А.А.Ахматова. Коротко о себе

Анна Ахматова о себе

Я родилась 11 (23) июня 1889 года под Одессой (Большой Фонтан). Мой отец был в то время отставной инженер-механик флота. Годовалым ребенком я была перевезена на север - в Царское Село. Там я прожила до шестнадцати лет. Мои первые воспоминания - царскосельские: зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в "Царскосельскую оду".

Каждое лето я проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты, и там подружилась с морем. Самое сильное впечатление этих лет - древний Херсонес, около которого мы жили. Читать я училась по азбуке Льва Толстого. В пять лет, слушая, как учительница занималась со старшими детьми, я тоже научилась говорить по-французски.

Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет. Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина ("На рождение порфирородного отрока") и Некрасова ("Мороз, Красный нос"). Эти вещи знала наизусть моя мама. Училась я в Царскосельской женской гимназии. Сначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно. В 1905 году мои родители расстались, и мама с детьми уехала на юг. Мы целый год прожили в Евпатории, где я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов. Отзвуки революции Пятого года глухо доходили до отрезанной от мира Евпатории. Последний класс проходила в Киеве, в Фундуклеевской гимназии, которую и окончила в 1907 году. Я поступила на юридический факультет Высших женских курсов в Киеве.

Пока приходилось изучать историю права и особенно латынь, я была довольна, когда же пошли чисто юридические предметы, я к курсам охладела. В 1910 (25 апреля ст. ст.) я вышла замуж за Н. С. Гумилева, и мы поехали на месяц в Париж. Прокладка новых бульваров по живому телу Парижа (которую описал Золя) была еще не совсем закончена (бульвар Raspail). Вернер, друг Эдиссона, показал мне в "Taverne de Panteon" два стола и сказал: "А это ваши социал-демократы, тут - большевики, а там - меньшевики". Женщины с переменным успехом пытались носить то штаны (jupes-cullottes), то почти пеленали ноги (jupes-entravees).

Стихи были в полном запустении, и их покупали только из-за виньеток более или менее известных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию. Переехав в Петербург, я училась на Высших историко-литературных курсах Раева. В это время я уже писала стихи, вошедшие потом в мою первую книгу. Когда мне показали корректуру "Кипарисового ларца" Иннокентия Анненского, я была поражена и читала ее, забыв все на свете. В 1910 году явно обозначился кризис символизма, и начинающие поэты уже не примыкали к этому течению. Одни шли в футуризм, другие - в акмеизм. Вместе с моими товарищами по Первому Цеху поэтов - Мандельштамом, Зенкевичем, Нарбутом - я сделалась акмеисткой. Весну 1911 года я провела в Париже, где была свидетельницей первых триумфов русского балета.

В 1912 году проехала по Северной Италии (Генуя, Пиза, Флоренция, Болонья, Падуя, Венеция). Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь. В 1912 году вышел мой первый сборник стихов "Вечер". Напечатано было всего триста экземпляров. Критика отнеслась к нему благосклонно. 1 октября 1912 года родился мой единственный сын Лев. В марте 1914 года вышла вторая книга - "Четки". Жизни ей было отпущено примерно шесть недель. В начале мая петербургский сезон начал замирать, все понемногу разъезжались. На этот раз расставание с Петербургом оказалось вечным. Мы вернулись не в Петербург, а в Петроград, из XIX века сразу попали в XX, все стало иным, начиная с облика города. Казалось, маленькая книга любовной лирики начинающего автора должна была потонуть в мировых событиях. Время распорядилось иначе. Каждое лето я проводила в бывшей Тверской губернии, в пятнадцати верстах от Бежецка. Это не живописное место: распаханные ровными квадратами на холмистой местности поля, мельницы, трясины, осушенные болота, "воротца", хлеба, хлеба... Там я написала очень многие стихи "Четок" и "Белой стаи". "Белая стая" вышла в сентябре 1917 года. К этой книге читатели и критика несправедливы. Почему-то считается, что она имела меньше успеха, чем "Четки". Этот сборник появился при еще более грозных обстоятельствах. Транспорт замирал - книгу нельзя было послать даже в Москву, она вся разошлась в Петрограде.

Журналы закрывались, газеты тоже. Поэтому в отличие от "Четок" у "Белой стаи" не было шумной прессы. Голод и разруха росли с каждым днем. Как ни странно, ныне все эти обстоятельства не учитываются. После Октябрьской революции я работала в библиотекe Агрономического института. В 1921 году вышел сборник моих стихов "Подорожник", в 1922 году - книга "Anno Domini". Примерно с середины 20-х годов я начала очень усердно и с большим интересом заниматься архитектурой старого Петербурга и изучением жизни и творчества Пушкинa. Результатом моих пушкинских штудий были три работы - о "Золотом петушке", об "Адольфе" Бенжамена Сонстана и о "Каменном госте". Все они в свое время были напечатаны. Работы "Александрина", "Пушкин и Невское взморье", "Пушкин в 1828 году", которыми я занимаюсь почти двадцать последних лет, по-видимому, войдут в книгу "Гибель Пушкина". С середины 20-х годов мои новые стихи почти перестали печатать, а старые - перепечатывать. Отечественная война 1941 года застала меня в Ленинграде. В конце сентября, уже во время блокады, я вылетела на самолете в Москву. До мая 1944 года я жила в Ташкенте, жадно ловила вести о Ленинграде, о фронте. Как и другие поэты, часто выступала в госпиталях, читала стихи раненым бойцам.

В Ташкенте я впервые узнала, что такое в палящий жар древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела. В мае 1944 года я прилетела в весеннюю Москву, уже полную радостных надежд и ожидания близкой победы. В июне вернулась в Ленинград. Страшный призрак, притворяющийся моим городом, так поразил меня, что я описала эту мою с ним встречу в прозе. Тогда же возникли очерки "Три сирени" и "В гостях у смерти" - последнее о чтении стихов на фронте в Териоках. Проза всегда казалась мне и тайной и соблазном. Я с самого начала все знала про стихи - я никогда ничего не знала о прозе. Первый мой опыт все очень хвалили, но я, конечно, не верила. Позвала Зощенку. Он велел кое-что убрать и сказал, что с остальным согласен. Я была рада.

Потом, после ареста сына, сожгла вместе со всем архивом. Меня давно интересовали вопросы художественного перевода. В послевоенные годы я много переводила. Перевожу и сейчас. В 1962 году я закончила "Поэму без героя", которую писала двадцать два года. Прошлой весной, накануне дантовского года, я снова услышала звуки итальянской речи - побывала в Риме и на Сицилии. Весной 1965 года я поехала на родину Шекспира, увидела британское небо и Атлантику, повидалась со старыми друзьями и познакомилась с новыми, еще раз посетила Париж. Я не переставала писать стихи. Для меня в них - связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных.

V2

Я родилась 11 (23) июня 1889 года под Одессой (Большой Фонтан). Мой отец был в то время отставной инженер-механик флота. Годовалым ребенком я была перевезена на север — в Царское Село. Там я прожила до шестнадцати лет.
Мои первые воспоминания — царскосельские: зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в “Царскосельскую оду”.
Каждое лето я проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты, и там подружилась с морем. Самое сильное впечатление этих лет — древний Херсонес, около которого мы жили.
Читать я училась по азбуке Льва Толстого. В пять лет, слушая, как учительница занималась со старшими детьми, я тоже начала говорить по-французски.
Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет. Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина (“На рождение порфирородного отрока”) и Некрасова (“Мороз, Красный нос”). Эти вещи знала наизусть моя мама.
Училась я в Царскосельский женской гимназии. Сначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно.
В 1905 году мои родители расстались, и мама с детьми уехала на юг. Мы целый год прожили в Евпатории, где я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов... Последний класс проходила в Киеве, в Фундуклеевской гимназии, которую и окончила в 1907 году.
Я поступила на юридический факультет Высших женских курсов в Киеве. Пока приходилось изучать историю права и особенно латынь, я была довольна; когда же пошли чисто юридические предметы, я к курсам охладела.
В 1910 (25 апреля ст. ст.) я вышла замуж за Н. С. Гумилева, и мы поехали на месяц в Париж.
Прокладка новых бульваров по живому телу Парижа (которую описал Золя) была еще не совсем закончена (бульвар Raspail). Вернер, друг Эдисона, показал мне в “Taverne de Panteon” два стола и сказал: “А это ваши социал-демократы, тут — большевики, а там — меньшевики”. Женщины с переменным успехом пытались носить то штаны (Jupes-culotes), то почти пеленали ноги (Jupes-en-travees). Стихи были в полном запустении, и их покупали только из-за виньеток более или менее известных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию.
Переехав в Петербург, я училась на Высших историко-литературных курсах Раева. В это время я уже писала стихи, вошедшие в мою первую книгу.
Когда мне показали корректуру “Кипарисового ларца” Иннокентия Анненского, я была поражена и читала ее, забыв все на свете.
В 1910 году явно обозначился кризис символизма, и начинающие поэты уже не примыкали к этому течению. Одни шли в футуризм, другие — в акмеизм. Вместе с моими товарищами по Первому Цеху поэтов — Мандельштамом, Зенкевичем и Нарбутом — я сделалась акмеисткой.
Весну 1911 года я провела в Париже, где была свидетельницей первых триумфов русского балета. В 1912 году проехала по Северной Италии (Генуя, Пиза, Флоренция, Болонья, Падуя, Венеция). Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь. В 1912 году вышел мой первый сборник стихов — “Вечер”. Напечатано было всего триста экземпляров. Критика отнеслась к нему благосклонно.
Первого октября 1912 года родился мой единственный сын Лев.
В марте 1914 года вышла вторая книга — “Четки”. Жизни ей было отпущено примерно шесть недель. В начале мая петербургский сезон начинал замирать, все понемногу разъезжались. На этот раз расставание с Петербургом ока-залось вечным. Мы вернулись не в Петербург, а в Петро-град, из XIX века сразу попали в XX, все стало иным, начиная с облика города. Казалось, маленькая книга любовной лирики начинающего автора должна была потонуть в мировых событиях. Время распорядилось иначе.
Каждое лето я проводила в бывшей Тверской губернии, в пятнадцати верстах от Бежецка. Это не живописное место: распаханные ровными квадратами на холмистой местности поля, мельницы, трясины, осушенные болота, “воротца”, хлеба, хлеба... Там я написала очень многие стихи “Четок” и “Белой стаи”. “Белая стая” вышла в сентябре 1917 года.
К этой книге читатели и критика несправедливы. Почему-то считается, что она имела меньше успеха, чем “Четки”. Этот сборник появился при еще более грозных обстоятельствах. Транспорт замирал — книгу нельзя было послать даже в Москву, она вся разошлась в Петрограде. Журналы закрывались, газеты тоже. Поэтому в отличие от “Четок” у “Белой стаи” не было шумной прессы. Голод и разруха росли с каждым днем. Как ни странно, ныне все эти обстоятельства не учитываются.
После Октябрьской революции я работала в библиотеке Агрономического института. В 1921 году вышел сборник моих стихов “Подорожник”, в 1922 году — книга “Anno Domini”.
Примерно с середины 20-х годов я начала очень усердно и с большим интересом заниматься архитектурой старого Петербурга и изучением жизни и творчества Пушкина. Результатом моих пушкинских студий были три работы — о “Золотом петушке”, об “Адольфе” Бенжамена Коистана и о “Каменном госте”. Все они в свое время были напечатаны.
Работы “Александрина”, “Пушкин и Невское взморье”, “Пушкин в 1828 году”, которыми я занимаюсь почти
двадцать последних лет, по-видимому, войдут в книгу “Гибель Пушкина”.
С середины двадцатых годов мои новые стихе почти перестали печатать, а старые — перепечатывать.
Отечественная воина 1941 года застала меня в Ленинграде. В конце сентября, уже во время блокады, я вылетела на самолете в Москву.
До Мая 1944 года я жила в Ташкенте, жадно ловила вести о Ленинграде, о фронте. Как и другие поэты, часто выступала в госпиталях, читала стихи раненым бойцам. В Ташкенте я впервые узнала, что такое в палящий жар древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела.
В мае 1944 года я прилетела в весеннюю Москву, уже полную радостных надежд и ожидания близкой победы. В июне вернулась в Ленинград.
Страшный призрак, притворяющийся моим городом, так поразил меня, что я описала эту мою с ним встречу в прозе. Тогда же возникли очерки “Три сирени” и “В гостях у смерти” — последнее о чтении стихов на фронте в Териоках. Проза всегда казалась мне и тайной и соблазном. Я с самого начала все знала про стихи — я никогда ничего не знала о прозе. Первый мой опыт все очень хвалили, но я, конечно, не верила. Позвала Зощенку. Он велел кое-что убрать и сказал, что с остальным согласен. Я была рада. Потом, после ареста сына, сожгла вместе со всем архивом.
Меня давно интересовали вопросы художественного перевода. В послевоенные годы я много переводила. Перевожу и сейчас.
В 1962 году я закончила “Поэму без героя”, которую писала двадцать два года.
Прошлой зимой, накануне дантовского года, я снова услышала звуки итальянской речи — побывала в Риме и на Сицилии. Весной 1965 года я поехала на родину Шекспира, увидела британское небо и Атлантику, повидалась со старыми друзьями и познакомилась с новыми, еще раз посетила Париж.
Я не переставала писать стихи. Для меня в них — связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической история коей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных.

Приложение
Ахматова никогда не занималась экспериментаторством в области стихосложения, она просто писала стихи. Ахматова опиралась в своем творчестве не на современную поэзию, а на произведения Пушкина.
Державина. Наиболее ярко эта особенность представлена в сборнике “Anno Domini” (1921-1922). Технически многие стихи Ахматовой, того периода отличаются устойчивой классической композицией, полновесно-медлительным ритмом (преобладание пяти- и шестистопных ямбов), строгой чеканностью слов, появлением описаний и рассуждений. Однако, в том же 1921 году Ахматова начинает понемногу отходить от строгих классических форм, в ее стихах чувствуется большая легкость и гибкость техники, анапесты и хореи вытесняют александрийский стих, открываются новые возможности словесных построений.
В небольших по объему (всего в три-четыре строфы) стихах описываются иногда события нескольких лет и даже всей жизни. Ахматова своим творчеством подтвердила сказанную Чеховым фразу о том, что “краткость — сестра таланта”.
Для того ль тебя носила
Я когда-то на руках,
Для того ль сияла сила
В голубых твоих глазах!
Вырос стройный и высокий,
Песни пел, мадеру пил,
К Анатолии далекой
Миноносец свой водил.
На Малаховом кургане
Офицера расстреляли
Без недели двадцать лет
Он глядел на Божий свет. Трагедия всей жизни рассказана в одном небольшом стихотворении.
Нередко миниатюры Ахматовой были, в соответствии с ее излюбленной манерой, не завершены и походили на случайно вырванную из целого романа страницу или даже часть страницы, не имеющей ни начала, ни конца и заставляющая читателя додумывать то, что происходило между героями ранее.
“Поэзия Ахматовой - сложный лирический роман. Мы можем проследить разработку образующих его повествовательные линии, можем говорить об его композиции, вплоть до соотношения отдельных персонажей. При переходе от одного сборника к другому мы испытывали характерное чувство интереса к сюжету — к тому, как разовьется этот роман” (Б. Эйхенбаум).
В стихах Ахматовой практически нет диалогов, а значит нет дискуссий и споров, а лишь чувства и эмоции.
В творчестве Ахматовой встречается много стихов-пророчеств, стихов-молитв, похожих на заклинания. Даже в названии одного из ее сборников — “Четки”, слышится что-то колдовское.
Опять поминальный приблизился час
Я вижу, я слышу, я чувствую вас
И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мной.
В 1910 году Н. Гумилев напишет о своей жене:
Из города Киева. Из логова Змиева
Я взял не жену, а колдунью...
Поэзия Ахматовой неотрывна от жизни.
Ахматова описывает конкретные жизненные реалии, а не уносит читателя в заоблачные дали. Она затрагивает в своих произведениях проблемы, которые действительно волнуют людей. Особенно это свойство ахматовской поэзии проявляется в годы войн и потрясений.
Стихи Ахматовой изначально предназначены для узкого круга, а не обращены к большим массам народа.
Стихи Ахматовой — это прежде всего стихи о себе, о своих проблемах, чувствах переживаниях. В них нет громких лозунгов, воззваний, они ни к чему не призывают и не агитируют.
Широкое использование аллитераций, эпитетов, метафор:
Уже кленовые листы
На пруд ложатся лебединый
И окровавлены кусты
Неспешно зреющей рябины
Особое отношение к слову память.
Слово “память” — одно из ключевых в творчестве Ахматовой, важнейший этический компонент. (“Память о солнце в сердце слабеет...”, “Памяти друга”).
Ориентация на жанр баллады.
Ахматова тяготеет к лирической новелле с неожиданным, часто прихотливо-капризным концом психологического сюжета и к особенностям лирической баллады, жутковатой и таинственной (“Новогодняя баллада”, “Сероглазый король”). Обычно ее стихи — начало драмы, или только ее кульминация, или еще чаще финал и окончание.
Слава тебе, безысходная боль!
Умер вчера сероглазый король.
………………………………….
А за окном шелестят тополя
“Нет на земле твоего короля”.
Вся палитра красок в поэзии, особенно синий и голубой.
На стихи Ахматовой “Сероглазый король” А. Вертинский написал песню, которую с успехом исполнял на фоне черного бархатного занавеса, на котором были изображены две скрещенные руки. На тему поэмы “Реквием” композитор Э. Раздолина сочинила музыку.
Цикличность, формирование стихов-циклов.
Внимание к деталям главная особенность поэтики Ахматовой. Ахматова выражает через самые незначительные детали свои мысли чувства, свой внутренний мир. Конкретная вещь, четкие материальные контуры, цвета, запахи, штрихи, обыденно обрывочная речь - все это не только не только бережно переносила Ахматова в стихи, но это и составляло их особенное существование, придавало им дыхание и жизненную силу. Уже современники Ахматовой заметили, играла в прерывающийся голос героини, переживающей трагедию любви. Особенно сильное впечатление производит последняя строка третьей строфы. Она в середине прерывается паузой, вероятно от сдерживаемого рыдания.
В стихотворении использовано не много изобразительных средств, но все они очень точно подчеркивают драматизм происходящих событий. Метафора “…шепот осенний” рождает ассоциации с горем, слезами, концом лета-счастья. Свечи, горящие “равнодушно-желтым огнем”, а желтый цвет — это цвет разлуки.
Так в экономном на художественные средства стихотворении заключена целая повесть о жизни героини и о трагедии последней встречи.

В 1910-е годы, когда поэтический процесс отличался необыкновенным многообразием и интенсивностью развития, и участвовала в ней до середины 1960-х. Будучи членом “Цеха поэтов”, составившего ядро литературного течения акмеизм, она выделялась даже среди талантливых людей, ее окружавших. Эту ее исключительность подчеркнул Блок в статье “Без божества, без вдохновенья” (1920), в целом резко критически направленной против этой литературной группы и возглавлявшего ее .

Псевдоним “ ” Анна Андреевна Горенко взяла от прабабушки, татарской княжны Ахматовой. По сведениям из автобиографической заметки “Коротко о себе”, родилась 11 (23) июня 1889 г. в селении Большой Фонтан под Одессой в семье отставного инженера-механика флота. Годовалым ребенком ее перевезли в Царское Село, где она до шестнадцати лет училась в гимназии. В 1905 г. родители расстались, мать с детьми переехала в Евпаторию, где Анна “дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов”. В 1907 г. она окончила Фундуклеевскую гимназию в Киеве. Училась впоследствии на юридическом факультете Высших женских курсов в Киеве и Высших историко-литературных курсах Раева в Петербурге. После венчания в Киеве с Николаем Гумилевым (1910 г.) совершила с ним свадебное путешествие в Париж. Побывала еще раз в Париже в 1911г., а в1912г. - в Италии. Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было “похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь”. Поэтическую свою родословную она возводила к Державину и Некрасову. Действительно, ее девические увлечения не были случайными. Свойственные названным поэтам тяга к суровой правде, самоотверженное служение отечеству, доверие к читателю - то, к чему всегда стремилась и ахматовская Муза. В конце пути Ахматова так обобщила свою поэтическую судьбу: “Когда я писала их (стихи. - Л. А.) - я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым нет равных”.

Одним из учителей Анны Ахматовой на поэтическом поприще (и учителем в прямом смысле - преподавателем литературы и русского языка и директором гимназии в Царском Селе, где она училась до 1905 г.) был Иннокентий Федорович Анненский. Это был великолепный знаток и переводчик античной литературы и мифологии, оригинальный , стихотворных сборников “Тихие песни” (1904), “Кипарисовый ларец” (1910), а также знаменитых в свое время литературно-критических “Книг отражений” (1906 - 1909), в которых он создал выразительные портреты поэтов XIX и XX вв. Вернувшись из Парижа, Ахматова получила корректуру “Кипарисового ларца”, “была поражена и читала ее, забыв все на свете”, как писала она в заметке “Коротко о себе”. От И. Анненского ею унаследованы острая наблюдательность, пристальное внимание к деталям быта, поданным так, что за ними раскрываются оттенки настроений, психологические состояния.

Голос Ахматовой уже в первых сборниках “Вечер” (1912) и “Четки” (1914) зазвучал уверенно и полноправно. Со страниц стихотворных книжек открывалась женская душа. Артистичность, тонкие и точные наблюдения сочетаются в ее поэзии с высокой одухотворенностью. Вслед за своим учителем поэтесса обращалась в стихах к деталям домашнего мира, зорко подмечала мгновенный жест, воссоздавала импульсивный поступок. Многие “мелочи” Ахматовой стали знаменитыми, составили ее поэтическую репутацию. Стихи первых сборников в большинстве своем посвящены любовным переживаниям, но любовь героини не замкнута на самой себе. Контекст окружающей жизни, быта, искусства - очень широк. Это дает простор для емких обобщений и помогает читателю представить то, что угадывается за непосредственной сценой или картиной. Лишь немногие стихотворения передают восторг . Большое чувство, как правило, уводит героиню “от радости и от покоя” (”Любовь”, 1911).

Для жанровой структуры ранних лирических произведений Ахматовой характерна кажущаяся, а иногда подчеркнуто нарочитая незавершенность. При этом автор выбирает такие моменты, когда “сердце - пополам”, и через пронзительную боль открывается новое знание, которое по-своему обогащает героиню и становится достоянием читателя. Б. М. Эйхенбаум в небольшой по объему книге “Анна Ахматова. Опыт анализа” (Пб., 1923) обратил внимание на значительность и экспрессивную остроту союзов “и”, “а”, “но” в начале первой строки или в начале предпоследней строки последней строфы, - такой союз создает особое сгущение смысла и составляет одну из характернейших деталей стиля Ахматовой. К примеру, отметим 1909 г. из первого сборника:

И когда друг друга проклинали
В страсти, раскаленной добела,
Оба мы еще не понимали,
Как земля для двух людей мала,
И что память яростная мучит,
Пытка сильных - огненный недуг! -
И в ночи бездонной сердце учит
Спрашивать: о, где ушедший друг?
А когда сквозь волны фимиама
Хор гремит, ликуя и грозя,
Смотрят в душу строго и упрямо
Те же неизбежные глаза.

При отсутствии полной тождественности между героиней и личностью Ахматовой немало сходства. Художник Ю.Анненков, процитировав стихотворение, посвященное Н. Гумилеву - “В ремешках пенал и книги были…”, выделил финальные строчки: “А на жизнь мою лучом нетленным | Грусть легла, и голос мой незвонок”, - и заключил: “Грусть была, действительно, наиболее характерным выражением лица Ахматовой. Даже - когда она улыбалась. И эта чарующая грусть делала ее лицо особенно красивым. Всякий раз, когда я видел ее, слушал ее чтение или разговаривал с нею, я не мог оторваться от ее лица: глаза, губы, вся ее стройность были тоже символом поэзии”.

Волнение и желание его скрыть составляют эмоциональный фон “Песни последней встречи” (1911). Целая романная картина развернута перед нами в коротком стихотворении. Сжатость речи, сверхнапряжение каждого слова и межсловесного пространства здесь просто удивительные:

Так беспомощно грудь холодела,
Но шаги мои были легки.
Я на правую руку надела
Перчатку с левой руки…

“Четки” включают немало стихотворений, ставших хрестоматийно известными: “Прогулка” (”Перо задело о верх экипажа…”), “Вечером” (”Звенела музыка в саду…”), “Все мы бражники здесь, блудницы…”, “Покорно мне воображенье…”, “Проводила друга до передней…”, “Настоящую нежность не спутаешь…”, “Сколько просьб у любимой всегда!..”, “Я научилась просто, мудро жить…”. В них обнаруживают себя черты лирики, обозначенные автором позднее в цикле стихотворений “Тайны ремесла” (1936 - 1960): “Когда б вы знали, из какого сора | Растут стихи, не ведая стыда…” Доминанта особенного ахматовского мироощущения определена уже в этом сборнике достаточно отчетливо:

Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.

Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.

Все чаще тревожное ощущение преобладало, отодвигая “веселые стихи” на периферию. Обращаясь к современникам, ушедшим в небытие, Ахматова констатировала: “Две , мое поколенье, | Освещали твой страшный путь” (”Венок мертвым”, 1944). На самом деле войн было больше - четыре: русско-японская (1904- 1905), первая мировая (1914-1918), гражданская (1918-1922) и Великая Отечественная (1941 - 1945). На протяжении всего творческого пути Ахматова была поэтом, глубоко вобравшим в себя судьбу своей страны. Ее гражданственность не публицистична, она естественно присуща внутреннему облику лирической героини, субъекту поэзии, той “персоне”, которая то сливается с личностью автора, то отдаляется от нее, подобно действующему лицу драмы. В динамичном и необычайно напряженном мире души ахматовской героини сочетаются артистизм и пристальная наблюдательность, суровая самоаналитичность, искренность и огромное обаяние непосредственности.

Нужна шпаргалка? Тогда сохрани - » Ахматова: “Коротко о себе” . Литературные сочинения!

Анна Горенко родилась 23 июня 1889 года в предместье Одессы в семье инженер-капитана 2-го ранга Андрея Антоновича Горенко и Инны Эразмовны, род которой шел от татарского хана Ахмата.

«Моего предка хана Ахмата, - писала позже Анна Ахматова, - убил ночью в его шатре подкупленный русский убийца, и этим, как повествует Карамзин, кончилось на Руси монгольское иго. В этот день, как в память о счастливом событии, из Сретенского монастыря в Москве шел крестный ход. Этот Ахмат, как известно, был чингизидом. Одна из княжон Ахматовых - Прасковья Егоровна - в XVIII веке вышла замуж за богатого и знатного симбирского помещика Мотовилова. Егор Мотовилов был моим прадедом. Его дочь Анна Егоровна - моя бабушка. Она умерла, когда моей маме было 9 лет, и в честь ее меня назвали Анной...» Следует еще упомянуть, что мать Анны Ахматовой в молодости была каким-то образом причастна к деятельности «Народной воли».

Об отце, несколько отдаленном от семьи и мало занимавшемся детьми, Ахматова почти ничего не рассказывала, кроме горьких слов о развале семейного очага после его ухода: «В 1905 году мои родители расстались, и мама с детьми уехала на юг. Мы целый год прожили в Евпатории, где я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов...»

В автобиографии, озаглавленной «Коротко о себе», Анна Ахматова писала: «Я родилась 23 июня 1889 года под Одессой (Большой Фонтан). Мой отец был в то время отставной инженер-механик флота. Годовалым ребенком я была перевезена на север - в Царское Село. Там я прожила до шестнадцати лет. Мои первые воспоминания - царскосельские: зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в «Царскосельскую оду». Каждое лето я проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты, и там подружилась с морем. Самое сильное впечатление этих лет - древний Херсонес, около которого мы жили. Читать я училась по азбуке Льва Толстого. В пять лет, слушая, как учительница занималась со старшими детьми, я тоже начала говорить по-французски. Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет. Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина («На рождение порфирородного отрока») и Некрасова («Мороз Красный нос»). Эти вещи знала наизусть моя мама. Училась я в Царскосельской женской гимназии...»

У Анны были сестры Ирина, Инна, Ия, а так же братья Андрей и Виктор.

Детям наиболее близка была мама - натура, по-видимому, впечатлительная, знавшая литературу и любившая стихи. Впоследствии Анна Ахматова в одной из «Северных элегий» посвятила ей проникновенные строки:

...женщина с прозрачными глазами
(Такой глубокой синевы, что море
Нельзя не вспомнить, поглядевши в них),
С редчайшим именем и белой ручкой,
И добротой, которую в наследство
Я от нее как будто получила,
Ненужный дар моей жестокой жизни...

Среди родни по линии мамы у Анны были люди, занимавшиеся литературой. Например, ныне забытая, а когда-то известная Анна Бунина, названная Анной Ахматовой «первой русской поэтессой». Она приходилась теткой отцу матери, Эразму Ивановичу Стогову, оставившему небезынтересные «Записки», опубликованные в свое время в «Русской старине» в 1883 году.

В 1900 году Анна Горенко поступила в Царскосельскую Мариинскую гимназию. Она писала: «Я делала все, что полагалось в то время благовоспитанной барышне. Умела сложить по форме руки, сделать реверанс, учтиво и коротко ответить по-французски на вопрос старой дамы, говела на Страстной в гимназической церкви. Изредка отец... брал с собой в оперу (в гимназическом, платье) в Мариинский театр (ложа). Бывала в Эрмитаже, в Музее Александра III. Весной и осенью в Павловске на музыке - Вокзал... Музеи и картинные выставки... Зимой часто на катке в парке...»

Когда отец узнал, что дочь пишет стихи, то выразил неудовольствие, назвав ее «декадентской поэтессой». По мнению отца, заниматься дворянской дочери стихами, а уж тем более - их печатать, было совершенно непозволительно. «Я была овца без пастуха, - вспоминала Ахматова в разговоре с Лидией Чуковской. - И только семнадцатилетняя шальная девчонка могла выбрать татарскую фамилию для русской поэтессы... Мне потому пришло на ум взять себе псевдоним, что папа, узнав о моих стихах, сказал: «Не срами мое имя». - И не надо мне твоего имени! - сказала я...»

Детство Анны Ахматовой пришлось на самый конец XIX века. Впоследствии она гордилась тем, что ей довелось застать краешек столетия, в котором жил Пушкин. Через много лет Ахматова не раз - и в стихах, и в прозе - возвращалась к Царскому Селу. Оно, по ее словам, то же, что Витебск для Шагала - исток жизни и вдохновения.

Этой ивы листы в девятнадцатом веке увяли,
Чтобы в строчке стиха серебриться свежее в стократ.
Одичалые розы пурпурным шиповником стали,
А лицейские гимны все так же заздравно звучат.
Полстолетья прошло... Щедро взыскана дивной судьбою,
Я в беспамятстве дней забывала теченье годов, -
И туда не вернусь! Но возьму и за Лету с собою
Очертанья живые моих царскосельских садов.
Этой ивы, листы в девятнадцатом веке увяли...

Там же в Царском Селе юная Анна в 1903 году познакомилась в Рождественский сочельник с Николаем Гумилевым. 14-летняя Аня Горенко была стройной девушкой с огромными серыми глазами, резко выделявшимися на фоне бледного лица и прямых черных волос, и увидев ее точеный профиль, некрасивый 17-летний юноша понял, что отныне и навсегда эта девочка станет его музой, его Прекрасной Дамой, ради которой он будет жить, писать стихи и совершать подвиги. Холодноватый прием ничуть не уменьшил пыл влюбленного поэта - вот она, та самая роковая и безответная любовь, которая принесет ему желанное страдание! И Николай с азартом ринулся завоевывать сердце своей Прекрасной Дамы. Однако Анна была влюблена в другого. Владимир Голенищев-Кутузов - репетитор из Петербурга - был главным персонажем ее девичьих грез. В 1906 году Гумилев уехал в Париж, где надеялся забыть свою роковую любовь и вернуться в образе разочарованного трагического персонажа, но тут Аня Горенко внезапно поняла, что ей не хватает слепого обожания молодого поэта (родители Ахматовой узнали о влюбленности дочки в петербургского репетитора и от греха подальше разлучили Аню и Володю). Ухаживания Николая настолько сильно льстили самолюбию Ахматовой, что она даже собиралась выйти за него замуж, несмотря на то, что была влюблена в питерского репетитора.

После развода с мужем в 1905 году, Инна Эразмовна забрала детей и переехала в Евпаторию, где Анна из-за обострившегося туберкулеза вынуждена была проходить гимназический курс на дому, много гуляла и наслаждалась морскими просторами. Она научилась плавать так хорошо, словно морская стихия была для нее родной.

Мне больше ног моих не надо,
Пусть превратятся в рыбий хвост!
Плыву, и радостна прохлада,
Белеет тускло дальний мост...

Смотри, как глубоко ныряю,
Держусь за водоросль рукой,
Ничьих я слов не повторяю
И не пленюсь ничьей тоской...
Мне больше ног моих не надо...

Если перечитать ее ранние стихи, в том числе и те, что собраны в первой книге «Вечер», считавшейся насквозь петербургской, то можно удивиться тому, как много в них южных, морских реминисценций. Можно сказать, что внутренним слухом благодарной памяти она на протяжении всей своей долгой жизни постоянно улавливала никогда полностью не замиравшее для нее эхо Черного моря.

С 1906-го по 1907-й год Анна жила у родственников в Киеве, где поступила в последний класс Фундуклеевской гимназии. После ее окончания она записалась на юридическое отделение Высших киевских женских курсов, и начала переписку с уехавшим в Париж Гумилевым. Тогда же состоялась первая публикация ее стихотворения «На руке его много блестящих колец…» в парижском русском еженедельнике «Сириус», издателем которого был Гумилев. Ахматова как-то сказала, что не любила Киев, но если говорить объективно и точно, она, скорее всего, не любила свое тогдашнее бытовое окружение - постоянный контроль со стороны взрослых (и это после херсонесской вольницы!), и мещанский семейный уклад.

И все же Киев навсегда остался в ее творческом наследии прекрасными стихами:

Древний город словно вымер,
Странен мой приезд.
Над рекой своей Владимир
Поднял черный крест.
Липы шумные и вязы
По садам темны,
Звезд иглистые алмазы
К богу взнесены.
Путь мой жертвенный и славный
Здесь окончу я.
И со мной лишь ты, мне равный,
Да любовь моя.
Древний город словно вымер...

В 1909 году Анна приняла официальное предложение Гумилева стать его женой, и 25 апреля 1910 года Анна Горенко и Николай Гумилев были обвенчаны в Николаевской церкви села Никольская слободка под Киевом. На венчании никого из родственников Гумилева не было, так как они считали, что этот брак продержится недолго. А в мае супруги оправились в свадебное путешествие в Париж, после чего провели лето в Слепневе, тверском имении свекрови А.И.Гумилевой. О Париже Анна Ахматова вспоминала с иронией: «…Стихи были в полном запустении, и их покупали только из-за виньеток более или менее известных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию…»

В 1911 году Ахматова и Гумилев вернулись в Петербург, где Анна поступила на петербургские женские курсы. Вскоре вышла ее первая публикация под псевдонимом АННА АХМАТОВА - стихотворение «Старый портрет» во «Всеобщем журнале» в 1911 году. О том времени Анна позже писала: «…Весну 1911 года я провела в Париже, где была свидетельницей первых триумфов русского балета. В 1912 году проехала по Северной Италии (Генуя, Пиза, Флоренция, Болонья, Падуя, Венеция). Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь…»

Вскоре первое публичное выступление в литературном кабаре «Бродячая Собака» принесло юной поэтессе известность. Петербургской литературной публикой был благосклонно воспринят первый сборник стихов Ахматовой «Вечер», вышедший в начале марта 1912 года.

Отношения с мужем у Анны Ахматовой были сложными. Женитьба на Анне Горенко так и не стала победой для Николая Гумилева. Как выразилась одна из подруг Ахматовой того периода, у нее была своя собственная сложная «жизнь сердца», в которой мужу отводилось более чем скромное место. Да и для Гумилева оказалось совсем не просто совместить в сознании образ Прекрасной Дамы с образом жены и матери. И уже через два года после женитьбы Гумилев завел серьезный роман. Легкие увлечения случались у Гумилева и раньше, но в 1912 году Гумилев влюбился по-настоящему. Сразу после возвращения из Африки Гумилев посетил имение своей матери, где столкнулся со своей племянницей - молодой красавицей Машей Кузьминой-Караваевой. Его чувство не осталось без ответа. Однако эта любовь носила оттенок трагедии - Маша была смертельно больна туберкулезом, и Гумилев опять вошел в образ безнадежно влюбленного. Ахматовой пришлось несладко - она привыкла к тому, что является для Николая богиней, а потому ей было тяжело оказаться свергнутой с пьедестала, осознавая, что муж способен испытывать такие же высокие чувства к другой женщине. Тем временем здоровье Машеньки быстро ухудшалось, и вскоре после начала их романа с Гумилевым Кузьмина-Караваева умерла. Но ее смерть не вернула Ахматовой былого обожания мужа, и тогда Анна Андреевна решилась на отчаянный шаг - родила 18 сентября 1912 года Гумилеву сына, который был назван Львом. Рождение ребенка Гумилев воспринял неоднозначно. Он тут же устроил «демонстрацию независимости» и продолжил крутить романы на стороне. Впоследствии Ахматова сказала: «Николай Степанович всегда был холост. Я не представляю себе его женатым». Анна не чувствовала себя хорошей матерью и практически сразу же отправила ребенка к свекрови.

1913 был год был наполнен совместными выступлениями Ахматовой с Александром Блоком. В этом временном промежутке имя молодой Ахматовой было тесно связано с акмеизмом - поэтическим течением, начавшим оформляться около 1910 года, то есть примерно тогда же, когда она начала публиковать свои первые стихи. Основоположниками акмеизма были Гумилев и Городецкий, к ним примыкали также О. Мандельштам, В. Нарбут, М. Зенкевич, Н. Оцуп и некоторые другие поэты, провозгласившие необходимость частичного отказа от некоторых заветов «традиционного» символизма. В известном смысле, они считали себя пришедшими ему на смену, потому что в их глазах символизм как художественное течение уже исчерпал себя, распавшись на отдельных и отъединенных друг от друга самостоятельных мастеров. Акмеисты поставили своей целью реформировать символизм, главной бедой которого, с их точки зрения, было то, что он «направил свои главные силы в область неведомого» и «попеременно братался то с мистикой, то с теософией, то с оккультизмом». Поэтому - никакого мистицизма: мир должен предстать таким, каков он есть, - зримым, вещным, плотским, живым и смертным, красочным и звучащим. Ахматова восприняла эту сторону акмеистической «программы», по-своему трансформировав ее в соответствии с природой своего таланта. Она всегда как бы учитывала, что мир существует в двух ипостасях - видимой и невидимой, и нередко действительно подходила к «самому краю» непознаваемого, но всегда останавливалась там, где мир был еще видим и тверд. Лирика Ахматовой периода ее первых книг («Вечер», «Четки», «Белая стая») - почти исключительно лирика любви. Ее новаторство как художника проявилось первоначально именно в этой традиционно вечной, многократно и, казалось бы, до конца разыгранной теме.

Новизна любовной лирики Ахматовой бросилась в глаза современникам чуть ли не с первых ее стихов, опубликованных еще в «Аполлоне», но, к сожалению, тяжелое знамя акмеизма, под которое встала молодая поэтесса, долгое время драпировало в глазах многих ее истинный, оригинальный облик и заставляло постоянно соотносить ее стихи то с акмеизмом, то с символизмом, то с теми или иными почему-либо выходившими на первый план лингвистическими или литературоведческими теориями.

Выступая в Москве в 1924 году на вечере Ахматовой, Леонид Гроссман остроумно и справедливо заметил: «Сделалось почему-то модным проверять новые теории языковедения и новейшие направления стихологии на «Четках» и «Белой стае». Вопросы всевозможных сложных и трудных дисциплин - семантики, семасиологии, речевой артикуляции, стихового интонирования - начали разрешаться специалистами на хрупком и тонком материале этих замечательных образцов любовной элегии. К поэтессе можно было применить горестный стих Блока: ее лирика стала «достояньем доцента». Это, конечно, почетно и для всякого поэта совершенно неизбежно; но это менее всего захватывает то неповторяемое выражение поэтического лица, которое дорого бесчисленным читательским поколениям».

Весна 1913 года ознаменовалась для Ахматовой встречей и началом влюбленной дружбы с Николаем Владимировичем Недоброво. Тем временем в марте 1914 года вышел второй сборник Ахматовой «Четки», а в августе Гумилев добровольцем записался в лейб-гвардии Уланский полк, и ушел на фронт. Осенью 1915 года в связи с обострением хронического туберкулезного процесса в легких она лечилась в Финляндии, а лето 1916-го года по настоянию врачей провела его на юге, в Севастополе, где произошло ее последнее свидание с Николаем Недоброво. В марте 1917 года она проводила Гумилева за границу, в Русский экспедиционный корпус и оправилась на все лето в Слепнево, где писала стихи, вошедшие затем в сборник «Белая стая». Ахматова так же много времени проводила с сыном и свекровью.

Третий сборник Ахматовой «Белая стая» вышел в сентябре. Когда в 1918 году Гумилев вернулся в Россию, Ахматова сообщила ему ошеломительную весть: она любит другого, а потому им придется расстаться навсегда. Несмотря на прохладные отношения между супругами, развод стал для Гумилева настоящим ударом - оказывается, он все еще любил свою Прекрасную Даму Аню Горенко. Однако Ахматова была непреклонна, и переехала к известному специалисту по Древнему Египту Владимиру Шилейко - именно он сумел покорить сердце великой поэтессы, пока ее муж мотался по фронтам, завоевывая награды (за проявленную храбрость Гумилев был награжден двумя Георгиевскими крестами). Сын Лев остается на попечительстве отца и свекрови, а Гумилев впоследствии не раз бывал у Ахматовой и Шилейко в их квартире в Мраморном Дворце, приводя туда сына.

Стихи Ахматовой предреволюционных и революционных лет объективно содержали в себе возможность прямо противоположных толкований и переосмыслений, так как они действительно содержали в себе историю блужданий собственной души, шедшей, как оказалось, в революцию, и то, что было дорого другой стороне - контрреволюции, мечтавшей о восстановлении «попранных» дворянских и буржуазных прав. В наше время злободневность и острота споров вокруг «Белой стаи» или «Anno Domini» давно угасла, превратившись в проблему, имеющую преимущественно историко-литературный характер. Изменились читатели этих строф. Изменилась, пройдя огромный жизненный и творческий путь, с годами и сама Анна Ахматова, сказавшая: «…К этой книге читатели и критика несправедливы. Почему-то считается, что она имела меньше успеха, чем «Четки». Этот сборник появился при еще более грозных обстоятельствах. Транспорт замирал - книгу нельзя было послать даже в Москву, она вся разошлась в Петрограде. Журналы закрывались, газеты тоже. Поэтому в отличие от «Четок» у «Белой стаи» не было шумной прессы. Голод и разруха росли с каждым днем. Как ни странно, ныне все эти обстоятельства не учитываются…»

Именно тогда - в лирике тех страшных лет, особенно в «Белой стае», у Ахматовой появился мотив воспаленной, жаркой и самоистязающей совести:

Все мы бражники здесь, блудницы,
Как невесело вместе нам!
На стенах цветы и птицы
Томятся по облакам.
Ты куришь черную трубку,
Так странен дымок над ней.
Я надела узкую юбку,
Чтоб казаться еще стройней.
Навсегда забиты окошки:
Что там, изморось иль гроза?
На глаза осторожной кошки
Похожи твои глаза.
О, как сердце мое тоскует!
Не смертного ль часа жду?
А та, что сейчас танцует,
Непременно будет в аду.
Все мы бражники здесь, блудницы...

1921 год был насыщен многими событиями. Ахматова работала в библиотеке Агрономического института, в журнале «Дом искусств» вышла статья Корнея Чуковского «Ахматова и Маяковский», в Доме литераторов в Петрограде на вечере памяти Пушкина, Ахматова в президиуме слушала выступление Блока «О назначении поэта», в апреле вышел «Подорожник» - четвертый сборник стихотворений Ахматовой.

В ночь с 3 на 4 августа 1921 года был арестован Гумилев по так называемому «делу Таганцева». В статье В.Ставицкого подробно разбиралось «Дело Таганцева», и приводились полные тексты допросов Гумилева от 9, 18, 20 и 23 августа, а так же приговор Петрогубчека от 24 августа 1921 года. Знакомство с этими документами не позволяет сделать вывод о том, что Гумилев играл в заговоре «видную роль». Скорее, роль его была пассивной и гипотетической. Она планировалась, но фактически не осуществилась: «Допрошенный следователем Якобсоном я показываю следующее: что никаких фамилий могущих принести какую-нибудь пользу организации Таганцева путем установления между ними связи, я не знаю и потому назвать не могу. Чувствую себя виновным по отношению к существующей в России власти в том, что в дни Кронштадского восстания был готов принять участие в восстании, если бы оно перекинулось на Петроград, и вел по этому поводу разговоры с Вячеславским».

В приговоре Петрогубчека главный пункт обвинения: «обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, кадровых офицеров». Как видим, даже губчека не обвинило Николая Степановича в принадлежности к руководству организацией, а лишь в обещании содействия. Обещание осталось невыполненным, поскольку восстание, было подавлено в Кронштадте и до Питера не дошло. В списке расстрелянных 25 августа1921 года по делу ПБО Гумилев – тридцатый.

Сама Ахматова до конца дней была уверена в абсолютной невиновности Гумилева.

В октябре 1921 года вышел пятый сборник стих Ахматовой «Anno Domini».

Анна Ахматова рассказывала: «…Примерно с середины 20-х годов я начала очень усердно и с большим интересом заниматься архитектурой старого Петербурга и изучением жизни и творчества Пушкинa. Результатом моих пушкинских штудий были три работы - о «Золотом петушке», об «Адольфе» Бенжамена Сонстана и о «Каменном госте». Все они в свое время были напечатаны. Работы «Александрина», «Пушкин и Невское взморье», «Пушкин в 1828 году», которыми я занимаюсь почти двадцать последних лет, по-видимому, войдут в книгу «Гибель Пушкина». С середины 20-х годов мои новые стихи почти перестали печатать, а старые - перепечатывать…»

8 июня 1927 года был официально расторгнут брак Ахматовой с Шилейко. Тем же летом Анна Ахматова лечилась в Кисловодске в санатории Центральной комиссии по улучшению быта ученых, где встретилась с Маршаком, Качаловым и Станиславским. Тогда же она познакомилась с литературоведом Николаем Ивановичем Харджиевым, дружба с которым продолжалась до последних дней ее жизни.

Анна Ахматова с сыном

В октябре 1933 года вышла книга «Петр Павел Рубенс. Письма» в переводе Ахматовой.

В ночь с 13 на 14 мая 1934 года в своей московской квартире на глазах Анны Ахматовой был арестован Осип Мандельштам. И вскоре новые стихи Анны Ахматовой обрели совсем другую глубину. Ее любовная лирика, была полна недоговоренностей, намеков, уходящей в далекую, хочется сказать, хемингуэевскую, глубину подтекста. Героиня ахматовских стихов, чаще всего говорила как бы сама с собой в состоянии порыва, полубреда или экстаза, не считая нужным дополнительно разъяснять и растолковывать нам все происходящее.

Передавались лишь основные сигналы чувств, без расшифровки, без комментариев, наспех - по торопливой азбуке любви.

Кое-как удалось разлучиться
И постылый огонь потушить.
Враг мой вечный, пора научиться
Вам кого-нибудь вправду любить.
Я-то вольная. Все мне забава,
Ночью Муза слетит утешать,
А наутро притащится слава
Погремушкой над ухом трещать.
Обо мне и молиться не стоит
И, уйдя, оглянуться назад…
Черный ветер меня успокоит.
Веселит золотой листопад.
Как подарок, приму я разлуку
И забвение, как благодать.
Но, скажи мне, на крестную муку
Ты другую посмеешь послать?
Кое-как удалось разлучиться...

В конце 1930-х годов она многое пересматривает, передумывает и переживает, а ее стихи выходят на совершенно другую высоту.

В марте 1937 года был исключён из университета и арестован сын Анны Ахматовой – Лев вместе с Николаем Пуниным. Ахматова срочно выехала в Москву, и 30 октября Михаил Булгаков помог ей составить письмо Сталину с просьбой об облегчении участи мужа и сына. В этих хлопотах Ахматовой приняли деятельное участие Л.Сейфуллина, Э.Герштейн, Б.Пастернак, Б.Пильняк. 3 ноября Николай Пунин и Лев Гумилев освобождены.

В марте 1938 года Лев Гумилев был снова арестован, будучи студентом ЛГУ, и осуждён на пять лет. Он проходил по одному делу с двумя другими студентами ЛГУ - Николаем Ереховичем и Теодором Шумовским. 21 сентября 1939 года Гумилев попал в 4-е лаготделение Норильлага. За весь срок заключения он успел поработать землекопом, горняком меднорудной шахты, книгохранителем библиотеки на руднике 3/6, техником, геологом (в геотехнической, а затем в геофизической группе горного управления), а к концу срока стал даже лаборантом-химиком. После отбытия срока он был оставлен в Норильске без права выезда. А осенью 1944 года сын Анны Ахматовой вступил в Красную Армию, воевал рядовым в 1386-м зенитно-артиллерийском полку, входившем в 31-ю зенитно-артиллерийскую дивизию на Первом Белорусском фронте, и закончил войну в Берлине.

14 апреля 1940 года в день рождения Маяковского на юбилейном вечере в Ленинградской капелле Анна Ахматова читала посвященное поэту стихотворение «Маяковский в 1913 году». Тогда же ей прислали из Москвы корректуру готовившегося в ГИХЛ сборника стихотворений, но книга в свет так и не вышла. Однако в мае вышел ленинградский сборник Ахматовой «Из шести книг».

1930-е годы оказались для Ахматовой порой наиболее тяжких в ее жизни испытаний. Она оказалась свидетелем не только развязанной фашизмом второй мировой войны, но и другой, не менее страшной войны, которую вели Сталин и его приспешники с собственным народом. Чудовищные репрессии 1930-х годов, обрушившиеся едва ли не на всех друзей и единомышленников Ахматовой, разрушили ее семейный очаг. Ахматова жила все эти годы в постоянном ожидании ареста. Она провела, по ее словам, семнадцать месяцев в длинных и горестных тюремных очередях, чтобы сдать передачу сыну и узнать о его судьбе. В глазах властей она была человеком крайне неблагонадежным: женой, хотя и разведенной, «контрреволюционера» Гумилева, расстрелянного в 1921 году, матерью арестованного «заговорщика» Льва Гумилева и, наконец, женой (правда, тоже разведенной) заключенного Николая Пунина.

Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне...

писала она в «Реквиеме», исполненном горя и отчаяния.

Ахматова не могла не понимать, что ее жизнь постоянно висит на волоске, и, подобно миллионам других людей, оглушенных невиданным террором, она с тревогой прислушивалась к любому стуку в дверь.

Казалось бы, в таких условиях писать было немыслимо, и она действительно не писала, то есть не записывала своих стихов, отказавшись, по ее выражению, не только от пера и бумаги, которые могли стать уликой при допросах и обысках, но, конечно же, и от «изобретения Гуттенберга», то есть от печати.

Зверей стреляют разно,
Есть каждому черед
Весьма разнообразный,
Но волка - круглый год.
Волк любит жить на воле.
Но с волком скор расчет:
На льду, в лесу и в поле
Бьют волка круглый год.
Не плачь, о друг единый,
Коль летом иль зимой
Опять с тропы волчиной
Услышишь голос мой.
Вам жить, а мне не очень...

6 сентября 1941 года во время первой массированной бомбежки Ленинграда сгорели Бадаевские продовольственные склады, и в осажденном городе начался голод. 28 сентября у Ахматовой начались дистрофические отеки, и по решению властей она была эвакуирована сначала в Москву, а затем в Чистополь. Оттуда с семьей Корнея Чуковского через Казань она переехала в Ташкент.

В годы войны наряду с публицистическими стихами «Клятва» и «Мужество» Ахматова написала несколько произведений более крупного плана, в которых она осмысливала всю прошедшую историческую громаду революционного времени, и вновь возвращалась к эпохе 1913 года, заново пересматривала ее, судила, многое - прежде дорогое и близкое решительно отбрасывала, и искала истоки и следствия. Это не был уход в историю, а приближение истории к трудному и тяжкому дню войны, своеобразное, свойственное тогда не ей одной историко-философское осмысление, развернувшейся на ее глазах грандиозной войны. В годы войны читатели знали в основном стихи «Клятву» и «Мужество», которые печатались в газетах и обратили на себя общее внимание, как некий редкий пример газетной публицистики у такого камерного поэта, каким была в восприятии большинства Ахматова предвоенных лет. Но помимо этих прекрасных публицистических произведений, полных патриотического воодушевления и энергии, она написала немало других, уже не публицистических, но тоже во многом новых для нее вещей, таких, как стихотворный цикл «Луна в зените», «На Смоленском кладбище», «Три осени», «Где на четырех высоких лапах...», «Предыстория» и в особенности фрагменты из «Поэмы без героя», начатой еще в 1940 году, но озвученной в годы войны.

Военная лирика Ахматовой требует глубокого осмысления, потому что, помимо своей несомненной эстетической и человеческой ценности, она представляет интерес и как немаловажная деталь тогдашней литературной жизни, исканий и находок той поры.

Ольга Берггольц вспоминала об Ахматовой самого начала ленинградской осады: «На линованном листе бумаги, вырванном из конторской книги, написанное под диктовку Анны Андреевны Ахматовой, а затем исправленное ее рукой выступление по радио - на город и на эфир - в тяжелейшие дни штурма Ленинграда и наступления на Москву. Как я помню ее около старинных кованых ворот на фоне чугунной ограды Фонтанного Дома, бывшего Шереметьевского дворца. С лицом, замкнутым в суровости и гневности, с противогазом через плечо, она несла дежурство как рядовой боец противовоздушной обороны. Она шила мешки для песка, которыми обкладывали траншеи-убежища в саду того же Фонтанного Дома, под кленом, воспетым ею в «Поэме без героя». В то же время она писала стихи, пламенные, лаконичные по-ахматовски четверостишия: «Вражье знамя растает, как дым, правда за нами, и мы победим!»

Характерно, что в ее военной лирике главенствовало широкое и счастливое «мы». «Мы сохраним тебя, русская речь», «мужество нас не покинет», «нам родина пристанище дала» - таких строк, свидетельствующих о новизне мировосприятия Ахматовой и о торжестве народного начала, у нее немало. Многочисленные нити родства со страной, прежде громко заявлявшие о себе лишь в отдельные переломные моменты биографии ("Мне голос был. Он звал утешно...", 1917; "Петроград", 1919; "Тот город, мне знакомый с детства...", 1929; "Реквием", 1935-1940), сделались навсегда главными, наиболее дорогими, определяющими и жизнь, и звучание стиха.

Родиной оказались не только Петербург, не только Царское Село, но и вся огромная страна, раскинувшаяся на беспредельных и спасительных азиатских просторах. «Он прочен, мой азиатский дом», - писала она в одном из стихотворений, вспоминая, что ведь и по крови («бабушка-татарка») она связана с Азией и потому имеет право, не меньшее, чем Блок, говорить с Западом как бы и от ее имени.

В мае 1943 года вышел ташкентский сборник стихотворений Ахматовой «Моя азиатка».

15 мая 1944 года Ахматова вылетела в Москву, где жила на Большой Ордынке у старинных друзей Ардовых. Летом она вернулась в Ленинград, и выехала на Ленинградский фронт с чтением стихов. Так же с огромным успехом прошел ее творческий вечер в ленинградском Доме писателей, и позже, начиная с 1946 года творческие вечера следовали один за другим - в Москве, в Ленинграде, и всюду ее ждал самый восторженный прием и триумф. Но 14 августа вышло Постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», и творчество Ахматовой, как чуждое идеологически, было предано анафеме. Сразу же, 16 августа состоялось Общее собрание ленинградской творческой интеллигенции, на котором с докладом выступил А.Жданов. Собрание дружно одобрило линию ЦК в отношении чуждых элементов в лице Анны Ахматовой, Михаила Зощенко и им подобных. В связи с этим постановлением не были опубликованы подготовленные к выпуску сборники Ахматовой «Анна Ахматова. Стихотворения» и «Анна Ахматова. Избранное».

1 сентября 1946 года Президиум правления Союза писателей СССР постановил: исключить Анну Ахматову и Михаила Зощенко из Союза советских писателей. Анна Ахматова оказалась в бедственном положении и без средств к существованию. Борис Пастернак с огромнейшим трудом добился выделения 3000 рублей от Литфонда для голодающей Ахматовой. А в 1949-м году были снова арестованы Пунин и Лев Гумилев. Сын Ахматовой был осуждён Особым совещанием на 10 лет, которые отбывал сначала в лагере особого назначения в Шерубай-Нура около Караганды, затем в лагере у Междуреченска в Кемеровской области, в Саянах. 11 мая 1956 года он был реабилитирован из-за отсутствия состава преступления. Сама же Анна Ахматова во время его заключения в отчаянии металась по кабинетам в бесплодных попытках освободить сына.

Лишь 19 января 1951 года по предложению Александра Фадеева Ахматова была восстановлена в Союзе писателей. А в мае у Ахматовой случился первый инфаркт миокарда. Перед отъездом в больницу от Ардовых она вызвала Э.Герштейн и передала ей на хранение рукописи и документы. Выписавшись из больницы, Ахматова жила в доме у Ардовых, но вскоре узнала, что вместе с семьей Пунина она выселена из Фонтанного Дома на улице Красной Конницы. А 21 июня 1953 года она получила известие о смерти Николая Пунина в воркутинском лагере в поселке Абезь. Незадолго до этого 4 марта 1953 года в канун годовщины смерти Сталина в 1953 году в присутствии Лидии Чуковской Ахматова произнесла историческую фразу: «Теперь арестанты вернутся, и две России глянут друг другу в глаза: та, что сажала, и та, которую посадили. Началась новая эпоха».

В 1954 году при содействии А.Суркова она сдала в издательство «Художественная литература» рукопись стихов и переводов. А 5 февраля 1954 года она подала на имя Председателя Президиума ВС СССР Ворошилова прошение о пересмотре дела Льва Гумилева.

В мае 1955 года Ленинградское отделение Литфонда выделило Ахматовой дачный домик в писательском поселке Комарово; это свое жилище Ахматова называла «Будкой».

Анна Ахматова была великой трагической поэтессой, большим и глубоким художником, который застал великую эпоху «смены времен». Взрывной, апокалипсически колоссальный и пророческий облик Эпохи с великими революционными потрясениями, следовавшими одно за другим, с мировыми войнами и чрезвычайно убыстрившимся ритмом жизни, все эти многоликие и разнохарактернейшие события XX века, каждое из которых могло бы дать сквозную тему для художественного творчества, - все озвучивало ее лирику. Анна Ахматова прошла большой творческий путь, поняв бесперспективность того круга жизни и людей, из которого вышла, но это далось ей с большим трудом, ценой мучений и крови. Человек большой воли и непреклонного мужества, достоинства и воинствующей совести, она перенесла тяжелые невзгоды, отразившиеся как в «Реквиеме», так и в некоторых стихах послевоенных лет.

В послевоенные годы она многое вспоминала - это была и дань возрасту, но ее воспоминания меньше всего походили на мемуары, созданные на досуге; бескомпромиссно и сурово она судила и в «Поэме без героя», и в сопутствующих ей стихах прежнюю, некогда воспетую и уже однажды запечатленную ею эпоху.

Блуждания Памяти и Совести по кромешным далям давно отзвучавших времен неизменно приводили ее в день сегодняшний, к нынешним людям и теперешним молодым деревьям. Историзм мышления применительно к поздней Ахматовой, является в поздних стихах, если можно так сказать, главным героем поэтического рассуждения, основной отправной точкой всех прихотливых, и уходящих в разные стороны мемуарных, ассоциаций. Собственная болезнь, преследование и смерть Бориса Пастернака отразились в ее последующих стихотворениях опубликованных «Литературной газете»: «Муза», «И в памяти черной пошарив, найдешь…», «Эпиграмма» и «Тень».

В октябре 1961 года Анна Ахматова была госпитализирована в хирургическое отделение первой Ленинградской больницы в связи с обострением хронического аппендицита. После операции у нее случился третий инфаркт миокарда, и новый 1962 год она встретила в больнице.

В августе 1962 года Нобелевский Комитет выдвинул Анну Ахматову на Нобелевскую премию, а в 1963 году Анна Ахматова была выдвинута на Международную литературную премию «Этна-Таормина». К Ахматовой пришла заслуженная известность - ее стихи печатали в различных изданиях, проходили ее творческие вечера. 30 мая 1964 года в Москве в музее Маяковского состоялся торжественный вечер, посвященный 75-летию Анны Ахматовой.

1 декабря 1964 года Анна Ахматова выехала в Италию на чествование по случаю присуждения премии «Этна-Таормина», и в ее честь был устроен торжественный прием в Риме. 12 декабря в замке Урсино Ахматовой была вручена литературная премия «Этна-Таормина» за 50-летие поэтической деятельности и в связи с выходом в Италии сборника ее избранных произведений. А 15 декабря 1964 года Оксфордский университет принял решение: присвоить Анне Андреевне Ахматовой степень почетного доктора литературы.

В то время Ахматова жила в Комарово, куда к ней приезжали друзья. Там же Лев Шилов сделал знаменитую магнитофонную запись «Реквиума» в авторском чтении, дав обещание не распространять запись до той поры, пока крамольная поэма не будет опубликована на родине ее автора.

В начале октября 1965 года вышел ее последний прижизненный сборник стихотворений и поэм - знаменитый «Бег времени». А 19 октября 1965 года состоялось последнее публичное выступление Ахматовой на торжественном вечере в Большом театре, посвященном 700-летию со дня рождения Данте.

10 ноября 1965 года у Ахматовой случился четвертый инфаркт миокарда. 19 февраля 1966 года она переезжает из больницы в подмосковный кардиологический санаторий, где 4 марта ею была сделана последнюю запись в дневнике: «Вечером, ложась спать жалела, что не захватила с собой Библию».

Анна Ахматова скончалась 5 марта 1966 года, и была отпета 10 марта по православному обычаю в Никольском Морском соборе Ленинграда.

Анна Ахматова была похоронена на Комаровском кладбище под Ленинградом.

Столетний юбилей Ахматовой был широко отмечен всей страной, а по решению ЮНЕСКО – и во всем мире.

Жизненный путь Анны Ахматовой был трудным и сложным. Начав с акмеизма, но оказавшись значительно шире этого довольно узкого направления, она пришла в течение своей долгой и напряженно прожитой жизни к реалистичности и историзму. Титулованная когда-то званием «Сафо XX столетия», она действительно вписала в великую Книгу Любви новые страницы. Ее главным достижением и ее индивидуальным художественным открытием была, прежде всего, любовная лирика. Могучие страсти, бушующие в сжатых до алмазной твердости ахматовских любовных миниатюрах, всегда изображались ею с величайшей психологической глубиной и точностью.

В этом несравненном психологизме постоянно напряженного и драматического чувства она была прямой и достойнейшей наследницей великой русской классической литературы. Недаром так часто оглядывалась она на творения великих русских мастеров - от Пушкина до Блока. Не прошла Ахматова и мимо психологической прозы Гоголя, Достоевского, Толстого... Многообразно разветвленные традиции и влияния западных и восточных литератур также вошли в своеобразный ахматовский стих, упрочив и укрепив его общечеловеческую культурную основу.

Твардовский писал, что лирика Ахматовой - это меньше всего так называемая дамская, или женская, поэзия. Даже в ранних книгах поэтессы (в "Вечере", в "Четках", в "Белой стае") мы видим всеобщность изображенного переживания, а это первый признак подлинного, большого и высокого искусства. Любовный роман, драматически, страстно и всегда неожиданно развертывавшийся во всех ее книгах, по-своему запечатлел взаимоотношения любящих сердец определенной эпохи.

При всей общечеловечности и вечности самого чувства, оно всегда инструментовано у Ахматовой с помощью звучащих голосов конкретного времени: интонации, жесты, синтаксис, словарь - все говорит нам об определенных людях определенного дня и часа. Эта художническая точность в передаче самого воздуха времени, бывшая первоначально природным свойством таланта, затем, на протяжении долгих десятилетий, целенаправленно и трудолюбиво отшлифовывалась до степени того подлинного, сознательного историзма, который поражает всех читающих и как бы заново открывающих для себя позднюю Ахматову - автора "Поэмы без героя" и многих других стихов, воссоздающих и со свободной точностью перемежающих различные исторические эпохи.

Поэзия Ахматовой - неотъемлемая часть современной русской, советской и мировой культуры.

В 1988 году об Анне Ахматовой был снят документальный фильм «Реквием», в котором принял участие Лев Николаевич Гумилев.

Your browser does not support the video/audio tag.

«РЕКВИЕМ»

Нет, и не под чуждым небосводом,
И не под защитой чуждых крыл,-
Я была тогда с моим народом,
Там, где мой народ, к несчастью, был. 1961

Вместо предисловия

В страшные годы ежовщины я провела семнадцать месяцев в тюремных очередях в Ленинграде. Как-то раз кто-то "опознал" меня. Тогда стоящая за мной женщина, которая, конечно, никогда не слыхала моего имени, очнулась от свойственного нам всем оцепенения и спросила меня на ухо (там все говорили шепотом):

А это вы можете описать?

И я сказала:

Тогда что-то вроде улыбки скользнуло по тому, что некогда было ее лицом.

Портрет Анны Ахматовой работы Н.И.Альтмана. 1914

Посвящение

Перед этим горем гнутся горы,
Не течет великая река,
Но крепки тюремные затворы,
А за ними "каторжные норы"
И смертельная тоска.
Для кого-то веет ветер свежий,
Для кого-то нежится закат -
Мы не знаем, мы повсюду те же,
Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжелые солдат.
Подымались как к обедне ранней,
По столице одичалой шли,
Там встречались, мертвых бездыханней,
Солнце ниже, и Нева туманней,
А надежда все поет вдали.
Приговор... И сразу слезы хлынут,
Ото всех уже отделена,
Словно с болью жизнь из сердца вынут,
Словно грубо навзничь опрокинут,
Но идет... Шатается... Одна...
Где теперь невольные подруги
Двух моих осатанелых лет?
Что им чудится в сибирской вьюге,
Что мерещится им в лунном круге?
Им я шлю прощальный свой привет.

ВСТУПЛЕНИЕ

Это было, когда улыбался
Только мертвый, спокойствию рад.
И ненужным привеском качался
Возле тюрем своих Ленинград.
И когда, обезумев от муки,
Шли уже осужденных полки,
И короткую песню разлуки
Паровозные пели гудки,
Звезды смерти стояли над нами,
И безвинная корчилась Русь
Под кровавыми сапогами
И под шинами черных марусь.

Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной горнице плакали дети,
У божницы свеча оплыла.
На губах твоих холод иконки,
Смертный пот на челе... Не забыть!
Буду я, как стрелецкие женки,
Под кремлевскими башнями выть.

Ноябрь, 1935. Москва

Тихо льется тихий Дон,
Желтый месяц входит в дом.

Входит в шапке набекрень,
Видит желтый месяц тень.

Эта женщина больна,
Эта женщина одна.

Муж в могиле, сын в тюрьме,
Помолитесь обо мне.

Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
Я бы так не могла, а то, что случилось,
Пусть черные сукна покроют,
И пусть унесут фонари...
Ночь.

Показать бы тебе, насмешнице
И любимице всех друзей,
Царскосельской веселой грешнице,
Что случится с жизнью твоей -
Как трехсотая, с передачею,
Под Крестами будешь стоять
И своею слезою горячею
Новогодний лед прожигать.
Там тюремный тополь качается,
И ни звука - а сколько там
Неповинных жизней кончается...

Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой,
Кидалась в ноги палачу,
Ты сын и ужас мой.
Все перепуталось навек,
И мне не разобрать
Теперь, кто зверь, кто человек,
И долго ль казни ждать.
И только пыльные цветы,
И звон кадильный, и следы
Куда-то в никуда.
И прямо мне в глаза глядит
И скорой гибелью грозит
Огромная звезда.

Легкие летят недели,
Что случилось, не пойму.
Как тебе, сынок, в тюрьму
Ночи белые глядели,
Как они опять глядят
Ястребиным жарким оком,
О твоем кресте высоком
И о смерти говорят.

Весна 1939

ПРИГОВОР

И упало каменное слово
На мою еще живую грудь.
Ничего, ведь я была готова,
Справлюсь с этим как-нибудь.

У меня сегодня много дела:
Надо память до конца убить,
Надо, чтоб душа окаменела,
Надо снова научиться жить.

А не то... Горячий шелест лета,
Словно праздник за моим окном.
Я давно предчувствовала этот
Светлый день и опустелый дом.

К СМЕРТИ

Ты все равно придешь - зачем же не теперь?
Я жду тебя - мне очень трудно.
Я потушила свет и отворила дверь
Тебе, такой простой и чудной.
Прими для этого какой угодно вид,
Ворвись отравленным снарядом
Иль с гирькой подкрадись, как опытный бандит,
Иль отрави тифозным чадом.
Иль сказочкой, придуманной тобой
И всем до тошноты знакомой,-
Чтоб я увидела верх шапки голубой
И бледного от страха управдома.
Мне все равно теперь. Клубится Енисей,
Звезда Полярная сияет.
И синий блеск возлюбленных очей
Последний ужас застилает.

Уже безумие крылом
Души накрыло половину,
И поит огненным вином
И манит в черную долину.

И поняла я, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему
Уже как бы чужому бреду.

И не позволит ничего
Оно мне унести с собою
(Как ни упрашивай его
И как ни докучай мольбою):

Ни сына страшные глаза -
Окаменелое страданье,
Ни день, когда пришла гроза,
Ни час тюремного свиданья,

Ни милую прохладу рук,
Ни лип взволнованные тени,
Ни отдаленный легкий звук -
Слова последних утешений.

РАСПЯТИЕ

Не рыдай Мене, Мати,
во гробе зрящия.
___

Хор ангелов великий час восславил,
И небеса расплавились в огне.
Отцу сказал: "Почто Меня оставил!"
А матери: "О, не рыдай Мене..."

Магдалина билась и рыдала,
Ученик любимый каменел,
А туда, где молча Мать стояла,
Так никто взглянуть и не посмел.

1940, Фонтанный Дом

ЭПИЛОГ

Узнала я, как опадают лица,
Как из-под век выглядывает страх,
Как клинописи жесткие страницы
Страдание выводит на щеках,
Как локоны из пепельных и черных
Серебряными делаются вдруг,
Улыбка вянет на губах покорных,
И в сухоньком смешке дрожит испуг.
И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мною,
И в лютый холод, и в июльский зной
Под красною ослепшею стеною.

Опять поминальный приблизился час.
Я вижу, я слышу, я чувствую вас:

И ту, что едва до окна довели,
И ту, что родимой не топчет земли,

И ту, что красивой тряхнув головой,
Сказала: "Сюда прихожу, как домой".

Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать.

Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.

О них вспоминаю всегда и везде,
О них не забуду и в новой беде,

И если зажмут мой измученный рот,
Которым кричит стомильонный народ,

Пусть так же они поминают меня
В канун моего поминального дня.

А если когда-нибудь в этой стране
Воздвигнуть задумают памятник мне,

Согласье на это даю торжество,
Но только с условьем - не ставить его

Ни около моря, где я родилась:
Последняя с морем разорвана связь,

Ни в царском саду у заветного пня,
Где тень безутешная ищет меня,

А здесь, где стояла я триста часов
И где для меня не открыли засов.

Затем, что и в смерти блаженной боюсь
Забыть громыхание черных марусь,

Забыть, как постылая хлопала дверь
И выла старуха, как раненый зверь.

И пусть с неподвижных и бронзовых век
Как слезы, струится подтаявший снег,

И голубь тюремный пусть гулит вдали,
И тихо идут по Неве корабли.

Текст подготовила Татьяна Халина

Использованные материалы:

А. Ахматова «Коротко о себе»
А. Павловский «Анна Ахматова. Жизнь и творчество»
А. Тырлова «Анна Ахматова и Николай Гумилев: «…но люди, созданные друг для друга, соединяются, увы, так редко…»
Материалы сайта www.akhmatova.org
Михаил Ардов, «Легендарная Ордынка»

1. А. А. Ахматова «Коротко о себе»

Я родилась 11(23) июня 1889 года под Одессой (Большой Фонтан). Мой отец был в то время отставной инженер-механик флота. Годовалым ребенком я была перевезена на север - в Царское Село. Там я прожила до шестнадцати лет.

Мои первые воспоминания - царскосельские: зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в «Царскосельскую оду».

Каждое лето я проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты, и там подружилась с морем. Самое сильное впечатление этих лет - древний Херсонес, около которого мы жили.

Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет. Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина («На рождение порфирородного отрока») и Некрасова («Мороз, Красный нос»). Эти вещи знала наизусть моя мама.

Училась я в Царскосельской женской гимназии. Сначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно.

В 1905 году мои родители расстались, и мама с детьми уехала на юг. Мы целый год прожили в Евпатории, где я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов. Отзвуки революции Пятого года глухо доходили до отрезанной от мира Евпатории. Последний класс проходила в Киеве, в Фундуклеевской гимназии, которую и окончила в 1907 году.

Я поступила на юридический факультет Высших женских курсов в Киеве. Пока приходилось изучать историю права и особенно латынь, я была довольна, когда же пошли чисто юридические предметы, я к курсам охладела.

В 1910 (25 апреля ст. ст.) я вышла замуж за Н. С. Гумилева, и мы поехали на месяц в Париж. Прокладка новых бульваров по живому телу Парижа (которую описал Золя) была еще не совсем закончена (бульвар Raspail). Вернер, друг Эдиссона, показал мне в «Taverne de Panteon» два стола и сказал: «А это ваши социал-демократы, тут - большевики, а там - меньшевики». Женщины с переменным успехом пытались носить то штаны (jupes-cullotes), то почти пеленали ноги (jupes-entra-vees). Стихи были в полном запустении, и их покупали только из-за виньеток более или менее известных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию.

Переехав в Петербург, я училась на Высших историко-литературных курсах Раева. В это время я уже писала стихи, вошедшие потом в мою первую книгу.

Когда мне показали корректуру «Кипарисового ларца» Иннокентия Анненского, я была поражена и читала ее, забыв все на свете.

В 1910 году явно обозначился кризис символизма, и начинающие поэты уже не примыкали к этому течению. Одни шли в футуризм, другие - в акмеизм. Вместе с моими товарищами по Первому Цеху поэтов - Мандельштамом, Зенкевичем, Нарбутом - я сделалась акмеисткой.

Весну 1911 года я провела в Париже, где была свидетельницей первых триумфов русского балета. В 1912 году проехала по Северной Италии (Генуя, Пиза, Флоренция, Болонья, Падуя, Венеция). Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь.

В 1912 году вышел мой первый сборник стихов «Вечер». Напечатано было всего триста экземпляров. Критика отнеслась к нему благосклонно.

В марте 1914 года вышла вторая книга - «Четки». Жизни ей было отпущено примерно шесть недель. В начале мая петербургский сезон начал замирать, все понемногу разъезжались. На этот раз расставание с Петербургом оказалось вечным. Мы вернулись не в Петербург, а в Петроград, из ХIХ века сразу попали в ХХ, все стало иным, начинал с облика города. Казалось, маленькая книга любовной лирики начинающего автора должна была потонуть в мировых событиях. Время распорядилось иначе.

Каждое лето я проводила в бывшей Тверской губернии, в пятнадцати верстах от Бежецка. Это не живописное место: распаханные ровными квадратами на холмистой местности поля, мельницы, трясины, осушенные болота, «воротца», хлеба, хлеба... Там я написала очень многие стихи «Четок» и «Белой стаи». «Белая стая» вышла в сентябре 1917 года.

После Октябрьской революции я работала в библиотеке Агрономического института. В 1921 году вышел сборник моих стихов «Подорожник», в 1922 году - книга «Anno Domini».

Примерно с середины 20-х годов я начала очень усердно и с большим интересом заниматься архитектурой старого Петербурга и изучением жизни и творчества Пушкина. Результатом моих пушкинских штудий были три работы - о «Золотом петушке», об «Адольфе» Бенжамена Констана и о «Каменном госте». Все они в свое время были напечатаны.

Работы «Александрина», «Пушкин и Невское взморье», «Пушкин в 1828 году», которыми я занимаюсь почти двадцать последних лет, по-видимому, войдут в книгу «Гибель Пушкина».

С середины 20-х годов мои новые стихи почти перестали печатать, а старые - перепечатывать.

Отечественная война 1941 года застала меня в Ленинграде. В конце сентября, уже во время блокады, я вылетела на самолете в Москву.

До мая 1944 года я жила в Ташкенте, жадно ловила вести о Ленинграде, о фронте. Как и другие поэты, часто выступала в госпиталях, читала стихи раненым бойцам. В Ташкенте я впервые узнала, что такое в палящий жар древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела.

В мае 1944 года я прилетела в весеннюю Москву, уже полную радостных надежд и ожидания близкой победы. В июне вернулась в Ленинград.

Страшный призрак, притворяющийся моим городом, так поразил меня, что я описала эту мою с ним встречу в прозе. Тогда же возникли очерки «Три сирени» и «В гостях у смерти» - последнее о чтении стихов на фронте в Териоках. Проза всегда казалась мне и тайной и соблазном. Я с самого начала все знала про стихи - я никогда ничего не знала о прозе. Первый мой опыт все очень хвалили, но я, конечно, не верила. Позвала Зощенку. Он велел кое-что убрать и сказал, что с остальным согласен. Я была рада. Потом, после ареста сына, сожгла вместе со всем архивом.

Меня давно интересовали вопросы художественного перевода. В послевоенные годы я много переводила. Перевожу и сейчас. В 1962 году я закончила «Поэму без героя», которую писала двадцать два года.

Прошлой весной, накануне дантовского года, я снова услышала звуки итальянской речи - побывала в Риме и на Сицилии. Весной 1965 года я поехала на родину Шекспира, увидела британское небо и Атлантику, повидалась со старыми друзьями и познакомилась с новыми, еще раз посетила Париж.

Я не переставала писать стихи. Для меня в них - связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных.

2. Анализ стихотворения «Сжала руки под темной Вуалью...» (1911)

Это характернейшее стихотворение из книги «Вечер», в котором разнообразно представлены коллизии непростых отношений между мужчиной и женщиной. В данном случае женщина, охваченная внезапным состраданием и острой жалостью, признает свою вину перед тем, кого она заставляет страдать. Разговор ведется с невидимым собеседником - очевидно, с собственной совестью, так как собеседник этот знает о бледности героини, закрывающей лицо и вуалью и руками. Ответом на вопрос: «Отчего ты сегодня бледна?» и является рассказ о конце последнего свидания с «ним». Нет ни имени, ни - пока - других «опознавательных» признаков героя, читатель должен удовлетвориться лишь тем, что это очень хорошо известный героине и важный для нее человек. Опущен весь разговор, его содержание сконцентрировано в одной метафоре «...я терпкой печалью / Напоила его допьяна». Печалью «напоила» его, но сейчас страдает она, в этом виноватая, способная переживать за другого, раскаиваться в причиненном ему зле. Метафора перерастает в скрытое сравнение: напоенный «допьяна» «вышел, шатаясь», но это не снижение героя, ведь он только как пьяный, выбитый из равновесия.

Поэт после его ухода видит то, чего героиня видеть не может, - его мимику: «Искривился мучительно рот», - как внутренний собеседник видел ее скрытую бледность. Столь же допустимо другое толкование: сначала страдальческое выражение появилось на лице, потом вышел, шатаясь, но в восприятии смятенной героини все перепуталось, она рассказывает сама себе, вспоминает происшедшее («Как забуду?»), не управляя потоком собственной памяти, выделяя самые напряженные внешние моменты события. Непосредственно гамму охвативших ее чувств передать нельзя, поэтому говорится лишь про вызванный ими поступок. «Я сбежала, перил не касаясь», / Я бежала за ним до ворот». Повторение глагола в столь емком, из трех четверостиший, стихотворении, где Ахматова экономит даже на местоимениях, подчеркивает силу внутреннего перелома, происшедшего в героине. «Перил не касаясь», то есть стремительно, без всякой осторожности, не думал о себе, - это акмеистически точная, психологически насыщенная внутренняя деталь. Здесь поэт, видящий эту деталь поведения героини, уже явно отделен от нее, вряд ли способной фиксировать в своем сознании такие частности.

В третьей строфе есть еще одно, по сути, уже четвертое указание на стремительность этого бега: «Задыхаясь, я крикнула...». Из сдавленного горла вырывается только крик. И в конце первого стиха последней строфы повисает слово «шутка», отделенное от завершения фразы сильным стихотворным переносом, тем самым резко выделенное. Ясно, что все предыдущее было всерьез, что героиня неловко, не думал пытается опровергнуть ранее сказанные жестокие слова. В этом контексте ничего веселого в слове «шутка» нет; наоборот, сама героиня тут же, непоследовательно, переходит к предельно серьезным словам: «Шутка / Все, что было. Уйдешь, я умру» (вновь словесная экономия, опушено даже «Если ты...»). В этот момент она верит в то, что говорит. Но он, как мы догадываемся, только что выслушавший гораздо больше совсем другого, уже не верит, лишь благородно изображает спокойствие, что отражается на лице в виде страшной маски (опять его мимика): «Улыбнулся спокойно и жутко» (излюбленный ахматовский синтаксический прием - оксюморон, сочетание несочетаемого). Он не вернется, но принесшую ему такое горе женщину по-прежнему любит, заботится о ней, просит ее, разгоряченную, уйти со двора: «И сказал мне: «Не стой на ветру».

Важнейшее свойство Ахматовой – это конкретная адресатность всех ее текстов.

Читайте все – мне все равно,

Я говорю с одним,

Кто был ни в чем не виноват,

А впрочем, мне ни сват, ни брат.

Каждое ее произведение, будь то стихотворение или поэма, мемуарный набросок или дневниковая запись, заметка из записной книжки или письмо, – обращено к кому-то, к одному человеку или сразу к нескольким, но непременно обращено и обязательно – к человеку. Быть может, именно в этом и кроется разгадка того, почему так интересно спорить на тему того, кому посвящено то или иное стихотворение Ахматовой. Но вопрос этот касается далеко не только и не столько личных привязанностей или симпатий Анны Ахматовой, он намного шире. Произведения ее – часто воображаемые беседы, («Дружбы светлые беседы», как сказала она сама в одном из стихотворений).

«Поэму без героя» Анна Ахматова посвятила «памяти ее первых слушателей, погибших в Ленинграде во время осады», а в Ташкенте ей казалось, что она пишет ее вместе с читателями. «Реквием» написан в ответ на просьбу «женщины с голубыми губами», стоявшей в одной тюремной очереди с Анной Андреевной. Имя ее не названо (да, быть, может, Ахматова и не спросила имени). Важно ведь не столько имя, сколько первотолчок «от сердца к сердцу».

А я говорю, вероятно, за многих:

Юродивых, скорбных, немых и убогих,

И силу свою мне они отдают,

И помощи скорой и действенной ждут.

Анну Ахматову до последних дней не баловала вниманием критика, книги ее выходили редко и малыми тиражами, отсюда ее постоянные сетования о том, что ее «не знают». Но ее связи с читателями были прочными и постоянными. В архиве поэта хранятся многие сотни писем ее читателей; на многих из них пометка «отвечено». Когда-нибудь лучшие чтательские письма будут опубликованы, как и ответные письма самой Ахматовой, и тогда станет ясно, насколько живой и действенной была ее дружба с читателями. Однажды Анна Андреевна получила письмо от Петра Лобасова, заключенного. Оно ее поразило поразительно точным определением ее поэзии (на основании только одного стихотворения «Мартовская элегия»).

П. И. Лобасов писал: «Каким-то холодком несет от раненого чувства простоты». Анна Андреевна горячо откликнулась на это письмо, послала автору телеграмму, а вслед за ней свой сборник стихотворений 1958 года, где сделала рукописные пометы и проставила некоторые даты. Но мало того: в стихотворении «Ты стихи мои требуешь прямо…» слова П. И. Лобасова нашли уже стихотворный отклик:

Мы сжигаем несбыточной жизни

Золотые и пышные дни,

И о встрече в небесной отчизне

Нам ночные не шепчут огни.

Но от наших великолепий

Холодочка струится волна…

Существует мнение, что Анна Ахматова не любила писать писем. Это отчасти верно, но если бы сохранились все письма, написанные ею за ее долгую жизнь, то их набралось бы не так уж мало. К сожалению, многие ее письма погибли, будучи уничтоженными самой Анной Ахматовой (ранняя переписка с Н. С. Гумилевым была сожжена по их взаимному согласию), письма к В. Г. Гаршину были возвращены Ахматовой по ее требованию и, вероятно, уничтожены ею. Письма к Н. В. Недоброво могли быть уничтожены ревнивой супругой Николая Владимировича после его ранней смерти; письма же Н. В. Недоброво были сожжены Ахматовой после обыска у нее в квартире 7 ноября 1949 года.

Об этих невосполнимых потерях нельзя не пожалеть, но и то, что сохранилось, свидетельствует о необыкновенном внимании Анны Ахматовой к своим друзьям даже после расставания с ними (таковы случайно сохранившиеся письма к В. К. Шилейко, в которых проявляется ее трогательная забота о сенбернаре Тапе). Необходимо отметить и то, что Анна Ахматова зачастую не отвечала своим читателям из осторожности, из боязни повредить им, – ведь ее имя на протяжении многих лет после партийной хулы А. А. Жданова было чем-то вроде красной тряпки, а чтение ее стихов могло повлечь за собой крупные неприятности.

Во всех жанрах, образцы которых вошли в эту книгу, Анна Ахматова предстает писателем, заведомо предполагающим равновеликого собеседника.

За это и любят ее благодарные читатели.

Михаил Кралин

Анна Ахматова

Коротко о себе

Я родилась 11 (23) июня 1889 года под Одессой (Большой Фонтан). Мой отец был в то время отставной инженер-механик флота. Годовалым ребенком я была перевезена на север – в Царское Село. Там я прожила до шестнадцати лет.

Мои первые воспоминания – царскосельские: зеленое, сырое великолепие парков, выгон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали маленькие пестрые лошадки, старый вокзал и нечто другое, что вошло впоследствии в «Царскосельскую оду».

Каждое лето я проводила под Севастополем, на берегу Стрелецкой бухты, и там подружилась с морем. Самое сильное впечатление этих лет – древний Херсонес, около которого мы жили.

Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет. Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина («На рождение порфирородного отрока») и Некрасова («Мороз, Красный нос»). Эти вещи знала наизусть моя мама.

Училась я в Царскосельской женской гимназии. Сначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно.

В 1905 году мои родители расстались, и мама с детьми уехала на юг. Мы целый год прожили в Евпатории, где я дома проходила курс предпоследнего класса гимназии, тосковала по Царскому Селу и писала великое множество беспомощных стихов. Отзвуки революции Пятого года глухо доходили до отрезанной от мира Евпатории. Последний класс проходила в Киеве, в Фундуклеевской гимназии, которую и окончила в 1907 году.

Я поступила на юридический факультет Высших женских курсов в Киеве. Пока приходилось изучать историю права и особенно латынь, я была довольна, когда же пошли чисто юридические предметы, я к курсам охладела.

Прокладка новых бульваров по живому телу Парижа (которую описал Золя) была еще не совсем закончена (бульвар Raspail). Вернер, друг Эдиссона, показал мне в «Taverne de Pantéon» два стола и сказал: «А это ваши социал-демократы, тут – большевики, а там – меньшевики». Женщины с переменным успехом пытались носить то штаны (jupes-cullottes), то почти пеленали ноги (jupes-entravées). Стихи были в полном запустении, и их покупали только из-за виньеток более или менее известных художников. Я уже тогда понимала, что парижская живопись съела французскую поэзию.

Переехав в Петербург, я училась на Высших историко-литературных курсах Раева. В это время я уже писала стихи, вошедшие потом в мою первую книгу.

Когда мне показали корректуру «Кипарисового ларца» Иннокентия Анненского, я была поражена и читала ее, забыв все на свете.

В 1910 году явно обозначился кризис символизма, и начинающие поэты уже не примыкали к этому течению. Одни шли в футуризм, другие – в акмеизм. Вместе с моими товарищами по Первому Цеху поэтов – Мандельштамом, Зенкевичем, Нарбутом – я сделалась акмеисткой.

Весну 1911 года я провела в Париже, где была свидетельницей первых триумфов русского балета. В 1912 году проехала по Северной Италии (Генуя, Пиза, Флоренция, Болонья, Падуя, Венеция). Впечатление от итальянской живописи и архитектуры было огромно: оно похоже на сновидение, которое помнишь всю жизнь.