Казачий поэт николай туроверов. Французский суд не отдает прах казачьего поэта (Николай Туроверов). Из поэмы "Перекоп"
Николай
Николаевич
Туроверов
(1899-1972)
Уроженец станицы Старочеркасской области Войска Донского, в 17 лет он закончил Каменское реальное училище (где ныне размещается Каменский педагогический колледж), когда разразилась Первая мировая война.
После ускоренного выпуска Новочеркасского военного училища был зачислен в Лейб-гвардии Атаманский полк с которым участвовал в боях Первой мировой войны. После развала фронта вернулся на Дон, вступил в отряд есаула Чернецова и сражался с большевиками вплоть до врангелевской эвакуации из Крыма. Участник «Степного похода». Был четырежды ранен, дослужился до чина подъесаула.
После лагеря на острове Лемнос работал лесорубом в Сербии, грузчиком во Франции. Во время Второй мировой войны воевал с немцами в Африке в составе 1-го кавалерийского полка Французского Иностранного легиона, которому посвятил цикл «Легион»: «Наш Иностранный легион - // Наследник римских легионов».
Вернувшись в Париж, работал в банке. Создал музей Лейб-гвардии Атаманского полка, «Кружок казаков-литераторов». В течение 11 лет возглавлял парижский «Казачий Союз».
Имя этого человека на долгие десятилетия было вычеркнуто из русской литературы. Его стихи тайно в СССР переписывались от руки, во многих казачьих станицах и хуторах ходили легенды, что именно где-то тут то ли он жил, то ли останавливался вместе с казачьими отрядами во время гражданской войны. Участник отряда Чернецова, одного из первых казачьих командиров, поднявших организованное сопротивление на Дону против большевистской власти, пулеметчик артиллерийской команды Донского корпуса, поэт, сумевший с поразительной силой выразить тоску изгнания и трагедию казачества, почти уничтоженного после 1917 года, он вернулся на Родину через двадцать лет после смерти в 1972 году в Париже.
Виктор ЛЕОНИДОВ
«Перед Господом не постесняюсь называться Донским казаком...»
Его имя на долгие десятилетия было вычеркнуто из русской литературы. Его стихи в СССР тайно переписывали от руки, во многих казачьих станицах и хуторах ходили легенды, что где-то тут он то ли жил, то ли останавливался вместе с казачьими отрядами во время Гражданской войны. Участник отряда Чернецова, одного из первых казачьих командиров, поднявших на Дону организованное сопротивление большевистской власти, пулеметчик артиллерийской команды Донского корпуса, поэт, сумевший с поразительной силой выразить тоску изгнания и трагедию казачества, почти уничтоженного после 1917 года, он вернулся на Родину через двадцать лет после смерти в 1972 году в Париже. Вернулся своими стихами.
Николай Николаевич Туроверов покинул Россию на одном из последних пароходов во время великого исхода 1920 года. Потом его строки, посвященные тем трагическим ноябрьским дням, долго цитировали, зачастую даже не зная автора:
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня,
Я с кормы все время мимо
В своего стрелял коня.
Большую часть своей жизни Туроверов прожил в столице Франции, но в стихах поразительно точно, без единого лишнего слова, возвращался к родным краям, увидеть которые ему было не суждено.
И слез невольно сердце просит,
И я рыдать во сне готов,
Когда вновь слышу в спелом просе
Вечерний крик перепелов.
«Голгофа» Белого дела, осмысление новой роли, которую русским изгнанникам суждено было сыграть в страшном двадцатом веке, воспоминания о пережитых днях, разломавших и его собственную жизнь, и судьбы современников, - вот основные мотивы поэзии Туроверова. Он мог выразить то, что терзало тысячи его соотечественников, мысли и чувства бывших подданных Российской империи, ставших эмигрантами. Смыслом их жизни становились воспоминания.
Что теперь мы можем и что смеем,
Полюбив спокойную страну,
Незаметно, медленно стареем
В европейском ласковом плену.
Популярность Туроверова была необычайна, особенно в военных и казачьих кругах русского зарубежья. В эмиграции он был тем, кем были для своих современников Есенин или Высоцкий. Настоящим народным поэтом. «Глубина чувства и мысли, штриховая образность, реальность, скупая сжатость слов и звучность его стихов как бы кровно вырываются из сердца, любящего и знающего казачий быт... Николай Николаевич начал читать свои стихи... Окончено. Минутная тишина, тишина забытья и дружный взрыв аплодисментов. А потом совершенно незнакомые люди, видевшие впервые Туроверова, шли к нему, жали руку, со слезами на глазах целовали его. Крепкая любовь казака к своему родному краю, так легко совмещавшаяся со служением России, не всегда и не всем, неказакам, понятная, казалось, была понята всеми, заразила своей силой, объединила всех». Так писал о выступлении Туроверова его друг, еще один известный поэт русского Парижа Владимир Смоленский.
Стихи Туроверова появлялись в казачьих газетах и журналах, их переписывали и читали на русских военных и литературных вечерах повсюду, где жили изгнанники из России, - в Аргентине и Алжире, в США и Югославии. И, конечно, во Франции - стране, в которой он прожил пятьдесят два года и нашел вечный покой на знаменитом кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Стране, для которой он нашел такие слова:
Лучшие тебе я отдал годы,
Все тебе доверил, не тая, -
Франция, страна моей свободы,
Мачеха веселая моя.
Но кроме фантастического поэтического таланта, которым он согрел столько людей, Туроверов был еще и историком, и издателем, и организатором выставок. И сегодня специалисты считают его одним из лучших знатоков казачьей иконографии и русского портрета. Если в Париже открывались выставки «Казаки», «Суворов», «1812 год», «Лермонтов», то не было никаких сомнений - за ними стоял этот невысокий плотный человек. Именно Николай Николаевич сделал все, чтобы сохранился музей его родного лейб-гвардии Атаманского полка, вывезенный казаками в Париж. Он был главным хранителем уникальной библиотеки генерала Дмитрия Ознобишина, публиковал статьи по истории казачества и русской военной славы. Он правдами и неправдами доставал средства, чтобы выкупить очередную русскую военную реликвию, появившуюся на какой-нибудь парижской барахолке. В научной работе Николай Николаевич всегда был очень тщателен и точен.
«Казачий альманах», «Русская военная старина», календари - чем только не занимался Туроверов. Он не давал окружающим опускать руки, заряжал своих товарищей энергией и силой, которая помогала жить.
Искать я буду терпеливо
Следы
казачьей старины:
В пыли станичного архива,
В курганах древней целины,
В камнях
черкасского раската,
На приазовских островах,
В клинке старинного булата,
В могильных знаках и словах.
В его стихах была подлинная, настоящая ностальгия, та, которой так не хватает сегодняшним «псевдобелогвардейским» бардам. Но строки Туроверова, даже самые трагические, все равно дарили надежду...
Помнишь вьюжный день на Перекопе,
Мертвый конь, разбитые ножны...
Много лет живя с тобой в Европе,
Ничего забыть мы не должны.
Биография Николая Туроверова была очень похожа на судьбы сотен тысяч людей, раздавленных «красным колесом». Он родился 18 (30 по новому стилю) марта 1899 года в станице Старочеркасской области Войска Донского. Мать и отец происходили из старинных казачьих фамилий. Отец, тоже Николай Николаевич, был судебным следователем, о матери известно только, что ее звали Анна Николаевна Александрова. Они сгинули то ли в лагерях, то ли в ссылке. Туроверов долго не имел о них никаких известий, но память о матери не оставляла его до конца дней.
И скажет негромко и сухо,
Что здесь мне нельзя ночевать,
В лохмотьях босая старуха,
Меня не узнавшая мать.
Зато в эмиграции рядом с ним был младший брат Александр. Вдова Александра Николаевича, Ирина Ивановна Туроверова, ушедшая из жизни пять лет назад, сделала все, чтобы стихи брата ее мужа наконец-то были изданы в России.
Поначалу в жизни казачьего поэта все было очень похоже на судьбы других его сверстников. Станица, любящий и зажиточный казачий дом, Каменское реальное училище. А дальше началась Первая мировая, и все рухнуло. Туроверов поступил добровольцем в лейб-гвардии Атаманский полк, потом ускоренный выпуск Новочеркасского военного училища, Атаманский отряд, отряд полковника Чернецова, Степной поход. В ноябре 1919-го Николай стал начальником пулеметной команды родного Атаманского полка. За несколько месяцев до исхода награжден Владимиром 4-й степени и получил чин подъесаула. Несколько раз был ранен, но, наверное, слишком многое надо было ему сделать в этой жизни, и судьба хранила его. На борт одного из последних пароходов Туроверов поднялся вместе с женой, красавицей-казачкой Юлией Александровной Грековой. Они были вместе до 1950 года, когда она ушла из жизни. Без нее ему предстояло жить еще двадцать два года:
Все тот же воздух, солнце...
О простом, О самом главном:
о свидании с милой
Поет мне ветер над ее крестом,
Моей уже намеченной могилой.
Поразительно, как просто он умел сказать о самом главном. Сказать так, что перехватывало горло.
1920-й год. Огромный, продуваемый всеми ветрами лазарет на греческом острове Лемнос, потом Сербия, где родилась дочь Наталья. Поэт грузил мешки с мукой, работал батраком и все время, как только была свободная минута, писал стихи, которые переписывались, пересказывались, расходились в сотнях списков. Дальше - Париж, Сорбонна, снова работа по ночам. Пять книг стихов, Иностранный легион в начале Второй мировой бойни. Стихи и беспрерывная работа по сохранению казачьей и военной русской славы.
Пора, мой старый друг, пора,
Мы зажились с тобою оба,
И пожилые юнкера
Стоят навытяжку у гроба.
Мой далекий отеческий дом, -
Перед Господом не постесняюсь
Называться Донским казаком.
После выхода фильма «Никита Михалков. Русский выбор», где одна из серий почти целиком посвящена Туроверову, о «казачьем Есенине»узнали миллионы людей. Письма в Российский фонд культуры на имя Михалкова приходят сотнями., И почти везде один вопрос - расскажите больше об этом замечательном поэте...
При оформлении статьи использованы рисунки художника-офицера Сергея Соловьева (1901-1975)
Мы шли в сухой и пыльной мгле
По раскалённой крымской глине.
Бахчисарай, как хан в седле,
Дремал в глубокой котловине.
И в этот день в Чуфут-Кале,
Сорвав бессмертники сухие,
Я выцарапал на скале:
Двадцатый год - прощай, Россия!
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо -
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда
Мороз крепчал. Стоял такой мороз
Что бронепоезд наш застыл над яром,
Где ждал нас враг, и бедный паровоз
Стоял в дыму и задыхался паром.
Но и в селе, раскинутом в яру,
Никто не выходил из хат дымящих, -
Мороз пресек жестокую игру,
Как самодержец настоящий.
Был лед и в пулеметных кожухах;
Но вот в душе, как будто, потеплело:
Сочельник был. И снег лежал в степях.
И не было ни красных и ни белых
Как когда-то над сгубленной Сечью
Горевал в своих песнях Тарас, -
Призываю любовь человечью,
Кто теперь погорюет о нас?
Но в разлуке с тобой не прощаюсь,
Мой далекий отеческий дом, -
Перед Господом не постесняюсь
Называться донским казаком
Жизнь не проста и не легка.
За спицею мелькает спица.
Уйти б на юг, и в казака
По-настоящему влюбиться.
Довольно ждать, довольно лгать,
Играть самой с собою в прятки.
Нет, не уйти, а убежать,
Без сожалений и оглядки.
Туда, где весело живут,
Туда, где вольные станицы
И где не вяжут и не ткут
Своих нарядов молодицы;
Где все умеют пить и петь,
Где муж с женой пирует вместе.
Но туго скрученная плеть
Висит на самом видном месте.
Ах, Дон, Кубань - Тмутаракань!
А я в снегах здесь погибаю.
Вот Лермонтов воспел Тамань. -
А я читаю и мечтаю,
И никуда не убегу...
Твердя стихи о Диком поле.
Что знаю я и что могу,
Живя с рождения в неволе.
И мой недолгий век пройдет
В напрасном ожиданье чуда, -
Московский снег, московский лед
Меня не выпустят отсюда
Эти дни не могут повторяться, -
Юность не вернется никогда.
И туманнее и реже снятся
Нам чудесные, жестокие года.
С каждым годом меньше очевидцев
Этих страшных, легендарных дней.
Наше сердце приучилось биться
И спокойнее и глуше и ровней.
Что теперь мы можем и что смеем?
Полюбив спокойную страну,
Незаметно медленно стареем
В европейском ласковом плену.
И растет и ждет ли наша смена,
Чтобы вновь в февральскую пургу
Дети шли в сугробах по колена
Умирать на розовом снегу.
И над одинокими на свете,
С песнями идущими на смерть,
Веял тот же сумасшедший ветер
И темнела сумрачная твердь
Перегорит костер и перетлеет,
Земле нужна холодная зола.
Уже никто напомнить не посмеет
О страшных днях бессмысленного зла.
Нет, не мученьями, страданьями и кровью
Утратою горчайшей из утрат:
Мы расплатились братскою любовью
С тобой, мой незнакомый брат.
С тобой, мой враг, под кличкою «товарищ»,
Встречались мы, наверное, не раз.
Меня Господь спасал среди пожарищ,
Да и тебя Господь не там ли спас?
Обоих нас блюла рука Господня,
Когда, почуяв смертную тоску,
Я, весь в крови, ронял свои поводья,
А ты, в крови, склонялся на луку.
Тогда с тобой мы что-то проглядели,
Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:
Не для того ль мы оба уцелели,
Чтоб вместе за отчизну умереть?
Никто нас не вспомнит
Никто нас не вспомнит, о нас не потужит;
Неспешной водой протекают годы.
И было нам плохо и станет нам хуже, -
Покоя не будет нигде, никогда.
Да мы и не ищем спокойного года,
Да нам и не нужен покой:
Свобода еще с Ледяного похода
Для нас неразлучна с бедой
Помню горечь соленого ветра
Помню горечь соленого ветра,
Перегруженный крен корабля;
Полосою синего фетра
Уходила в тумане земля;
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук, -
Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук,
Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Черной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода
В эту ночь мы ушли от погони
В эту ночь мы ушли от погони,
Расседлали своих лошадей;
Я лежал на шершавой попоне
Среди спящих усталых людей.
И запомнил и помню доныне
Наш последний российский ночлег,
Эти звезды приморской пустыни,
Этот синий мерцающий снег,
Стерегло нас последнее горе, -
После снежных татарских полей, -
Ледяное Понтийское море,
Ледяная душа кораблей
Из поэмы "Новочеркасск"
Колокола печально пели.
В домах прощались, во дворе:
Венок плели, кружась, метели
Тебе, мой город, на горе.
Сноси неслыханные муки
Под сень соборного креста.
Я помню, помню день разлуки,
В канун Рождения Христа,
И не забуду звон унылый
Среди снегов декабрьских вьюг
И бешенный галоп кобылы,
Меня бросающий на юг
Из поэмы "Перекоп"
Нас было мало, слишком мало,
От вражьих толп темнела даль:
Но твердым блеском засверкала
Из ножен вынутая сталь.
Последних пламенных порывов
Была исполнена душа.
В железном грохоте разрывов
Вскипали воды Сиваша.
И ждали все внимая знаку,
И подан был знакомый знак...
Полк шел в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак.
..............................................
Забыть ли, как на снеге сбитом
В последний раз рубил казак,
Как под размашистом копытом
Звенел промерзлый солончак,
И как минутная победа
Швырнула нас через окоп,
И храп коней, и крик соседа
И кровью залитый сугроб...
...............................................
О милом крае, о родимом
Звенела песня казака
И гнал и рвал над белым Крымом
Морозный ветер облака.
Спеши, мой конь, долиной Качи,
Свершай последний переход.
Нет, не один из нас заплачет,
Грузясь на ждущий пароход,
Когда с прощальным поцелуем
Освободим ремни подпруг
И, злым предчувствием волнуем,
Заржет печально верный друг
Однолеток
Подумать только: это мы
Последние, кто знали
И переметные сумы,
И блеск холодной стали
Клинков, и лучших из друзей
Погони и похода,
В боях израненных коней
Нам памятного года
В Крыму, когда на рубеже
Кончалась конница уже.
Подумать только: это мы
В погибельной метели,
Среди тмутараканской тьмы
Случайно уцелели
И в мировом своем плену
До гроба все считаем
Нас породившую страну
Неповторимым раем
Отцу Николаю Иванову
Не георгиевский, а нательный крест,
Медный, на простом гайтане,
Памятью знакомых мест
Никогда напоминать не перестанет;
Но и крест, полученный в бою,
Точно друг и беспокойный, и горячий,
Все твердит, что молодость свою
Я не мог бы начинать иначе
Мы шли в сухой и пыльной мгле
По раскалённой крымской глине.
Бахчисарай, как хан в седле,
Дремал в глубокой котловине.
И в этот день в Чуфут-Кале,
Сорвав бессмертники сухие,
Я выцарапал на скале:
Двадцатый год - прощай, Россия!
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо -
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда
Мороз крепчал. Стоял такой мороз
Что бронепоезд наш застыл над яром,
Где ждал нас враг, и бедный паровоз
Стоял в дыму и задыхался паром.
Но и в селе, раскинутом в яру,
Никто не выходил из хат дымящих, -
Мороз пресек жестокую игру,
Как самодержец настоящий.
Был лед и в пулеметных кожухах;
Но вот в душе, как будто, потеплело:
Сочельник был. И снег лежал в степях.
И не было ни красных и ни белых
Как когда-то над сгубленной Сечью
Горевал в своих песнях Тарас, -
Призываю любовь человечью,
Кто теперь погорюет о нас?
Но в разлуке с тобой не прощаюсь,
Мой далекий отеческий дом, -
Перед Господом не постесняюсь
Называться донским казаком
Жизнь не проста и не легка.
За спицею мелькает спица.
Уйти б на юг, и в казака
По-настоящему влюбиться.
Довольно ждать, довольно лгать,
Играть самой с собою в прятки.
Нет, не уйти, а убежать,
Без сожалений и оглядки.
Туда, где весело живут,
Туда, где вольные станицы
И где не вяжут и не ткут
Своих нарядов молодицы;
Где все умеют пить и петь,
Где муж с женой пирует вместе.
Но туго скрученная плеть
Висит на самом видном месте.
Ах, Дон, Кубань - Тмутаракань!
А я в снегах здесь погибаю.
Вот Лермонтов воспел Тамань. -
А я читаю и мечтаю,
И никуда не убегу...
Твердя стихи о Диком поле.
Что знаю я и что могу,
Живя с рождения в неволе.
И мой недолгий век пройдет
В напрасном ожиданье чуда, -
Московский снег, московский лед
Меня не выпустят отсюда
Эти дни не могут повторяться, -
Юность не вернется никогда.
И туманнее и реже снятся
Нам чудесные, жестокие года.
С каждым годом меньше очевидцев
Этих страшных, легендарных дней.
Наше сердце приучилось биться
И спокойнее и глуше и ровней.
Что теперь мы можем и что смеем?
Полюбив спокойную страну,
Незаметно медленно стареем
В европейском ласковом плену.
И растет и ждет ли наша смена,
Чтобы вновь в февральскую пургу
Дети шли в сугробах по колена
Умирать на розовом снегу.
И над одинокими на свете,
С песнями идущими на смерть,
Веял тот же сумасшедший ветер
И темнела сумрачная твердь
Товарищ
Перегорит костер и перетлеет,
Земле нужна холодная зола.
Уже никто напомнить не посмеет
О страшных днях бессмысленного зла.
Нет, не мученьями, страданьями и кровью
Утратою горчайшей из утрат:
Мы расплатились братскою любовью
С тобой, мой незнакомый брат.
С тобой, мой враг, под кличкою «товарищ»,
Встречались мы, наверное, не раз.
Меня Господь спасал среди пожарищ,
Да и тебя Господь не там ли спас?
Обоих нас блюла рука Господня,
Когда, почуяв смертную тоску,
Я, весь в крови, ронял свои поводья,
А ты, в крови, склонялся на луку.
Тогда с тобой мы что-то проглядели,
Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:
Не для того ль мы оба уцелели,
Чтоб вместе за отчизну умереть?
Никто нас не вспомнит
Никто нас не вспомнит, о нас не потужит;
Неспешной водой протекают годы.
И было нам плохо и станет нам хуже, -
Покоя не будет нигде, никогда.
Да мы и не ищем спокойного года,
Да нам и не нужен покой:
Свобода еще с Ледяного похода
Для нас неразлучна с бедой
Помню горечь соленого ветра
Помню горечь соленого ветра,
Перегруженный крен корабля;
Полосою синего фетра
Уходила в тумане земля;
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук, -
Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук,
Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Черной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода
В эту ночь мы ушли от погони
В эту ночь мы ушли от погони,
Расседлали своих лошадей;
Я лежал на шершавой попоне
Среди спящих усталых людей.
И запомнил и помню доныне
Наш последний российский ночлег,
Эти звезды приморской пустыни,
Этот синий мерцающий снег,
Стерегло нас последнее горе, -
После снежных татарских полей, -
Ледяное Понтийское море,
Ледяная душа кораблей
Из поэмы "Новочеркасск"
Колокола печально пели.
В домах прощались, во дворе:
Венок плели, кружась, метели
Тебе, мой город, на горе.
Сноси неслыханные муки
Под сень соборного креста.
Я помню, помню день разлуки,
В канун Рождения Христа,
И не забуду звон унылый
Среди снегов декабрьских вьюг
И бешенный галоп кобылы,
Меня бросающий на юг
Из поэмы "Перекоп"
Нас было мало, слишком мало,
От вражьих толп темнела даль:
Но твердым блеском засверкала
Из ножен вынутая сталь.
Последних пламенных порывов
Была исполнена душа.
В железном грохоте разрывов
Вскипали воды Сиваша.
И ждали все внимая знаку,
И подан был знакомый знак...
Полк шел в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак.
..............................................
Забыть ли, как на снеге сбитом
В последний раз рубил казак,
Как под размашистом копытом
Звенел промерзлый солончак,
И как минутная победа
Швырнула нас через окоп,
И храп коней, и крик соседа
И кровью залитый сугроб...
...............................................
О милом крае, о родимом
Звенела песня казака
И гнал и рвал над белым Крымом
Морозный ветер облака.
Спеши, мой конь, долиной Качи,
Свершай последний переход.
Нет, не один из нас заплачет,
Грузясь на ждущий пароход,
Когда с прощальным поцелуем
Освободим ремни подпруг
И, злым предчувствием волнуем,
Заржет печально верный друг
Однолеток
Подумать только: это мы
Последние, кто знали
И переметные сумы,
И блеск холодной стали
Клинков, и лучших из друзей
Погони и похода,
В боях израненных коней
Нам памятного года
В Крыму, когда на рубеже
Кончалась конница уже.
Подумать только: это мы
В погибельной метели,
Среди тмутараканской тьмы
Случайно уцелели
И в мировом своем плену
До гроба все считаем
Нас породившую страну
Неповторимым раем
Отцу Николаю Иванову
Не георгиевский, а нательный крест,
Медный, на простом гайтане,
Памятью знакомых мест
Никогда напоминать не перестанет;
Но и крест, полученный в бою,
Точно друг и беспокойный, и горячий,
Все твердит, что молодость свою
Я не мог бы начинать иначе
...Николай Туроверов…
Российский фонд культуры открыл это имя для современных русских читателей. Первая книга Николая Туроверова, составленная моим коллегой по Фонду культуры – Виктором Леонидовым, вышла в свет в России в 1999 году. Она называется: «Двадцатый год. Прощай, Россия!» Сейчас – это библиографическая редкость.
Тогда, обращаясь к читателям, я написал следующее:
«С волнением и радостью представляю вам книгу стихов и прозы одного из самых значительных русских поэтов XX века Николая Николаевича Туроверова. Его имя долгие годы находилось под запретом. Человек, чьи стихи тысячи людей переписывали от руки, поэт, сумевший выразить трагедию миллионов русских участников Белого движения и всю тяжесть вынужденного изгнания, был почти неизвестен на своей Родине, которую так любил. Воспевший красоту Донских земель, казачью историю и традиции, он 53 года из 73 лет прожил во Франции и никогда не увидел родных станиц… Кроме стихов, которыми поэт согрел столько душ, он очень много сделал для спасения реликвий русской военной истории. Именно с его участием было вывезено в Европу собрание Лейб-гвардии Атаманского его Императорского Высочества наследника Цесаревича Полка, именно он стал организатором многочисленных русских исторических и военных обществ».
Такие люди, как Туроверов, не давали забыть на чужой земле русским людям, их детям и внукам – кто они и откуда родом. Его творчество очень нужно нам и сейчас, сегодня, в непростые для России времена. Потому что Туроверов явил пример конкретных дел в самые трудные моменты истории. Воин, поэт, исследователь, собиратель исторических раритетов – всё слилось в нём, ставшем одной из самых ярких фигур в нашей культуре.
Выход этой книги очень важен для Российского фонда культуры. Более десяти лет мы занимаемся возвращением наследия русского зарубежья, потому что русская культура едина и стихи, написанные по-русски, остаются русскими, где бы они ни были написаны. И то, что у российских читателей теперь есть возможность взять в руки книгу этого замечательного поэта, – наше большое достижение. И наш подарок всем, кому дорога русская литература и история…»
Это поэт, который сумел дух Гражданской войны передать с такой силой и ясностью, что для нас, когда мы снимали «Солнечный удар», это стало неким камертоном. Русским камертоном – по которому мы все себя настраивали.
Николай Туроверов – 1899 года рождения. И стихи его, создававшиеся и публиковавшиеся во Франции в 1920–1930‑е годы, отражают взгляд «издалека» на трагическое русское революционное время. Это отличает его от Ивана Бунина, который писал «Окаянные дни» прямо – здесь и сейчас: вот я пришёл домой и видел то-то и то-то… У Туроверова же – существует дистанция, некоторое временноґе отстранение.
Но это – поэт!
У него нет ни одного пустого или лишнего слова. Это поэт, который сумел дух гражданской войны передать с такой силой и ясностью, что для нас, когда мы снимали «Солнечный удар», это стало неким камертоном. Русским камертоном – по которому мы все себя настраивали.
Казачий поэт Николай Туроверов
Давайте прочтём несколько стихотворений Николая Туроверова:
* * *
Клубятся вихри – призрачные птицы.
Июльский день. В мажарах казаки.
Склонилися по ветру будяки
На круглой крыше каменной гробницы.
Струится зной. Уходят вереницы
Далёких гор. Маячат тополя,
А казаки поют, что где-то есть поля,
И косяки кобыл, и вольные станицы.
Снег
Моему брату
Ты говоришь: – Смотри на снег,
Когда синей он станет к ночи.
Тяжёлый путь за прошлый грех
Одним длинней, другим короче;
Но всех роднят напевы вьюг,
Кто в дальних странствиях обижен.
Зимой острее взор и слух
И Русь роднее нам и ближе.
И я смотрю… Темнеет твердь.
Меня с тобой метель сдружила,
Когда на подвиг и на смерть
Нас увлекал в снега Корнилов.
Те дни прошли. Дней новых бег
Из года в год неинтересней, -
Мы той зиме отдали смех,
Отдали молодость и песни.
Но в час глухой я выйду в ночь,
В родную снежную безбрежность -
Разлуку сможет превозмочь
Лишь познающий безнадёжность.
Прабабка
Мы плохо предков своих знали,
Жизнь на Дону была глуха,
Когда прабабка в лучшей шали,
Невозмутима и строга,
Надев жемчужные подвески,
Уселась в кресло напоказ, -
И зрел её в достойном блеске
Старочеркасский богомаз.
О, как старательно и чисто
Писал он смуглое лицо,
И цареградские мониста,
И с аметистами кольцо;
И шали блеклые розаны
Под кистью ярко расцвели,
Забыв полуденные страны
Для этой северной земли.
…А ветер в поле гнал туманы,
К дождю кричали петухи,
Росли на улице бурьяны
И лебеда и лопухи;
Паслись на площади телята
И к Дону шумною гурьбой
Шли босоногие ребята,
Ведя коней на водопой;
На берегу сушились сети;
Качал баркасы тёмный Дон;
Нёс по низовью влажный ветер
Собора скудный перезвон;
Кружились по ветру вороны,
Садясь на мокрые плетни;
Кизячный дым под перезвоны
Кадили щедро курени;
Казак, чекмень в грязи запачкав,
Гнал через лужи жеребца,
И чернобровая казачка
Глядела вслед ему с крыльца.
Внешне история жизни Николая Туроверова довольно проста. Он уходил из Крыма. Он прошёл «Ледяной поход» с генералом Алексеевым. «Ледяной поход» через донские степи в Крым. Этим трагическим страницам казачества посвящены многие его пронзительные стихи…
Тема «Ледяного похода» лично для меня ещё ждёт своего художественного воплощения… Частично я уже её коснулся. На РТР было снято 14 серий документального сериала «Русские без России» – об исходе Белого движения. Там есть сцены невероятные. Кони, которые выносили из боёв казаков, тычутся мордами в ворота их усадеб. И последнее, что делали казаки, когда уходили, – вспарывали соломенные матрасы, чтобы хоть чем-то накормить лошадей…
Казачество…
История казачества, отношение к казачеству – это большой отдельный интересный разговор. К слову, есть замечательная книга – «История Лейб-Гвардии Казачьего Его Величества Полка». В ней много иллюстраций. Одна из них – иностранная карикатура. На ней мчится французский кирасир; причём он с пистолетом, он вооружён, он на прекрасном коне, а навстречу ему – заросший бородой казак с пикой, на каком-то бешеном неуправляемом коне. За спиной у него лук. Что-то дикое, злое и непотребное…
Вообще это очень показательное отношение европейцев как к русскому казачеству, так и к русскому воинству до того момента, пока это войско и это казачество не доказывало им совершенно обратное. И не с помощью книжной карикатуры, а на деле – в бою.
Был ещё один замечательный случай, когда казаки переправлялись через реку во время Отечественной войны 1812 года. Во время переправы они сняли с себя мундиры, потому что неудобно в мундирах переправляться (в мокром – много не навоюешь). И когда они переправлялись через реку, сняв с себя мундиры, то совершенно неожиданно попали навстречу подошедшему к берегу авангарду французских войск. И тогда эти казаки, мгновенно, как были, в чём мать родила, вскочили в сёдла, успев только – кто шашку выхватить, а кто просто палку схватить. И эти голые казаки (армадой!) опрокинули и погнали отлично вооружённых и экипированных, готовых к бою французов. Они гнали их – потому что приняли решение лихо и сразу. Нет вопроса – на коня и вперёд!
И в этом было всё казачество.
Или, скажем, знаменитая история, когда три императора – русский, прусский и австрийский – вместе наблюдали за ходом боя. И французская конница чуть не захватила их в плен, не захватила – потому что донские казаки (численностью в три раза меньшей, чем французы) отчаянным броском отбили своих императоров. Если бы этого не случилось, то вообще вся история могла бы повернуться по-другому, и бог знает, чем бы это всё закончилось. Поэтому 17 октября (день битвы под Лейпцигом) стало полковым праздником лейб-казаков.
Но вот пришёл век двадцатый. И наступившие после революций 1917 года бессудные расстрелы, грабежи, насилие и бесправие окунули казачество в пучину Гражданской войны.
Казаки какое-то время надеялись остаться вне этой свары, предполагая, что – «будь здоров царь в Москве… а мы, казаки, здесь на Дону как-нибудь перекантуемся». Но не вышло. Потому что казачество само по себе уж слишком самобытная сила. Сила нутряная, коренная для России. И когда такой передел навалился на страну, казачество просто не смогло остаться в стороне.
Всё это привело к ужасающим кровопролитиям. При выселении терских станиц – с такими знакомыми названиями, как Калиновская, Ермоловская, Михайловская, Романовская – они сразу же переименовывались в сёла. Революционные горцы истребили более тридцати пяти тысяч мирных жителей – стариков, женщин, детей. И произошло страшное – казаки стали на своей земле этническим меньшинством.
Думаю, что никому не надо объяснять, к чему всё это в итоге привело…
До революции казачье войско насчитывало около шести миллионов человек. Только на Дону проживало около трёх с половиной миллионов. Первая мировая война и, в особенности, Гражданская кардинальным образом сократили количество казаков. До 60 % было сокращено казачество на Дону и до 75 % в других казачьих регионах. В местах традиционного проживания уральского казачества казаков осталось в некоторых местах до 10 %. Но это ещё была не вся беда. Это было начало. С 1920‑х годов на страну навалилась коллективизация. Начались расстрелы, изгнание, репрессии, и казачество действительно оказалось на пороге полного уничтожения.
Это был геноцид…
При этом гонители казачества – большевики – отличались удивительной способностью, я бы сказал талантом, фальсификации. Есть одна статья, в которой о казачестве говорится буквально следующее: «У него нет заслуг перед русским народом и государством»! Это у тех, кто ещё в долетописные времена охранял границы Руси? Это у тех, чьи предки присоединяли к России сибирские земли? Это у тех, кто во главе с атаманом Трубецким приняли прямое участие в избрании царя Михаила Фёдоровича Романова?
Или ещё одна характеристика: «Не отличались способностями к полезным боевым действиям»?! Великий Наполеон предпочитал казачье седло. Император Наполеон, изумлённый этой фантастической атакой, лавой казачьей, которая сметала всё на своём пути, приказывал своим маршалам изучать эту атаку. Но, как говорится, что русскому хорошо, то немцу смерть (хотя и о французах речь). Это ведь воспитывалось с молоком матери. Для этого нужно было родиться в степи и дышать степным воздухом, ковылём, ветром, жить вместе с табунами для того, чтобы познать, что такое упоение в бою, в атаке лавой. Научиться этому за партой было невозможно…
Я думаю, что здесь особая культура. Казачья культура, в которой не только казачьи песни, казачий круг, пляски, сабля, нагайка… Нет, в ней есть настоящее, корневое, живое. Это образ жизни народа, а не просто внешняя форма выражения.
Николай Николаевич Туроверов
Но вернёмся к Туроверову.
Он служил во врангелевских войсках. Когда Врангель отступил в Сербию, то Туроверов начал работать там мукомолом и грузчиком. Потом перебрался в Париж. Учился в Сорбонне, по вечерам разгружал вагоны… А в 1939 году ушёл с Иностранным легионом в Африку.
Вдумайтесь, ведь это потрясающе! Первая мировая война, Гражданская война – кровавая и кровная! А тут – наёмная война в Иностранном легионе. Но для Туроверова война – это бой, драйв, адреналин. Он был так воспитан с младых ногтей. Казачья кровь! И боевой дух, который впитал он с молоком матери, превратился для него в профессию, в ремесло.
Но «настоящей работой», жизненно важным и родным для него стало совсем иное…
* * *
Ах, Боже мой, жара какая,
Какая знойная сухмень!
Собака, будто неживая,
Лежит в тени; но что за тень
В степи от маленькой кислицы?
И я, под сенью деревца,
В рубахе выцветшего ситца,
Смотрю на спящего отца.
И жаркий блеск его двухстволки,
И жёлтой кожи патронташ,
И кровь, и перья перепёлки,
Небрежно брошенной в ягдташ, -
Весь этот день, такой горячий,
И солнца нестерпимый свет,
Запомню с жадностью ребячей
Своих восьми неполных лет,
Запомню, сам того не зная,
И буду помнить до конца.
О, степь от зноя голубая,
О, профиль спящего отца!
Какая здесь сразу чувствуется печаль, печаль утраты! Вообще вся эмигрантская литература наполнена ощущением потерянной Родины. Ощущением немыслимым без трагического изгнания, без сирой чужбины. Наверное, Туроверов смог бы написать стихи про спящего отца, вспоминая его, сидя у себя в Старочеркасске, в своём родовом доме… Но в эмиграции – это был не просто ушедший отец, нет, это была утрата отцовства. Всего того, что делало и делает казака тем, кем он есть и был.
Потеря Родины…
Таким образом заканчивается стихотворный цикл- воспоминание Туроверова о детской жизни, и начинаются стихи, связанные с Гражданской войной.
* * *
Не выдаст моя кобылица,
Не лопнет подпруга седла.
Дымится в Задоньи, курится
Седая февральская мгла.
Встаёт за могилой могила,
Темнеет калмыцкая твердь
И где-то правее – Корнилов,
В метелях идущий на смерть.
Запомним, запомним до гроба
Жестокую юность свою,
Дымящийся гребень сугроба,
Победу и гибель в бою,
Тоску безысходного гона,
Тревоги в морозных ночах,
Да блеск тускловатый погона
На хрупких, на детских плечах.
Мы отдали всё, что имели,
Тебе восемнадцатый год,
Твоей азиатской метели
Степной – за Россию – поход.
1918 год. Туроверову девятнадцать лет. По нашим сегодняшним понятиям он ещё мальчишка. Но сколько боли уже прошло через его сердце!
* * *
Мы шли в сухой и пыльной мгле
По раскалённой крымской глине.
Бахчисарай, как хан в седле,
Дремал в глубокой котловине.
И в этот день в Чуфут-Кале,
Сорвав бессмертники сухие, я выцарапал на скале:
Двадцатый год – прощай, Россия!
* * *
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо -
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
Это было страшно, больно и унизительно. Вот так вот – на переполненных кораблях вместе с гражданскими, штатскими, чиновниками – плечом к плечу, спина к спине, лицом к лицу… На кренящихся на бок посудинах уходить куда глаза глядят, забрав с собой: «две рубашки и носовой платок». Такой исход – для офицера, для казака – насколько это мучительно, унизительно, страшно…
Именно это ощущение возникает, когда читаешь потрясающие стихи Туроверова.
* * *
Помню горечь солёного ветра,
Перегруженный крен корабля;
Полосою синего фетра
Уходила в тумане земля;
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук, -
Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук,
Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Чёрной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода.
И, прощаясь с Россией навеки,
Я постиг, я запомнил навек
Неподвижность толпы на спардеке,
Эти слёзы у дрогнувших век.
«Тишина переполненных палуб»…
Сравните это с лёгкими, бегущими волнами за белым пароходом на Волге в мирное время: солнечный день, дети, матроски, лёгкие платья, кружевные зонтики, блаженная праздность; лицо, подставленное солнцу… А здесь – гнетущая тишина, люди, стоящие не шевелясь на накренившихся кораблях и пароходах…
Тишина – как натянутый лук. Какой гениальный и страшный образ!..
Снимая «Солнечный удар», мы пытались эту страшную тишину, этот натянутый лук, эту растерянность передать в кадре, когда белые офицеры, казаки ждут, застыли перед гнетущей неизвестностью, пытаются сохранить собственное достоинство. Хотя достоинство уже потеряно – ведь они срезали свои погоны… Унизительное и страшное ощущение: может быть, будут помилованы теми, с кем они недавно дрались и кого они презирали…
Вспомните туроверовское же – «Блеск тусклых погон на детских плечах». Другая тональность, другое восприятие…
«Не выдаст моя кобылица». Этот горячий, заинтересованный и полный азарта, очень заинтересованный голос. Ты отстаиваешь свои идеалы, свою Родину, так как ты её понимаешь, и дерёшься со своими братьями, с теми, кто понимает всё по-другому. Это самое страшное, что может быть вообще. Страшное и неизбывное, чему нет конца и срока давности, что не зарастает и не затягивается, и болит десятилетиями… Эта пропасть если не навсегда, то на очень долгие годы. Самая кровопролитная и жестокая война – это война Гражданская.
А теперь давайте прислушаемся к совершенно иной интонации Николая Туроверова.
* * *
Князю Н. Н. Оболенскому.
Нам всё равно, в какой стране
Сметать народное восстанье,
И нет в других, как нет во мне
Ни жалости, ни состраданья.
Вести учёт: в каком году, -
Для нас ненужная обуза;
И вот, в пустыне, как в аду,
Идём на возмущённых друзов.
Семнадцативековый срок
Прошёл, не торопясь, по миру;
Всё так же небо и песок
Глядят беспечно на Пальмиру,
Среди разрушенных колонн.
Но уцелевшие колонны,
Наш Иностранный легион -
Наследник римских легионов.
1940–1945
Это уже из цикла «Легион».
Какая усталость здесь слышится. Усталость профессионального воина, «солдата удачи», того, кто сражается за… деньги. Или за зарплату. Безразлично. Он сам пишет прямо об этом: «Нам всё равно, в какой стране//Сметать народное восстанье…» Отстранение и отстранённость. Как это не похоже на те стихи, что мы читали выше, где всё дышит личностным отношением.
* * *
Умирал марокканский сирокко,
Насыпая последний бурхан;
Загоралась звезда одиноко,
На восток уходил караван.
А мы пили и больше молчали
У костра при неверном огне,
Нам казалось, что нас вспоминали
И жалели в далёкой стране,
Нам казалось: звенели мониста
За палаткой, где было темно…
И мы звали тогда гармониста
И полней наливали вино.
Он играл нам, – простой итальянец,
Что теперь мы забыты судьбой
И что каждый из нас иностранец,
Но навеки друг другу родной,
И никто нас уже не жалеет,
И родная страна далека,
И тоску нашу ветер развеет,
Как развеял вчера облака,
И у каждого путь одинаков
В этом выжженном Богом краю:
Беззаботная жизнь бивуаков,
Бесшабашная гибель в бою.
И мы с жизнью прощались заранее
И Господь все грехи нам прощал…
Так играть, как играл Фабиани,
В Легионе никто не играл.
1940–1945
А вот ещё стихотворение Николая Туроверо- ва из цикла «Легион» – много говорящее, чувственное, полное эротичности, хотя об эротике – нет ни слова.
* * *
Она стояла у колодца,
Смотрела молча на меня,
Ждала, пока мой конь напьётся,
Потом погладила коня;
Дала ему каких-то зёрен
(Я видел только блеск колец),
И стал послушен и покорен
Мой варварийский жеребец.
Что мне до этой бедуинки,
Её пустынной красоты?
Она дала мне из корзинки
Понюхать смятые цветы.
О, этот жест простой и ловкий!
Я помню горечь на устах,
Да синеву татуировки
На тёмно-бронзовых ногах.
1940–1945
Всё здесь есть. Всё! И ничего – впрямую!
Мы понимаем, как и где можно увидеть «синеву татуировки на тёмно-бронзовых ногах». И это – «Дала ему каких-то зёрен//(Я видел только блеск колец)». Такой мужской, хищный и в то же время пресытившийся взгляд. Понимание того, что всё это – твоё. Тебе не нужно добиваться, не нужно завоёвывать. Это – твоё.
Абсолютно всё в поэзии Туроверова связано с состоянием души.
И ещё. О драматургии Николая Туроверова. Я не имею в виду пьесы. Он пьес не писал. Я говорю о внутренней драматургии его стихотворения. Посмотрите, как одной фразой он поднимает невероятно эмоциональный и чувственный вопрос, который тут же запечатлевает время, выражает трагедию момента. А ведь начиналось всё как обычно, как «простое» лирическое стихотворение:
* * *
Я знаю, не будет иначе.
Всему свой черёд и пора.
Не вскрикнет никто, не заплачет,
Когда постучусь у двора.
Чужая на выгоне хата,
Бурьян на упавшем плетне,
Да отблеск степного заката,
Застывший в убогом окне.
И скажет негромко и сухо,
Что здесь мне нельзя ночевать
В лохмотьях босая старуха,
Меня не узнавшая мать.
Абсолютно всё в поэзии Туроверова связи но с состоянием души.
Из тихого лирического начала вырастает эпическая трагедия.
«Меня не узнавшая мать»… Господи, неужели всё, что со мной произошло, так изменило меня, что меня не узнаёт родная мать. Вся трагедия жизненного пути здесь, весь его итог…
К чему пришёл Туроверов в 1944 году?
Грохотала мировая война. Никто из друзей Туроверова, ни он сам – не пошли воевать с Красной армией. Произошло переосмысление того, что было двадцать лет назад. И поэт приходит к пониманию того, что кровь всех братьев, белых и красных, пролитая на Гражданской русская кровь, была пролита бессмысленно. Жертвы оказались напрасными.
В стихотворении «Товарищ» это особенно остро чувствуется:
* * *
Перегорит костёр и перетлеет, -
Земле нужна холодная зола.
Уже никто напомнить не посмеет
О страшных днях бессмысленного зла.
Нет, – не мученьями, страданьями и кровью -
Утратою горчайшей из утрат:
Мы расплатились братскою любовью
С тобой, мой незнакомый брат.
С тобой, мой враг, под кличкою – товарищ,
Встречались мы, наверное, не раз.
Меня Господь спасал среди пожарищ,
Да и тебя Господь не там ли спас?
Обоих нас блюла рука Господня,
Когда, почуяв смертную тоску,
Я, весь в крови, ронял свои поводья,
А ты, в крови, склонялся на луку.
Тогда с тобой мы что-то проглядели,
Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:
Не для того ль мы оба уцелели,
Чтоб вместе за отчизну умереть?
Какое прозрение!
Поэт обращается к тому, кто его прогнал с род- ной земли. Он обращается к «врагу под кличкою товарищ». К тому – кого ненавидел он и кто ненавидел его…
Да, невозможно уцелеть целому, если оно разделено внутри себя. Именно об этом мы и снимали картину «Солнечный удар», премьера которой состоялась в 2014 году – в Сербии и в Крыму.
В Крыму, куда не суждено было вернуться Николаю Туроверову и тысячам его однополчан, друзей, спутников при земной жизни… Но, в конечном счёте, и суждено – через преодолевающее время и пространство туроверовское слово: «Уходили мы из Крыма, среди дыма и огня»…
Уходили навеки, навсегда, не чая вернуться на Родину, в Россию.
Но пришло время – и сам Крым вернулся в Россию.
Я думаю, что всем нам ещё предстоит понять – какое место занимает поэт Николай Туроверов в Русском мире и сколь значимо сегодняшнее возвращение Крыма в Россию.
Помню, году в 1990‑м в одной книге, посвященной русской эмиграции, мне впервые встретилось это имя и поразительное стихотворение:
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня.
Я с кормы, всё время мимо,
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою!
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо.
Покраснела чуть вода…
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
Не случайно самое известное, пожалуй, стихотворение Туроверова посвящено коню: поэт родом из дворян Войска Донского. Мальчик-казак в три года должен был уметь ездить верхом по двору, в пять носился по степи. Воспоминания о привольной казачьей жизни, текущей по старинному дедовскому укладу,- постоянная тема лирики Туроверова.
Мирное течение этой жизни нарушило нападение Германии на Россию. Началась война, которую современники называли Великой и Второй Отечественной. Четверть века спустя в стихотворении «1914 год» Туроверов так вспоминал эти дни:
Казаков казачки проводили,
Казаки простились с Тихим Доном.
Разве мы - их дети - позабыли,
Как гудел набат тревожным звоном?
Казаки скакали, тесно стремя
Прижимая к стремени соседа.
Разве не казалась в это время
Неизбежной близкая победа?
О, незабываемое лето!
Разве не тюрьмой была станица
Для меня и бедных малолеток,
Опоздавших вовремя родиться?
Едва дождавшись 17‑летия, Николай Туроверов добровольцем ушел на войну. В сентябре 1917‑го его направили в Новочеркасское военное училище. Доучиться не дал октябрьский переворот и вспыхнувшая вслед за ним Гражданская война.
Поначалу казаки не хотели воевать с большевиками: агитаторы уверили их, что красные только против «буржуев». В страшном сне донцам не мог присниться учиненный несколько лет спустя геноцид - «расказачивание». Тщетно есаул (впоследствии полковник) Чернецов, раньше других понявший, что к чему, призывал казаков вступать в его партизанский отряд. Откликнулась только молодежь - гимназисты, кадеты, юнкера. Среди них был юнкер Туроверов.
На мой взгляд, для понимания внутреннего мира этого поэта, а следовательно, и творчества, многое дает эпизод из его мемуарного очерка «Конец Чернецова». Туроверов и другие партизаны попали в плен к казакам, сочувствовавшим красным. Поражает жестокость, с которой толпа избивала мальчишек, своих же казачат: «У меня шла кровь из ушей, носа, рта»,- вспоминал Туроверов. Потом ему удалось бежать. Одного из этих казаков Туроверов спустя несколько месяцев встретил уже у белых. «Он также сразу узнал меня и застенчиво улыбнулся: “Вы дюже не серчайте, господин сотник, за это… (он поискал слово) происшествие. Ошибка получилась. Кто ж его знал? Теперьто оно всё ясно, всё определилось”. Я прервал его, спросив, не знает ли он что о полковнике Чернецове. Он знал, мы отошли в сторону, закурили, и казак рассказал».
Ни слова - о мести или ненависти. Только поэт-христианин мог написать такие, например, строки:
Мороз крепчал. Стоял такой мороз,
Что бронепоезд наш застыл над яром,
Где ждал нас враг, и бедный паровоз
Стоял в дыму и задыхался паром. <…>
Был лед и в пулеметных кожухах;
Но вот в душе как будто потеплело:
Сочельник был. И снег лежал в степях.
И не было ни красных и ни белых.
Туроверов прошел с Добровольческой армией весь ее крестный путь, начиная с Ледяного похода, в который отправился вместе с 16‑летним братом. Из поэмы «Сон»:
Но страшный призрак катастрофы
Уже стучится у дверей.
Опять знакомый путь голгофы
Далекой юности моей.
Во тьме ползущие обозы,
Прощанье ночью у крыльца
И слезы, сдержанные слезы
Всегда веселого отца.
С родителями он простился навсегда - впоследствии они были убиты или попали в лагеря, найти их следы не удалось, хотя Туроверов, уже из-за границы, пытался это сделать.
«Добровольческая голгофа», воспоминания о юности, опаленной войной, - одна из главных тем его творчества. Воевал Туроверов храбро, был награжден несколькими орденами, четырежды ранен.
«Жизнь казалась прекрасной - мне было восемнадцать лет», - вспоминал он начало своей службы в Добровольческой армии. Но в том же очерке «Конец Чернецова» он назовет Гражданскую войну величайшей трехлетней трагедией. Мне не встречалось мемуарных свидетельств о вере или безверии Туроверова, но если судить по стихам, он был человеком глубоко верующим, и именно вера помогала пережить кошмар жесточайшей бойни:
Можно смерти не бояться
Под губительным огнем,
Если можешь упрaвляться
С необъезженным конем,
Если Бог с тобою вместе
Был и будет впереди,
Если цел нaтельный крестик
Нa простреленной груди.
Вместе с тем, как и любой большой поэт, Туроверов остро ощущал трагизм бытия. Происходившие события, надо сказать, этому особенно способствовали. Ежедневно видеть смерть друзей, сознавать, что прежняя мирная жизнь никогда не вернется, что Родина гибнет - каких душевных сил на это хватит? Атеисту было бы от чего впасть в отчаяние. Но для верующего трагедия привременной жизни не отменяет конечного торжества Божией правды. Остается надежда на справедливость хотя бы за пределами земной истории, и эта надежда звучит даже в самых горьких стихах поэта:
Было их с урядником тринадцать,
Молодых безусых казаков.
Полк ушел. Куда теперь деваться
Средь оледенелых берегов?
Стынут люди, кони тоже стынут,
Веет смертью из морских пучин…
Но шепнул Господь на ухо Сыну:
”Что глядишь, Мой милосердный Сын?”
Сын тогда простер над ними ризу,
А под ризой белоснежный мех,
И всё гуще, всё крупнее книзу
Закружился над разъездом снег.
Ветер стих. Повеяло покоем.
И, доверясь голубым снегам,
Весь разъезд добрался конным строем
Без потери к райским берегам.
Писать стихи Николай Туроверов начал еще в школьные годы. Публиковался ли он до эмиграции? По всей видимости, нет. Да и до публикаций ли стихов было мальчику, в 17 лет ставшему воином? Слишком в страшное время довелось жить его поколению, слишком жестокая судьба была ему уготована. Об этом - стихотворение уже эмигрантского периода, с эпиграфом из стихотворения Пушкина «Фонтану Бахчисарайского дворца»: «Фонтан любви, фонтан живой,/Принес я в дар тебе две розы». Туроверову было суждено увидеть другой Бахчисарай:
В огне всё было и в дыму,
Мы уходили от погони.
Увы, не в пушкинском Крыму
Теперь скакали наши кони.
В дыму войны был этот край.
Спешил наш полк долиной Качи,
И покидал Бахчисарай
Последним мой разъезд казачий.
На юг, на юг. Всему конец.
В незабываемом волненьи
Я посетил тогда дворец
В его печальном запустеньи.
И увидал я ветхий зал,
Мерцала тускло позолота,
С трудом стихи я вспоминал,
В пустом дворце искал кого-то.
Нетерпеливо вестовой
Водил коней вокруг гарема,
Когда и где мне голос твой
Опять почудится, Зарема?
Прощай, фонтан холодных слез.
Мне сердце жгла слеза иная,
И роз тебе я не принес,
Тебя навеки покидая.
После падения белого Крыма подъесаул Туроверов оказался на греческом острове Лемнос, куда союзники-французы направили казачьи части. Жизнь в палаточном лагере на продуваемом всеми ветрами острове, голод и холод, зимовка на голой земле - через всё это пришлось пройти. Туроверову довелось поработать в Сербии лесорубом и грузчиком, позже, в Париже, таксистом и банковским служащим. Крутя баранку такси, он параллельно с этим учился в Сорбонне. Некоторое время служил в Иностранном легионе, в составе которого после начала Второй мировой войны воевал с гитлеровцами, затем вернулся в Париж. Здесь в 1920–1960‑е годы вышли пять книг его стихов. «Лучшие тебе я отдал годы,/Всё тебе доверил, не тая,/Франция, страна моей свободы,/Мачеха веселая моя!» - так назвал поэт страну, в которой прожил 50 лет. Заменить Родину «веселая мачеха» всё же не могла - тоска по России звучит в стихах Туроверова любого периода:
Помню горечь соленого ветра,
Перегруженный крен корабля;
Полосою синего фетра
Уходила в тумане земля;
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук,
Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук,
Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Черной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода.
Сказать, что его творчество было популярно среди русских эмигрантов, - ничего не сказать. Его стихи тысячекратно переписывали от руки, современники называли его казачьим Есениным. Но на Родине его имя было под запретом. В 1990‑е годы в Москве вышли два сборника, затем в 2000‑е Ростове-на-Дону еще несколько. На прилавках не залежался ни один. В многосерийном документальном телефильме Н. Михалкова «Русский выбор» 6‑й фильм 1‑й части почти полностью посвящен Туроверову. Когда-то поэт назвал свою любовь к Родине неразделенной. По счастью, в этом он ошибся.
Имя российского донского поэта, историка, журналиста и издателя Николая Николаевича Туроверова мало известно на его родине, на Дону в России. А между тем это был видный поэт и деятель культуры русского Зарубежья, оставивший многотомное поэтическое наследие.
Родился он в марте 1899 года в станице Старочеркасской на Дону в семье казака. Свою родную станицу, ныне всемирно-известный историко-казачий музей, Туроверов воспел потом в своем творчестве, завещав похоронить себя здесь.
Беззаботное детство Коли Туроверова кончилось грозным летом 1914 года, когда разразилась Первая мировая война, круто изменившая судьбы России и его личную судьбу. Вспоминая дни проводов на фронт казаков из своей станицы, Туроверов писал об ощущении близкой победы над германцами.
Разве не казалась в это время
Неизбежной близкая победа?
Он рвется на фронт, и его желание сбылось: после окончания Каменского реального училища в качестве вольноопределяющегося он отравился служить в Л.-гв. Атаманский полк. Шел страшный для России 1917 год...
Октябрьский переворот кинул страну в пучину братоубийственной гражданской войны. Фронт развалился, казаки неуправляемыми толпами хлынули на Дон. Вместе со всеми вернулся домой и Николай Туроверов, устроившись в Новочеркасском военном училище.
Гражданская война тем временем набирала губительные обороты, и Туроверов в отряде знаменитого есаула Чернецова принял участие в этой братоубийственной войне. Так вспомнил он те страшные, легендарные дни:
С утра мы бились с конницей — на север,
Потом на юг с пехотою дрались...
А затем был беспримерный по тяжести Степной поход — одно из тяжелейших испытаний, выпавших на долю Туроверова:
Мы отдали все, что имели,
Тебе, восемнадцатый год,
Твоей азиатской метели
Степной — за Россию поход.
Подъесаул Николай Туроверов прошел всю гражданскую войну, получил четыре ранения и несколько боевых наград. В 1920 году он попал в Крым, где укрепились последние силы белых. В холодные ноябрьские дни 1920 года началась эвакуация остатков армии генерала Врангеля из Крыма. Вместе со всеми навсегда покидал Россию и Николай Туроверов, попав сначала на Лемнос, потом в Югославию и, наконец, во Францию.
Работая мукомолом в Париже, Туроверов посещает Сорбонну, пишет стихи, исторические статьи и очерки по истории донского казачества. В 1939 году он становится одним из организаторов "Кружка казаков-литераторов", выпустив год спустя иллюстрированный "Казачий альманах". Как автор весьма интересных работ по истории Дона, Туроверов являлся одним из основателей "Общества ревнителей русской военной старины". К нему за помощью и советом обращаются французские историки-писатели, занимающиеся темой "Казаки и Наполеон", а французское историческое общество "Академия Наполеона" попросило Туроверова редактировать специальный ежемесячный сборник, посвященный Наполеону и казакам.
После окончания 2-й мировой войны, в которой Туроверов сражался против немцев в составе 1-го кавалерийского полка французского Иностранного легиона, он возвратился в Париж. Став одним из создателей "Казачьего Союза", он возглавлял его с 1947 по 1958 годы. Одновременно он редактирует газету "Казачий Союз" с немалым для издания такого типа тиражом в 2 тысячи экземпляров. Н.Н.Туроверов был одним из основателей и журнала "Родимый Край", выходившего в Париже с 1954 года.
В 1965 году Н.Н.Туроверов вышел на пенсию, однако литературного творчества не оставил до самой смерти, последовавшей в Париже 23 сентября 1972 года. Его похоронили на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа рядом с женой Юлией Александровной, поблизости от могил однополчан по Атаманскому полку — генерала Каргальского и есаула Кумшацкого. Русская зарубежная пресса откликнулась на смерть Н.Н. Туроверова серией статей, называя его "поэтом талантливейшим", * * *
* * *
"любимым и...последним выразителем духа мятежной ветви русского народа — казачества".
Творчество Туроверова ныне медленно, но уверенно возвращается к этому народу...
Михаил Астапенко — историк, литератор
Старочеркасск
Мы шли в сухой и пыльной мгле
По раскалённой крымской глине,
Бахчисарай, как хан в седле,
Дремал в глубокой котловине.
И в этот день в Чуфут-Кале,
Сорвав бессмертники сухие,
Я выцарапал на скале:
Двадцатый год — прощай, Россия.
Уходили мы из Крыма
Среди дыма и огня,
Я с кормы всё время мимо
В своего стрелял коня.
А он плыл, изнемогая,
За высокою кормой,
Всё не веря, всё не зная,
Что прощается со мной.
Сколько раз одной могилы
Ожидали мы в бою.
Конь всё плыл, теряя силы,
Веря в преданность мою.
Мой денщик стрелял не мимо,
Покраснела чуть вода...
Уходящий берег Крыма
Я запомнил навсегда.
В эту ночь мы ушли от погони,
Расседлали своих лошадей;
Я лежал на шершавой попоне
Среди спящих усталых людей.
И запомнил, и помню доныне
Наш последний российский ночлег,
- Эти звёзды приморской пустыни,
Этот синий мерцающий снег.
Стерегло нас последнее горе
После снежных татарских полей -
Ледяное Понтийское море,
Ледяная душа кораблей.
Всё иссякнет - и нежность, и злоба,
Всё забудем, что помнить должны,
И останется с нами до гроба
Только имя забытой страны.
ОТПЛЫТИЕ
Уходит дымный контур Аю-Дага.
Остались позади осенние поля.
На юг идёт за пеной корабля
Стальных дельфинов резвая ватага.
Вчерашних дней кровавая отвага
Теперь для нас неповторимый сон.
Даль придавил свинцовый небосклон,
Всё больше вёрст на циферблате лага.
Помню горечь солёного ветра,
Перегруженный крён корабля;
Полосою синего фетра
Исчезала в тумане земля;
Но ни криков, ни стонов, ни жалоб,
Ни протянутых к берегу рук.
- Тишина переполненных палуб
Напряглась, как натянутый лук;
Напряглась и такою осталась
Тетива наших душ навсегда.
Чёрной пропастью мне показалась
За бортом голубая вода,
И, прощаясь с Россией навеки,
Я постиг, я запомнил навек
Неподвижность толпы на спардеке,
Эти слёзы у дрогнувших век.
Эти дни не могут повториться -
Юность не вернётся никогда.
И туманнее, и реже снятся
Нам чудесные, жестокие года.
С каждым годом меньше очевидцев
Этих страшных, легендарных дней.
- Наше сердце приучилось биться
И спокойнее, и глуше, и ровней.
Что теперь мы можем и что смеем?
Полюбив спокойную страну,
Незаметно, медленно стареем
В европейском ласковом плену.
И растёт, и ждёт ли наша смена,
Чтобы вновь, в февральскую пургу,
Дети шли в сугробах по колено
Умирать на розовом снегу.
И над одинокими на свете,
С песнями идущими на смерть,
Веял тот же сумасшедший ветер,
И темнела сумрачная твердь.
Жизнь не начинается сначала,
Так не надо зря чего-то ждать;
Ты меня с улыбкой не встречала
И в слезах не будешь провожать.
У тебя свои, родные, дети,
У тебя я тоже не один,
Приютившийся на годы эти,
Чей-то чужеродный сын.
Кончилась давно моя дорога,
Кончилась во сне и наяву, -
Долго жил у твоего порога,
И ещё, наверно, поживу.
Лучшие тебе я отдал годы,
Всё тебе доверил, не тая, -
Франция, страна моей свободы -
Мачеха весёлая моя.
Я знаю, не будет иначе,
Всему свой черёд и пора.
Не вскрикнет никто, не заплачет,
Когда постучусь у двора.
Чужая на выгоне хата,
Бурьян на упавшем плетне,
Да отблеск степного заката,
Застывший в убогом окне.
И скажет негромко и сухо,
Что здесь мне нельзя ночевать
В лохмотьях босая старуха,
Меня не узнавшая мать.
Сильней в стремёнах стыли ноги,
И мёрзла с поводом рука.
Всю ночь шли рысью без дороги
С душой травимого волка.
Искрился лёд отсветом блеска
Коротких вспышек батарей,
И от Днепра до Геническа
Стояло зарево огней.
Кто завтра жребий смертный вынет,
Чей будет труп в снегу лежать?
Молись, молись о дальнем сыне
Перед святой иконой, мать!
Нас было мало, слишком мало.
От вражьих толп темнела даль;
Но твёрдым блеском засверкала
Из ножен вынутая сталь.
Последних пламенных порывов
Была исполнена душа,
В железном грохоте разрывов
Вскипали воды Сиваша.
И ждали все, внимая знаку,
И подан был знакомый знак...
Полк шёл в последнюю атаку,
Венчая путь своих атак.
Забыть ли, как на снегу сбитом
В последний раз рубил казак,
Как под размашистым копытом
Звенел промёрзлый солончак,
И как минутная победа
Швырнула нас через окоп,
И храп коней, и крик соседа,
И кровью залетый сугроб.
Но нас ли помнила Европа.
И кто в нас верил, кто нас знал,
Когда над валом Перекопа
Орды вставал девятый вал.
О милом крае, о родимом
Звенела песня казака,
И гнал, и рвал над белым Крымом
Морозный ветер облака.
Спеши, мой конь, долиной Качи,
Свершай последний переход.
Нет, не один из нас заплачет,
Грузясь на ждущий пароход,
Когда с прощальным поцелуем
Освободим ремни подруг,
И, злым предчувствием волнуем,
Заржёт печально верный друг.
Мороз крепчал. Стоял такой мороз,
Что бронепоезд наш застыл над яром,
Где ждал нас враг, и бедный паровоз
Стоял в дыму и задыхался паром.
Но и в селе, раскинутом в яру,
Никто не выходил из хат дымящих, -
Мороз пресёк жестокую игру,
Как самодержец настоящий.
Был лёд и в пулемётных кожухах;
Но вот в душе, как будто, потеплело:
Сочельник был. И снег лежал в степях.
И не было ни красных и ни белых.
Перегорит костёр и перетлеет,
Земле нужна холодная зола.
Уже никто напомнить не посмеет
О страшных днях бессмысленного зла.
Нет, не мученьями, страданьями и кровью -
Утратою горчайшей из утрат:
Мы расплатились братскою любовью
С тобой, мой незнакомый брат.
С тобой, мой враг, под кличкою «товарищ»,
Встречались мы, наверное, не раз.
Меня Господь спасал среди пожарищ,
Да и тебя Господь не там ли спас?
Обоих нас блюла рука Господня,
Когда, почуяв смертную тоску,
Я, весь в крови, ронял свои поводья,
А ты, в крови, склонялся на луку.
Тогда с тобой мы что-то проглядели,
Смотри, чтоб нам опять не проглядеть:
Не для того ль мы оба уцелели,
Чтоб вместе за отчизну умереть?