом. На вечере я продишканил нечто распевно-казачье с густым самогонным духманом, что в ту пору тоже никоим образом не поощрялось, а поэтому неожиданно сорвал толику аплодисментов от скептических слушателей. И тут бесшумно и властно меня взял под локоть кудрявый, грубовато-красивый парень (это был Саша Петров, поэт с Урала, его уже нет с нами), сказал торжественно: "Пойдем! Тебя зовет Коля!"и потянул к выходу. Никакого Колю я не знал ни во сне, ни вживе, но почему-то понял идти надо, кажется, даже сердчишко почаще запрядало.

В институтском дворике возле позеленевшего памятника Герцену стоял приземистый лысоватый мужичок в куцем осеннем пальтишке ну точь-в-точь колхозный кладовщики сверлил меня маленькими пронзительными глазками цвета потемнелой вязовой коры, опушенными почти нарошными девичьими ресничками. "Это же Коля Рубцов!" еще ближе подтолкнул меня к нему кудрявый. Мужичок еще некоторое время почти с ненавистью вглядывался в меня, а потом вдруг заморгал часто-часто и почти закричал: "У тебя нет России! Есенин пел про Русь уходящую, я пою про Русь ушедшую, а у тебя никакой нет!".

Последние слова прозвучали почти вопросительно, мне показалось даже, что глаза у Рубцова увлажнились. Я молчал, едва ли не перепуганный. Видно, моя покорливость ему понравилась. Он погладил меня по плечу, улыбнулся какой-то удлиненной забавной улыбкой и сказал совсем ласково: "Ну, пошли с нами!". И мы пошли пить портвейн.

В тот же вечер я услышал стихи Рубцова, многие из которых он исполнял своим особенным речитативом под гитару. И пел, и просто читал он очень ясно и отчетливо, неуловимо подчеркивая музыку каждого слова, в такт помавая от груди и вверх маленькой крепкой рукой. Как в водяную воронку, втягивал он душу слушателя все глубже и глубже в свою печаль, да так, что притихшая компания не сразу могла прийти в себя даже после разудалой ′Жалобы пьяницы":

Ах, что я делаю, зачем я мучаю
Больной и маленький свой организм.
Ах, по какому же такому случаю
Все люди борются за коммунизм?

Так я вошел в тот небольшой кружок друзей и поклонников Рубцова, который постоянно волочился за ним во все время его институтской жизни и которому он несколько капризно доверял. За ним стойко стояла слава первого поэта Литинститута, а первому по штату полагается свита, поэтому в одиночестве Рубцов в Москве практически не бывал никогда и стихов не писал. Родиной его стихов почти всегда были Вологда, райцентровские городки и старинные села около них. Мы в Москве, падкой испокон веков на всякую всесветную сволочь, спорили о новаторстве, верлибре, "евтушенковской" рифме, а тут из очередного побега на родину возвращался посвежевший, поопрятневший Николай и напевал нам по простоте душевной про эту тихую родину, про русский огонек, доброго Филю, какое-нибудь Ферапонтове, или про чью-то горькую чужбину, или о чем-то русском вообще". И все становилось на свои места. "Антимиры" и "Братская ГЭС" так и шли дружно по разряду эксперимента и "новаторства", а "Добрый Филя" нечаянно становился классикой русской поэзии.

Отношения Рубцова с Литературным институтом никак не могли упорядочиться. Обучался он чрезвычайно долго, числился и на очном отделении, и насовсем изгонялся, и восстанавливался на заочном. Когда меня ему представили, он считался заочником, хотя почти постоянно жил в институтском общежитии, будучи гонимым и преследуемым тогдашним суровым комендантом по прозвищу Циклоп, который старался вытурить Рубцова из своих владений, да не тут-то было: сердобольные вахтерши пропускали поэта на этажи, а уж там и терялся как иголка в стоге сена, да еще мальчишески поддразнивал коменданта. Тот всегда, как хорошая охотничья ищейка, шел на гитарный перебор, надеясь сцапать нелегального проживальщика, а потом гитара звучала на всех семи этажах и даже в бельевой.

Мой сосед по комнате снимал квартиру в городе, и Николай часто ночевал у меня на свободной койке, половые матрасы ему изрядно поднадоели, хотя в быту он вел себя более чем непритязательно. Помню, как-то утром, потирая высокий узкий лоб ладонью, он вдруг обнаружил, что два дня ничего не ел. Задумался горестно, потом вспомнил что-то, облегченно засмеялся: "Но ведь пиво-то мы пили? А пиво - жидкий хлеб! Жить будем!"

В характере у Рубцова, при всей его тяжелой капризности, была огромная доля детской веселости. Без нее он не написал бы ряда прелестных детских стихов, меньше бы любили и почитали его друзья. Однажды он перепечатывал в моей комнате рукопись новой своей книги "Сосен шум", и мне в течение десятка дней посчастливилось видеть его милым, трезвым и благообразным. Мы вдоволь насудачились о поэзии. Я, видимо, нравился ему своей откровенной молодостью, влюбленностью в Есенина и в него, тогдашней готовностью день и ночь читать и слушать стихи, и он не притворялся.

А носить маску этакого мужичка-хитрована из дремучего леса он умел, бродя по вечно слякотной Москве в рябых подшитых валенках или наигрывая на гармошке в богемном застолье незатейливые "страдания". По институту ходила восхищенная - знай наших! - история про знакомство Рубцова с Евтушенко. Побрел-де наш Коля за гонораром в журнал "Юность", зашел в отдел поэзии, сидит себе в уголке, покуривает. И тут в комнату во всем своем блеске, "рыжине и славе" врывается Евтушенко с журналом в руках и кричит: "Кто такой Рубцов? Познакомьте, я хочу обнять его!" А ему Дрофенко или Чухонцев и показывают - вон, мол, он покуривает. И подошел журавлино Евтушенко к Коле, протянул торжественно руку, продекламировал: ′Евгений Евтушенко!" Поглядел на него прищуристо Коля, поморгал мохнатыми ресничками, почесал в затылке и ответил: Навроде что-то слыхал про такого..."

В действительности Рубцов блестяще знал всю русскую и многое из западной поэзии, например, наизусть читал Вийона. Малоформатный сборник Тютчева всегда носил в кармане пиджака, на какие-то простецко-щемящие мотивы напевал его стихи со слезами на глазах. Кроме Пушкина, вровень с Тютчевым не ставил никого, даже любимого Есенина, справедливо считая, что на уровне Есенина можно все-таки написать несколько стихотворений, а Тютчев недосягаем вовеки. От Есенина, наверное, перенял страстную любовь к Гоголю, по памяти читал его большими кусками и почитал за гениального поэта.

Из современных поэтов, по правде говоря, очень высоко никого не ставил, не захлебывался от восторга. Я видел его почтительным с Николаем Тряпкиным, сам по его просьбе знакомил с Федором Суховым, он уважал их творчество, но не более. В пору нашего знакомства он уже отдалился от кружка поэтов Владимира Соколова, Станислава Кунаева, Анатолия Передреева и Игоря Шкляревского. "Они меня свысока любят, объяснял, а мне лучше запанибрата, чем свысока".

Цену он себе знал, вернее, угадывал. Перепечатав очередное стихотворение, отрывался от машинки и, поблескивая маленькими острыми глазками, размышлял вслух: "Конечно, Есенин из меня не получится. И Боратынский тоже. А вот стать бы таким поэтом, как Никитин, как Плещеев! Ведь хорошие поэты, правда? Русские поэты, правда?" и мечтательно улыбался. Я по молодости лет предрекал ему, что в русской поэзии он будет стоять выше Плещеева и Никитина, и до сих пор не знаю, так ли уж был неправ.

О неприютной и нескладной внешне жизни Николая Рубцова написано немало и сочувственно. Его сиротское, детдомовское, корабельное, а потом почти до конца сплошь общежитское житье-бытье даже сегодня, при полной ненужности поэтов обществу, выглядит страшным. Но на моей памяти никаких подачек он ни у кого не просил и права не качал, разве что "стрелял" пятерку-другую по-студенчески. Раз, дотла прожившись, мы ездили к Борису Слуцкому занимать червонец: Слуцкий как-то посетил семинарские занятия в институте и безошибочно отметил стихи Рубцова, с тех пор был к нему благосклонен. Лишь однажды я видел, точнее слышал, Николая плачущим навзрыд. Поздней ночью, вернувшись с очередных посиделок, он тихонько, в любом состоянии, старался меня не булгачить прокрался к своей кровати, рухнул на нее, поворочался и зарыдал в тощую подушку. Я оторопел и не шевелился. Вдруг он отчетливо произнес сквозь всхлипывания: "Даже у Есенина никогда не было своего угла!" - скрипнул зубами и вскоре затих.

Пили в литературной среде ничуть не больше, чем сейчас, и будь Рубцов рядовым поэтом, его гульба никого бы не трогала. Конечно, последние год-другой с ним стало тяжело в застолье, а так ведь и гулял он, бродяга, талантливо.

Одна объяснительная записка чего стоит, в которой он объяснил ректору института свое непутевое поведение:

Быть может, я в гробу для Вас мерцаю,
Но заявляю Вам в конце концов:

Возможность трезвой жизни - отрицаю!

Пили мы по причине своих шагреневых карманов дешевые портвейны и простую водку, причем Рубцов предпочитал вино, ибо его при любой складчине выходило больше. Иногда, бывало, не в настроении поглядывал на быстро редеющую рать бутылок на столе, выбирал глазами кого-либо из компании и говорил: "Тебе, Саша, пора спать! Ступай в свою комнату!" Изумленный поклонник, на чьи кровные зачастую и закуплено было вино, послушно удалялся. Снова читались и пелись стихи, снова редели бутылки. Наступала очередь Бори, Васи, Пети, пока с последней посудиной не оставался сам-друг Николай Михайлович в обнимку.

Когда Рубцова наконец-то широко распечатали, деньгами он особливо не сорил, видно, сказывалась детдомовская привычка, но в неожиданных обстоятельствах любил шикануть. Как-то поздно ночью мы с рязанским поэтом Борей Шишаевым провожали его в Вологду. Растроганный Рубцов купил две бутылки шампанского, благодушно повелев нам отыскать стакан. Стаканами и в те времена на вокзалах не баловали, мы вернулись с пустыми руками. "Вот салаги! - удивился Коля, - На что вы годитесь без старого моряка?"

Он выудил из величественной мусорной урны открытую консервную банку с рваными краями, небрежно сполоснул ее шампанским, и мы, давясь от смеха и боясь порезаться, выпили на перроне сначала "на посошок", а потом "стремянную" и "закурганную"!

Последний раз я встречался с ним осенью 1970 года. Как всегда, по приезде в Москву он остановился в родном общежитии, хотя диплом давно защитил с отличием. На этот раз ему выделили отдельную комнату в угловом уютном "сапожке". В это время у заочников шла экзаменационная сессия, общежитие гудело, как растревоженный улей. Прославленного Рубцова позвали пировать к себе заочницы. Он приглашал меня с собой, ибо не любил бывать один в женском окружении, тем более что спервоначалу приходил трезвым. На сей раз я мараковал над рукописью и скрепя сердце отказался. Николай презрительно махнул на меня рукой и отправился на женский этаж.

Про женщин в его жизни я не знал ровным счетом ничего. Он нежно вспоминал свою далекую дочурку, печально напевал про нее свою чудесную "Прощальную песню", но о ее матери при мне не обмолвился ни словом. Равнодушно наблюдал за нашими коротечными студенческими романами, чуть, казалось, брезгливо относился к оголтелым поэтессам. Женщинам того круга, где он вращался все эти годы, душа была не нужна несмотря на их рифмованные и прозаические заклинания, а кроме души, да и то потаенной, глубоко колодезной, у него ничего не было. Поэтому из-за своего самолюбия он поневоле держался с ними заносчиво, а на деле - застенчиво и уязвлено».

После публикации этого очерка я получила по скайпу отзыв от Владимира Мухина, московского поэта, астраханца по происхождению:

"Прочёл воспоминания Василия Макеева о Николае Рубцове...До этого много читал других воспоминателей, но повезло учиться с вологжаниным, Борей Чулковым, у которого не раз останавливался Николай...Боря был ровесником Рубцова и, конечно, старше меня...но мы подружились и после окончания ВЛК еще долго переписывались, он присылал и литературоведческие книги. Издавался мало в силу своего мягкого характера... Он рассказал о последних трагических годах Рубцова, но нового я не услышал, а вот Василий описал учебу и жизнь в общежитии литинститута так живо, что сердце защемило...Очень живой, зримый и ранимый характер, и ещё - пророческий...да- он пел ушедшую Русь, а нам точно -досталась никакая, исчезнувшая за курганом-холмом - любимый его образ -"взбегу на холм и упаду в траву..." В нём жило предощущение русского Апокалипсиса, хотя время было брежневского застоя - или, как хорошо сказал Борис Рыжий - как хорошо мы плохо жили!... Нет, во мне никакого предчувствия не было, и девяностые были глотком свежего воздуха, хотя жилось очень туго...
Ушла целая эпоха и не повторится. Николай, будь он жив, проклял бы этот "новый русский", насквозь фальшивый и опустошенный..."

* * *
Мы сваливать
не вправе
Вину свою на жизнь.
Кто едет -
тот и правит,
Поехал - так держись!
Я повода оставил.
Смотрю другим вослед.
Сам ехал бы
и правил,
Да мне дороги нет...

***
В минуты музыки печальной
Я представляю желтый плес,
И голос женщины прощальный,
И шум порывистых берез,

И первый снег под небом серым
Среди погаснувших полей,
И путь без солнца, путь без веры
Гонимых снегом журавлей...

Давно душа блуждать устала
В былой любви, в былом хмелю,
Давно понять пора настала,
Что слишком призраки люблю.

Но все равно в жилищах зыбких -
Попробуй их останови! -
Перекликаясь, плачут скрипки
О желтом плесе, о любви.

И все равно под небом низким
Я вижу явственно, до слез,
И желтый плес, и голос близкий,
И шум порывистых берез.

Как будто вечен час прощальный,
Как будто время ни при чем...
В минуты музыки печальной
Не говорите ни о чём.

Стоит жара. Летают мухи.
Под знойным небом чахнет сад.
У церкви сонные старухи
Толкутся, бредят, верещат.

Смотрю угрюмо на калеку,
Соображаю, как же так -
Я дать не в силах человеку
Ему положенный пятак?

И как же так, что я всё реже
Волнуюсь, плачу и люблю?
Как будто сам я тоже сплю
И в этом сне тревожно брежу...

В 1962 году Рубцов экстерном окончил школу рабочей молодёжи и поступил в Литературный институт имени А.М. Горького в Москве.

Через год он был исключён из института за «хулиганский поступок». В ходе собственного расследования студенты Литинститута выяснили причину исключения. В Центральном доме литераторов проходило заседание работников образования. Рубцов из любопытства задержался в дверях зала заседания в тот момент, когда один из докладчиков зачитывал список поэтов, творчество которых можно рекомендовать для изучения в школе. Не услышав в этом списке имени Есенина, Рубцов крикнул: «А Есенин где? Ты почему о Есенине умолчал?»

Вёрсты все потрясённой земли,
Все земные святыни и узы
Словно б нервной системой вошли
В своенравность есенинской музы!

Это муза не прошлого дня.
С ней люблю, негодую и плачу.
Много значит она для меня,
Если сам я хоть что-нибудь значу.
Сергей Есенин

Вскоре поэт был восстановлен в институте, но переведён на вечернее отделение. Общежитие ему теперь не полагалось - Рубцову негде было жить. На фоне серьёзных бытовых проблем с особой силой в эти годы расцвёл его поэтический дар.

С 1964 года Рубцов становится постоянным автором журналов «Молодая гвардия», «Октябрь», еженедельника «Литературная Россия» и других изданий.

В это время поэта во второй раз отчисляют из института, и он отправляется в Никольское. За полтора месяца Рубцов, по его признанию в письме к А. Яшину, «написал около сорока стихотворений. В основном о природе, есть и неплохие, и есть вроде бы ничего. Но писал по-другому, как мне кажется. Предпочитал использовать слова только духовного, эмоционально-образного содержания, которые звучали до нас сотни лет и столько же будут жить после нас». Здесь необходимо заметить, что стихи Рубцов не писал, а сочинял в уме: «Вообще я почти никогда не использую ручку и чернила и не имею их. Далее не все чистовики отпечатываю на машинке - так что умру, наверно, с целым сборником, да и большим, стихов, “напечатанных” или “записанных” только в моей беспорядочной голове».

В августе на страницах журнала «Октябрь» появилась первая объёмная публикация Рубцова, включающая такие шедевры, как «Звезда полей», «Видения на холме», «Русский огонёк». В том же году Рубцов сдаёт в набор в Архангельское книжное издательство свою первую книгу под названием «Лирика».

Россия, Русь - куда я ни взгляну...
За все твои страдания и битвы
Люблю твою, Россия, старину,
Твои леса, погосты и молитвы,
Люблю твои избушки и цветы,
И небеса, горящие от зноя,
И шёпот ив у омутной воды,
Люблю навек, до вечного покоя...
Россия, Русь! Храни себя, храни!
Видения на холме

Конец ноября - начало декабря Рубцов провёл в Вологде, жил у поэта Б. Чулкова. Занимаясь самообразованием, читал русских и европейских поэтов. Особенный интерес в течение всей жизни Рубцов проявлял к поэзии Ф.И. Тютчева. По словам В. Кожинова, «он буквально не расставался с тютчевским томиком и, ложась спать, клал его под подушку».

Через полгода после отчисления из Литинститута, в январе 1965 года, Рубцова опять восстановили, но на заочном отделении. И теперь поэт жил то в Москве во время экзаменационной сессии, то в Николе, то в Вологде. В том же году он заключил договор с издательством «Советский писатель» на издание своей второй книги «Звезда полей». Опубликованный в Архангельске первый сборник «Лирика» (1965) остался незамеченным литературной критикой, хотя в него вошли замечательные стихотворения «Тихая моя родина!..», «Утро утраты» и многие другие, в которых в полную силу были заявлены ключевые для поэта темы малой родины, жизни и смерти, поэта и поэзии.

В своих истоках лирика Н.М. Рубцова восходит к традициям и народной поэзии, и русской классики. Поэту удалось «...книгу Тютчева и Фета / Продолжить книгою Рубцова!..» («Я переписывать не стану...», 1965). Размышления на эту тему - в стихотворении «О чём писать?», лирический герой которого словно вступает в диалог с писателем из лермонтовского стихотворения «Журналист, читатель и писатель»:

О чём писать? Восток и юг
Давно описаны, воспеты;
Толпу ругали все поэты,
Хвалили все семейный круг;
Все в небеса неслись душою.
Взывали, с тайною мольбою,
К N. К, неведомой красе, -
И страшно надоели все.
М. Лермонтов

О чём писать?
На то не наша воля!
Тобой одним
Не будет мир воспет!
Ты тему моря взял
И тему поля,
А тему гор
Другой возьмёт поэт!
Но если нет
Ни радости, ни горя,
Тогда не мни,
Что звонко запоёшь,
Любая тема -
Поля или моря,
И тема гор -
Всё это будет ложь!
Н. Рубцов

Как видим, в стихотворениях Рубцова ответ найден: искренность душевного переживания, выраженного поэтом, - вот основа художественного творчества.

И в самом деле, о чём бы ни писал Н. Рубцов, будь то даже известные нам но русской классике образы - деревня, берёзы, цветы, зимняя ночь, конь, - всё это наполнено по-рубцовски особенным чувством нежности, благодарного приятия того, что даровано нам свыше: «Доволен я буквально всем! / На животе лежу и ем / Бруснику, спелую бруснику!» («В осеннем лесу»).

Основу целостности поэтического мира, сотворённого Рубцовым, составляет мотив движения во времени (из настоящего в прошлое и будущее, из конкретного дня в вечность) и пространстве (от избы к безграничному мирозданию). Сам же мотив движения обусловлен центральными образами поэтического мира - родины и дороги.

Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны,
Неведомый сын удивительных вольных племён!
Как прежде скакали на голос удачи капризный,
Я буду скакать по следам миновавших времён...
«Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны...», 1963

Герой этой элегической баллады - «таинственный всадник, неведомый отрок...» - вечный всадник, странствующий одновременно в пространстве-времени с заклинанием: «Отчизна и воля - останься, моё божество! / Останьтесь, останьтесь, небесные синие своды! / Останься, как сказка, веселье воскресных ночей!»

Гимном гостеприимству русской души можно назвать стихотворение Рубцова «Русский огонёк» (1964). Кроме буквального смысла - «сторожевой» - огонёк в стихотворении имеет и несколько не столь явных, но глубоких философских значений. В ночном небе не светят путнику звёзды, нет огня «в тусклом взгляде» хозяйки дома, в который зашёл он. Но душевное тепло хранится на земле. «Жёлтые снимки на Руси» - это огоньки памяти, которые противостоят «огню» вражды - «Огнём, враждой / Земля полным-полна, / И близких всех душа не позабудет...». Огонь в печи согревает тело, а душевное тепло врачует душу не только одинокого путника, но и всех нас - странствующих «среди тревог великих и разбоя», наделяя ответным теплом:

- Господь с тобой! Мы денег не берём!
- Что ж, - говорю, - желаю вам здоровья!
За всё добро расплатимся добром,
За всю любовь расплатимся любовью...

Образы пространства/времени, покоя/движения, света/ тьмы, бури/покоя, души/рассудка составляют основу «Философских стихов» (1964). Лирический герой размышляет о смысле жизни, о природе человеческого счастья, об отношении холодного рассудка к полной страстей человеческой душе:

Но я пойду! Я знаю наперёд,
Что счастлив тот, хоть с ног его сбивает,
Кто всё пройдёт, когда душа ведёт,
И выше счастья в жизни не бывает!

«Философские стихи» в полной мере проясняют жизненное кредо их автора, откликающегося на зов души во всех своих делах.

1966-1967 годы - время странствий поэта. Он побывал с творческой командировкой от журнала «Октябрь» на Алтае, где создал стихотворения «В сибирской деревне», «Весна на берегу Бии», «Шумит Катунь», посвящённое писателю В.П. Астафьеву:

Катунь, Катунь - свирепая река!
Поёт она таинственные мифы
О том, как шли воинственные скифы, -
Они топтали эти берега!

В 1967 году Рубцов с вологодскими писателями принимал участие в поездке по Волго-Балтийскому каналу. Писатели выступали в сельских клубах, домах культуры, библиотеках. В это время вышел в свет сборник стихотворений Рубцова «Звезда полей» (1967), который ознаменовал начало периода зрелого творчества поэта. Эта книга принесла Рубцову литературное признание и широкую известность. В 1968 году в различных журналах появились рецензии на книгу и поэта приняли в Союз писателей СССР. Осенью Рубцов получил долгожданную прописку и место в рабочем общежитии в Вологде и работу в газете «Вологодский комсомолец». Зимой книга «Звезда полей» была представлена Рубцовым как дипломная работа в Литературном институте.

Третий сборник стихотворений Н. Рубцова «Душа хранит» вышел в архангельском издательстве в 1969 году. И в это же время пришёл конец скитаниям поэта - в Вологде он получил отдельную однокомнатную квартиру. Поразительной силы образ создан Рубцовым в это время в стихотворении «Поезд» (1969). Поезд является символом одновременного движения отдельного человека и человечества в целом в пространстве и времени. При чтении стихотворения возникает ощущение неотвратимости «крушения»:

Поезд мчался с прежним напряженьем
Где-то в самых дебрях мирозданья,
Перед самым, может быть, крушеньем,
Посреди явлений без названья...

Мчащийся состав подхватывает лирического героя «на разъезде где-то, у сарая», втягивает его в бешеный ритм движения, наделяя ощущением близкого крушения. Но вдруг герой понимает свою включённость во всеобщую закономерность:

Но довольно! Быстрое движенье
Всё смелее в мире год от году,
И какое может быть крушенье,
Если столько в поезде народу?

Размышляя об особенностях художественного мира Н. Рубцова, невозможно обойти вниманием тему связи поэтического таланта с миром природы, которой пронизаны многие стихотворения поэта. Природа у Рубцова, говоря словами В. Кожинова, «почти никогда не выступает как объект изображения», лирический герой поэта пребывает в органическом единстве с ней, душою отзывается на шум листвы, ощущая себя той или иной природной стихией:

Я так люблю осенний лес,
Над ним - сияние небес,
Что я хотел бы превратиться
Или в багряный тихий лист,
Иль в дождевой весёлый свист,
Но, превратившись, возродиться
И возвратиться в отчий дом,
Чтобы однажды в доме том
Перед дорогою большою
Сказать: - Я был в лесу листом!
Сказать: - Я был в лесу дождём!
Поверьте мне, я чист душою...
В осеннем лесу, 1967

Поэт будто идёт обратной дорогой - от антропоморфизма, зародившегося ещё в первобытном фольклоре, «к утверждению природной основы человека». И этот путь - примета современной поэзии. Не случайно в литературоведении поэзию Рубцова соотносят с «деревенской прозой», в полный голос усомнившейся в неограниченной власти человека над природой. По мысли Рубцова, природа как творческое начало сродни поэтическому мастерству:

О ветер, ветер! Как стонет в уши!
Как выражает живую душу!
Что сам не можешь, то может ветер
Сказать о жизни на целом свете.
По дороге из дома, 1966

Поэзия, в представлении Рубцова, подобна природным явлениям, стихиям - вьюге или солнышку - которым невозможно что-либо разрешить или запретить:

Стихи из дома гонят нас,
Как будто вьюга воет, воет
На отопленье паровое,
На электричество и газ!

Скажите, знаете ли вы
О вьюгах что-нибудь такое:
Кто может их заставить выть?
Кто может их остановить,
Когда захочется покоя?

А утром солнышко взойдёт, -
Кто может средство отыскать,
Чтоб задержать его восход?
Остановить его закат?

Вот так поэзия, она
Звенит - её не остановишь!
А замолчит - напрасно стонешь!
Она незрима и вольна.

Прославит нас или унизит,
Но всё равно возьмёт своё!
И не она от нас зависит,
А мы зависим от неё...
Стихи, 1965

В 1970 году вышел в свет четвёртый сборник стихов поэта «Сосен шум». В августе композитор и певец А. Шилов подарил Рубцову грампластинку с записью песни на его стихи «Журавли». Несколько стихотворных подборок поэта появились на страницах журналов «Молодая гвардия», «Наш современник», «Октябрь», «Север», «Юность». В этом же году были созданы стихотворения «Судьба», «Ферапонтово», «Я люблю судьбу свою...» и провидческое - «Я умру в крещенские морозы...». Николай Михайлович Рубцов трагически погиб 19 января 1971 года - в ночь на Крещение.

Готовившийся к печати ещё при жизни поэта сборник «Зелёные цветы» появился в 1971 году.

В 1998 году была учреждена Всероссийская литературная премия имени Николая Рубцова «Звезда полей». Каждый год в Вологде проходит городской музыкально-поэтический праздник «Рубцовская осень», собирающий любителей поэзии из разных регионов России.

Людмила Яцик,

г. Архангельск

Николай Рубцов – мой любимый поэт.

Per aspera ad Astra (Через тернии к звёздам)
Луций Анней Сенека

Эту «сказку» мне напел вчерашний ветер:
Рос в детдоме невысокий паренёк,
Тяжело жилось ему на свете.
Потому что был он одинок.

Мать умерла, отец погиб на фронте,
Сестра и братья где-то далеко,
Он сирота, и вы его не троньте,
Ведь жизнь ему давалась нелегко.

Он слово это с детства не любил
И сиротой себя он вовсе не считал,
Хотя без мамы и её любви он жил
И всю-то жизнь по ней он тосковал.

Мальчишкою уже он грезил морем,
Хотел учиться непременно в мореходке,
Но был он мал: всего-то метр с горем -
Отказали, мол, для моря мальчик - не находка.

Коля Рубцов родился 3 января 1936года в многодетной семье начальника ОРСа леспромхоза Михаила Андриановича и Александры Михайловны Рубцовых в селе Емецк Архангельской области. Родиной Рубцовых была Вологодская земля, и перед самой войной они переехали всей семьёй в Вологду. Но до этого переезда некоторое время они жили в г.Няндома Архангельской области. Там произошла первая трагедия – умерла от менингита старшая сестра Коли - Надежда в возрасте 17 лет. В июне 1942 года отца призвали на фронт, а в июле умерла мать. Коле было 6 лет. Дети осиротели, и всех их разлучили. Старшую сестру Галю взяла в семью тётя Соня (сестра отца), Альберт был отдан в ФЗУ, Николая и Бориса отправили в Красковский детдом, а позже Колю перевели в детдом села Никольское, где он и воспитывался до окончания семилетней школы. Покинув детдом, он отправился в Ригу поступать в мореходное училище.
Как известно, в Рижскую мореходку Колю Рубцова не приняли, потому что ему не было ещё пятнадцати лет, и слишком тщедушным был паренёк.
Через два года он снова пробовал поступить уже в Архангельское мореходное училище, но не прошёл по конкурсу. На море он всё-таки попал. Родина приголубила, ведь родился и жил до 6 лет он в Архангельской области. Несмотря на небогатырский внешний вид, пожалели его в Архангельском тралфлоте, приняли помощником кочегара на траулер РТ-20 «Архангельск».

Я весь в мазуте, весь в тавоте,
Зато работаю в тралфлоте!
………………………………………………..

Я, юный сын морских факторий,
Хочу, чтоб вечно шторм звучал,
Чтоб для отважных вечно – море,
А для уставших - свой причал…
Сполна хлебнул он морской романтики и тяжелой работы на рыболовном траулере. Земные просторы манили его не меньше морских. В поисках своего причала он ещё будет учиться в горном техникуме в Кировске, но не закончит. Потом найдёт своего отца, вернувшегося с фронта, но не вернувшегося к своим детям, и поймёт, что не нужен он в новой семье отца, и почувствует настоящее сиротство.
С сестрой и братьями близкие отношения тоже не сложились: слишком долгой была их разлука.
В конце 1955 года Рубцов снова встретился с морем. Четыре года до ноября 1959 года он служил на Северном флоте. Во время службы писал стихи, и они печатались в газете « На страже Заполярья».

После демобилизации Николай Рубцов работает кочегаром на Кировском заводе в Ленинграде, живёт в общежитии, учится в вечерней школе, занимается в литературном объединении «Нарвская застава», знакомится с молодыми поэтами Ленинграда, выступает на поэтических вечерах. В 1962 году сдаёт экстерном экзамены за среднюю школу, выпускает самиздатовский машинописный сборник «Волны и скалы» и, представив его на творческий конкурс, поступает в Литературный институт. Стихи, поэзия становятся его судьбой. Талант пробивается как зелёный росточек через асфальт.

Детская, детдомовская тоска по родному дому, по маме ещё долго не отпустит его, и будет чувствоваться как в ранних, так и более поздних стихах: это и «Аленький цветок», и « Памяти матери».

…Сижу среди своих стихов,
Бумаг и хлама,
А где-то есть во мгле снегов
Могила мамы…»

Ещё о маме:
Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи…
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.

Он говорит с матерью в своих стихах:
В горнице моей светло –
Это от ночной звезды,
Матушка возьмёт ведро,
Молча принесёт воды.

Матушка, который час?
Что же ты уходишь прочь?
Помнишь ли, в который раз
Светит нам земная ночь?

И всё-то время он мечтает о доме, где его радостно встретят, обогреют семейным теплом. В этом смысле очень показательно стихотворение-мечта «Отпускное». Ведь нет родного селения в Подмосковье, а как хочется, чтобы было!

…Еду, еду в отпуск в Подмосковье!
И в родном селении опять
Скоро, переполненный любовью,
Обниму взволнованную мать.

В каждом доме, с радостью встречая,
Вновь соседи будут за столом
Угощать меня домашним чаем
И большим семейным пирогом…

В жизни всё было намного строже, суровее и в чём-то печальнее. В 1962 году, очень событийном для поэта, произошло ещё и знакомство с Генриеттой Михайловной Меньшиковой, будущей женой и матерью его дочки Лены. Казалось бы, он, наконец, обрёл дом, семью. Но в селе (Никольском) нужно было трудиться на земле, зарабатывать деньги, а не «пописывать стишки». И сколько бы Рубцов ни трудился на сенокосе, на сборе грибов, на заготовке дров, такая работа не приносила больших денег.

Постоянные упрёки тёщи в неспособности его прокормить семью привели к разрыву семейных отношений.
Кроме того, и сельсовет и деревенский люд обвиняли его в тунеядстве, а он тогда писал те стихи, которые потом составили основу книги «Звезда полей».
Осенью 1964 года поэт уезжает в Вологду.

Я уеду из этой деревни…
Будет льдом покрываться река,
Будут ночью поскрипывать двери,
Будет грязь во дворе глубока.

Мать придёт и уснёт без улыбки,
И в затерянном сером краю
В эту ночь у берестяной зыбки
Ты оплачешь измену мою.

Сколько горечи и сколько нежности в этой его «Прощальной песне»:
Не грусти! На знобящем причале
Парохода весною не жди!
Лучше выпьем давай на прощанье
За недолгую нежность в груди.

Мы с тобою как разные птицы!
Что ж нам ждать на одном берегу?
Может быть, я смогу возвратиться,
Может быть, никогда не смогу.

Конечно, он возвращался, привозил дочке куклу, другие подарки, но надолго там не останавливался.
Причала опять нет. Он живёт в общежитии Литинститута, его исключают и не один раз (причины в неординарном поведении студента), восстанавливают на заочном отделении, значит без жилья. Приходится жить, где приютят, иногда ночевать на вокзалах. Но он пишет стихи, и творческий огонёк согревает жизнь и помогает переносить её тяготы. В 1965 году он сдаёт в набор первую книгу «Лирика» в Архангельском книжном издательстве и подписывает договор с издательством «Советский писатель» на книгу «Звезда полей», которая выходит к лету 1967 года. Именно по ней Рубцов защитил в 1968 году диплом в Литературном институте и был принят в Союз писателей. Наконец, он получил в Вологде комнату в общежитии.

Неустроенность быта, безуспешные попытки создать семью, сделали его не только бесприютным странником, но и умудрённым жизнью истинным поэтом.
Именно его трудные жизненные пути-дороги позволяют ему писать такие раздумчивые стихи о поэтическом творчестве:

О чём писать?
На то не наша воля!
Тобой одним
Не будет мир воспет!

Ты тему моря взял
И тему поля,
А тему гор
Другой возьмёт поэт!

Но если нет
Ни радости, ни горя,
Тогда не мни,
Что звонко запоёшь,

Любая тема –
Поля или моря,
И тема гор –
Всё это будет ложь!

В проникновенных стихах Рубцова нет лжи, о чём бы он ни писал. Стихи его призывают нас полюбить и доброго Филю и старушку из стихотворения «Русский огонёк». Меня, как и его когда-то, пронзила мысль:

…Как много жёлтых снимков на Руси
В такой простой и бережной оправе!
И вдруг открылся мне
И поразил
Сиротский смысл семейных фотографий…

Что-то подобное я почувствовала в юности, разглядывая много-много фотографий в одной большой рамке на стене в бабушкиной избе.
Не берут денег за ночлег в русских селениях, и поэт пишет в стихах почти евангельскую строчку:
За всё добро расплатимся добром,
За всю любовь расплатимся любовью…

Не все детские стихи Рубцова я воспринимаю как детские: столько в них горя, сочувствия к братьям нашим меньшим. Мне кажется, я чувствую, что это не медведь (стих. «Медведь») плачет, не понимая, за что его убить хотели, а душа поэта, много раз пережившая потрясение от возводимой на него вины и напраслины. Не ворона (стих. «Ворона») бедствует:

Ведь ни зёрнышка нет у вороны
И от холода нет обороны, -

а сам поэт вспоминает, как много раз и голодал и замерзал, ночуя где-нибудь на вокзале. И как чуть живой воробей из стихотворения «Воробей», поэт тоже «не становится вредным, оттого, что так трудно ему». Правда, друзья и современники вспоминали, что он становился угрюмым, колючим, когда вино поднимало из глубин души тяжёлые гнев и мрачность. Что делать – в любом человеке намешано много симпатичного и не очень, а тем более, поэт с такой сложной судьбой и мучительной внешней и внутренней жизнью не может быть однолинейно прост и понятен.

В стихотворении «Ласточка» мне видится неиссякаемая тема любви к матери, как будто поэт обращается ко всем матерям, потерявшим своего «птенца»: так нежно звучат эти строки:

…Долго носилась, рыдая,
Под мезонином своим…
Ласточка! Что ж ты, родная,
Плохо смотрела за ним?

Моё объяснение любви к поэту несколько затянулось, а я всё ещё не сказала самого главного: для меня он тонкий неподражаемый певец северной природы и «долгой осени нашей земли».

Совершенно волшебно звучат строки «Зимней песни»:
В этой деревне огни не погашены.
Ты мне тоску не пророчь!
Светлыми звёздами нежно украшена
Тихая зимняя ночь…

Мне представляется тёмный бархат неба и блёстки звёзд: есть яркие, а есть совсем маленькие и тоже светят из глубин Вселенной! И звуки: Н-Ж-Н-Ш-Н гипнотизируют!

Ещё зимние стихи:
Ах, кто не любит первый снег
В замёрзших руслах тихих рек.
В полях, в селеньях и в бору
Слегка гудящем на ветру!

Невольно отмечаешь, что редки у поэта стихи о летней поре, но зато какие!
По утрам, умываясь росой,
Как цвели они, как красовались!
Но упали они под косой,
И спросил я: - А как назывались? –

И мерещилось многие дни
Что-то тайное в этой развязке:
Слишком грустно и нежно они
Назывались – «анютины глазки».

Или его знаменитый «Букет», ставший любимой песней жителей России « Я буду долго гнать велосипед». На музыку положено немало стихов Рубцова: они музыкальны - их хочется петь!
Стихов об осени, увядших цветах, облетевших листьях, осеннем ветре, проливных и моросящих дождях, октябрьской обледенелой траве – не счесть!

И всё потому, что как пишет поэт в «Посвящении другу»:
…Не порвать мне мучительной связи
С долгой осенью нашей земли,
С деревцом у сырой коновязи.
С журавлями в холодной дали…

И какая разная рубцовская осень! Вот она проникнута светлой печалью:
У сгнившей лесной избушки,
Меж белых стволов бродя,
Люблю собирать волнушки
На склоне осеннего дня.
……………………………..
И холодно так и чисто,
И светлый канал волнист,
И с дерева с лёгким свистом
Слетает прохладный лист…

Или щемящей сердце любовью к Родине - в стихах «Журавли». Это знаковые птицы и не только в России (вспомните белых журавлей Японии или песню «Журавли» Р.Гамзатова, Я.Френкеля и М.Бернеса):

Меж болотных стволов красовался восток огнеликий…
Вот наступит октябрь - и покажутся вдруг журавли!
И разбудят меня, позовут журавлиные крики
Над моим чердаком, над болотом, забытым вдали…
…………………………………………………………
Вот летят, вот летят…Отворите скорее ворота!
Выходите скорей, чтоб взглянуть на высоких своих!
Вот замолкли - и вновь сиротеет душа и природа
Оттого, что - молчи! - так никто уж не выразит их…

Для меня, коренной архангелогородки, дорога его «Осенняя песня», где так верно передано настроение архангельской осени шестидесятых годов, и я рада, что поэту было хорошо в нашем городе:

…На тревожной земле
В этом городе мглистом
Я по-прежнему добрый,
Неплохой человек…

И частый в осеннюю пору «архангельский дождик» на него «моросил».
Поэт, чьи стихи проникнуты такой любовью к родным краям:
…С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь. -

Не может не быть патриотом своей большой Родины.

Его строка из стихов «Видения на холме»:

Россия, Русь! Храни себя, храни! -
звучит как завещание.

И замечательно, что она высечена на могильном камне поэта!

Последняя же строка в этом гениальном стихотворении:

…И надо мной –
бессмертных звёзд Руси,
Спокойных звёзд безбрежное мерцание…

Это его звёзды…

PS.
Николай Рубцов прожил недолгую жизнь и умер, как напророчил себе, в «крещенские морозы» 19 января 1971 года. В 1969 году он получил отдельную однокомнатную квартиру в Вологде. Любимая женщина Людмила Дербина не принесла в его дом счастья. Как бы она ни оправдывала себя, уход Николая Рубцова из этой жизни, к сожалению, всё равно будет связан с нею.
Известность и слава пришли к Рубцову уже после того, как он покинул этот свет. Притягательная сила, душевность его стихов и песен на его стихи сделали Николая Рубцова всенародно любимым поэтом.