Евгений борисович пастернак сын борис. Евгений Пастернак: настольной книгой отца было Евангелие. Памяти Евгения Борисовича Пастернака
СССР СССР →Россия Россия
Пётр, Борис, Елизавета
Евге́ний Бори́сович Пастерна́к (23 сентября , Москва - 31 июля , Москва ) - российский литературовед , историк литературы , военный инженер, биограф, старший сын писателя Бориса Пастернака от первого брака с художницей Евгенией Владимировной Лурье ( -).
Биография
«Когда в 1931 родители расстались, для меня это было самым большим горем в жизни».
По окончании школы в 1941 году вместе с матерью в эвакуации в Ташкенте , поступил в Среднеазиатский государственный университет на физико-математический факультет, где проучился один курс. С по служил в Вооруженных Силах, участник Великой Отечественной войны. В окончил Академию бронетанковых и механизированных войск по специальности инженер-механик по электрооборудованию и системам автоматического управления. В защитил диссертацию, кандидат технических наук. С по старший преподаватель факультета автоматики и телемеханики . Из МЭИ Е. Б. Пастернака, как он сам вспоминал, фактически выгнали за то, что он провожал в аэропорту Шереметьево семью Александра Солженицына , отбывавшую для воссоединения с ним.
Напишите отзыв о статье "Пастернак, Евгений Борисович"
Примечания
Ссылки
- на «Родоводе ». Дерево предков и потомков
Отрывок, характеризующий Пастернак, Евгений Борисович
– Ты знаешь за что? – спросил Петя Наташу (Наташа поняла, что Петя разумел: за что поссорились отец с матерью). Она не отвечала.– За то, что папенька хотел отдать все подводы под ранепых, – сказал Петя. – Мне Васильич сказал. По моему…
– По моему, – вдруг закричала почти Наташа, обращая свое озлобленное лицо к Пете, – по моему, это такая гадость, такая мерзость, такая… я не знаю! Разве мы немцы какие нибудь?.. – Горло ее задрожало от судорожных рыданий, и она, боясь ослабеть и выпустить даром заряд своей злобы, повернулась и стремительно бросилась по лестнице. Берг сидел подле графини и родственно почтительно утешал ее. Граф с трубкой в руках ходил по комнате, когда Наташа, с изуродованным злобой лицом, как буря ворвалась в комнату и быстрыми шагами подошла к матери.
– Это гадость! Это мерзость! – закричала она. – Это не может быть, чтобы вы приказали.
Берг и графиня недоумевающе и испуганно смотрели на нее. Граф остановился у окна, прислушиваясь.
– Маменька, это нельзя; посмотрите, что на дворе! – закричала она. – Они остаются!..
– Что с тобой? Кто они? Что тебе надо?
– Раненые, вот кто! Это нельзя, маменька; это ни на что не похоже… Нет, маменька, голубушка, это не то, простите, пожалуйста, голубушка… Маменька, ну что нам то, что мы увезем, вы посмотрите только, что на дворе… Маменька!.. Это не может быть!..
Граф стоял у окна и, не поворачивая лица, слушал слова Наташи. Вдруг он засопел носом и приблизил свое лицо к окну.
Графиня взглянула на дочь, увидала ее пристыженное за мать лицо, увидала ее волнение, поняла, отчего муж теперь не оглядывался на нее, и с растерянным видом оглянулась вокруг себя.
– Ах, да делайте, как хотите! Разве я мешаю кому нибудь! – сказала она, еще не вдруг сдаваясь.
– Маменька, голубушка, простите меня!
Но графиня оттолкнула дочь и подошла к графу.
– Mon cher, ты распорядись, как надо… Я ведь не знаю этого, – сказала она, виновато опуская глаза.
– Яйца… яйца курицу учат… – сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была скрыть на его груди свое пристыженное лицо.
– Папенька, маменька! Можно распорядиться? Можно?.. – спрашивала Наташа. – Мы все таки возьмем все самое нужное… – говорила Наташа.
Граф утвердительно кивнул ей головой, и Наташа тем быстрым бегом, которым она бегивала в горелки, побежала по зале в переднюю и по лестнице на двор.
Люди собрались около Наташи и до тех пор не могли поверить тому странному приказанию, которое она передавала, пока сам граф именем своей жены не подтвердил приказания о том, чтобы отдавать все подводы под раненых, а сундуки сносить в кладовые. Поняв приказание, люди с радостью и хлопотливостью принялись за новое дело. Прислуге теперь это не только не казалось странным, но, напротив, казалось, что это не могло быть иначе, точно так же, как за четверть часа перед этим никому не только не казалось странным, что оставляют раненых, а берут вещи, но казалось, что не могло быть иначе.
Все домашние, как бы выплачивая за то, что они раньше не взялись за это, принялись с хлопотливостью за новое дело размещения раненых. Раненые повыползли из своих комнат и с радостными бледными лицами окружили подводы. В соседних домах тоже разнесся слух, что есть подводы, и на двор к Ростовым стали приходить раненые из других домов. Многие из раненых просили не снимать вещей и только посадить их сверху. Но раз начавшееся дело свалки вещей уже не могло остановиться. Было все равно, оставлять все или половину. На дворе лежали неубранные сундуки с посудой, с бронзой, с картинами, зеркалами, которые так старательно укладывали в прошлую ночь, и всё искали и находили возможность сложить то и то и отдать еще и еще подводы.
– Четверых еще можно взять, – говорил управляющий, – я свою повозку отдаю, а то куда же их?
– Да отдайте мою гардеробную, – говорила графиня. – Дуняша со мной сядет в карету.
Отдали еще и гардеробную повозку и отправили ее за ранеными через два дома. Все домашние и прислуга были весело оживлены. Наташа находилась в восторженно счастливом оживлении, которого она давно не испытывала.
– Куда же его привязать? – говорили люди, прилаживая сундук к узкой запятке кареты, – надо хоть одну подводу оставить.
– Да с чем он? – спрашивала Наташа.
– С книгами графскими.
– Оставьте. Васильич уберет. Это не нужно.
В бричке все было полно людей; сомневались о том, куда сядет Петр Ильич.
– Он на козлы. Ведь ты на козлы, Петя? – кричала Наташа.
Соня не переставая хлопотала тоже; но цель хлопот ее была противоположна цели Наташи. Она убирала те вещи, которые должны были остаться; записывала их, по желанию графини, и старалась захватить с собой как можно больше.
Во втором часу заложенные и уложенные четыре экипажа Ростовых стояли у подъезда. Подводы с ранеными одна за другой съезжали со двора.
Коляска, в которой везли князя Андрея, проезжая мимо крыльца, обратила на себя внимание Сони, устраивавшей вместе с девушкой сиденья для графини в ее огромной высокой карете, стоявшей у подъезда.
Странно: август - самый благословенный в плане погоды и изобилия месяц в России, но русские поэты его недолюбливали, будто предчувствуя катастрофы, которые будут преследовать постсоветскую Россию в этот месяц. "Ах, если бы только не август, не чертова эта пора!" - писал Александр Галич. Пастернак в стихотворении "Август" именно на этот месяц назначил свои похороны, которые лирический герой стихотворения видит во сне. И в чем-то опять угадал: на нынешний август Евгения Пастернака.
Сразу после похорон писать о я не решился: казалось, найдется много более достойных авторов. Но большинство некрологов были дежурными отписками: родился, служил, уволен за проводы семьи Солженицына… И это - о человеке, насчет которого на квартирных чтениях своего романа "Доктор Живаго" говорил: "Я мог бы сказать, что пишу этот роман про своего старшего сына".
Евгений Пастернак прожил долгую и без преувеличения великую жизнь - 88 лет, с 1923 по 2012 год. Из этих восьмидесяти восьми лет в течение 37-ми был жив отец - для Евгения Борисовича он был не только великий поэт, но и "самый добрый и самый понимающий человек на земле".
Сколько на эти годы пришлось бед и лишений - конец НЭПа и борьба с "бывшими", репрессии, война и послевоенное безвременье. Ни одна из этих отметин века не миновала Евгения Пастернака.
Взрывной волной при сносе Храма Христа-Спасителя в его детской комнате на Волхонке выбило стекла. Воспитавшая его бывшая фрейлина Елизавета Стеценко от страха репрессий не здоровалась с узнававшими ее людьми из дореволюционной жизни. Евгений Борисович участвовал в Великой Отечественной, награжден медалями "За победу над Германией" и "За боевые заслуги".
Проводы в Шереметьево семьи Солженицына, уезжавшей из СССР для воссоединения с ним, обернулись для него увольнением из МЭИ. Поддержка семье Солженицына тем более ценна потому, что в ней не было корпоративной солидарности - Пастернак-сын не принадлежал к писательскому цеху: после войны Евгений Борисович закончил Академию бронетанковых и механизированных войск по специальности инженер-механик по электрооборудованию и системам автоматического управления, а потом надолго связал свою жизнь с Московским энергетическим институтом.
И на фоне всех этих трагедий Евгений Пастернак "самым большим несчастием своей жизни" назвал развод отца и матери, очень тяжело пережитый им в восьмилетнем возрасте.
В сухое все-таки время мы живем: добро бы Евгений Борисович был молчуном или пустоцветом в литературно-биографическом плане. Тогда "незамеченность" его смерти можно было бы понять.
Но все обстояло как раз наоборот: как Вера Набокова, по признанию специалистов, могла бы выйти победительницей на каком-нибудь международном чемпионате писательских жен, так Евгений Пастернак наверняка занял бы первое место на всемирном конкурсе писательских сыновей.
И дело тут не только в бытовой помощи, которую Евгений с младых лет оказывал отцу (все началось еще в грудничковом возрасте с несколько спорного главного постулата воспитательной системы Пастернака-старшего: "Учу сына не мешать взрослым").
Он же - автор первой в России полной биографии отца (названной скромно: "Борис Пастернак. Биография"). Один Бог знает, чего эта семисотстраничная биография стоила семидесятилетнему Евгению Борисовичу: писать ведь приходилось и о подробностях развода отца - то есть о главном несчастье собственной жизни.
И еще - воспоминания, в центре которых всегда отец. И еще - статьи о матери, художнице Евгении Лурье, чья судьба оказалась сломана соседством с гением; об "идеальном социализме" в творчестве отца, о деле с Нобелевской премией.
В общем, обо всем, за что заплачено не деньгами и не архивной пылью, а кровью и нервами. И все это - в девяностые и нулевые годы, когда родившийся в 1923 году автор переступал семидесятилетний и восьмидесятилетний рубежи.
Труд и терпение… Сын учился у отца, а Пастернаку-отцу терпения было не занимать. Вот как пишет Евгений Борисович в своих воспоминаниях о работе в пятидесятые годы своего "папочки" (так, а еще Борей и Боречкой он его называет только в воспоминаниях; в статьях и биографии соблюдается научный политес): "Если раньше перевод одной трагедии Шекспира окупал целый год, то теперь его хватало только на полгода. Дело в том, что ставки за переводные работы законодательно сократились".
Вы представляете, что такое не то что перевести - прочитать и правильно понять трагедию Шекспира, с учетом архаики языка и заложенных в ней смыслов? А что такое перевести ее в стихах - да еще на пастернаковском уровне - и все это за полгода? Отец - мог.
И после этого получил "благодарность" от первого секретаря ЦК ВЛКСМ, выступавшего на комсомольском пленуме в присутствии Хрущева: "Он нагадил там, где он ел". Все это - в шестьдесят восемь лет.
Сын, взявшийся за главные труды своей жизни в семьдесят лет, наверное, ориентировался на отцовский пример.
Если вам попадется книга Евгения Пастернака "Понятое и обретенное" - не поленитесь, вчитайтесь в главу "Из семейных воспоминаний". Перед вами предстанет совсем другой Борис Пастернак - в чем-то похожий на Гамлета в его собственной, пастернаковской трактовке. Не сомневающийся юноша, не запутавшийся влюбленный мужчина, рыдающий от невозможности сохранить любовь первой жены вместе с семейным счастьем со второй.
К пятидесятым годам это все в прошлом. Перед нами - сильный человек, требующий от сына снабдить его оружием для защиты от бандитов в Переделкино, рассерженно бросающий смеявшимся над его похвалами "Василию Теркину": "Я к вам не шутки пришел шутить!"
Ушел Евгений Пастернак - и вокруг стало как то еще более пусто. Недаром в автобиографии он пишет, каким шоком для него, ребенка, было обнаружение груды битого кирпича на месте златоглавого Храма Христа Спасителя, прежде видного при подъезде поезда к Москве. "И кто мы и откуда - когда от всех тех лет// Остались пересуды, а нас на свете нет?". Так писал его отец…
Евгений Борисович Пастернак - военный инженер и литературовед, автор первой отечественной биографии поэта Бориса Пастернака, а также составитель и комментатор 11-томного собрания его сочинений. Евгений Борисович не раз давал интервью, в которых рассказывал о своем отце. «Букнику» удалось отойти от этой традиции и узнать много интересного о самом Евгении Борисовиче и других членах семьи Пастернак благодаря его внучке и своему спецкору — Асе.
АП: Можешь рассказать про детство? Какое у тебя первое детское воспоминание?
"Я бедствовал. У нас родился сын. Ребячества пришлось на время бросить. Свой возраст взглядом смеривши косым, Я первую на нем заметил проседь"
ЕП: Первое воспоминание такое: у нас на Волхонке [уплотненная в 1920-х годах квартира академика живописи Леонида Осиповича Пастернака в доме 14 по Волхонке - здесь и далее прим. А. Пастернак ] была одна поделенная комната. Из нее получилось как бы два коридора. В одном коридоре была спальня родителей, в другом - я спал, там же стоял рояль, папа там ночью иногда работал. Я проснулся утром от смеха в соседней комнате и побежал к папе и маме, которые уже проснулись. Так как в доме не было ванной и воду запасали в ведрах, папа стоял на старых холстах в тазу и смешно обтирался водой, а мама смеялась. Это, пожалуй, первое воспоминание.
Ведра с водой стояли обычно в коридоре, когда водопровод работал, то их наполняли на кухне, а когда не работал - во дворе. Папа или его брат Шура ходили вниз за водой к колонке, когда зимой жильцы таскали воду наверх, то расплескивали воду на дворницкой (черной) лестнице, а потом она замерзала, и все падали.
АП: У тебя остались воспоминания о первой поездке в Германию к дедушке и бабушке — Леониду Осиповичу и Розалии Исидоровне Пастернак?
//Евгений Пастернак с бабушкой, дедушкой и тетями. Германия, 1926 год//
Потом - в 1930 году - мы опять поехали в Германию. Все было очень плохо, потому что папа тогда уже ушел из дому, но пришел нас провожать. Я не очень понимал, почему он пришел только провожать, почему он с нами не поехал, но потом оказалось, что ему отказали в выезде. Тут он влюбился в Зинаиду Николаевну Нейгауз летом, и дальше уже началась вся эта история.
В Германии мамочка заболела, ее отправили в санаторий, я был у Жони [Жозефина Леонидовна Пастернак — тетя] в Мюнхене, потом в Берлине зимой с бабушкой и дедушкой. Мама периодически лежала в больнице. Все было очень грустно. Когда мы вернулись, папа отвез нас домой. На этот раз он встречал на Белорусском вокзале. Он на такси привез нас на Волхонку, и там оказалось, во-первых, куча мусора на месте Храма Христа Спасителя, и побитые стекла в окнах нашей квартиры — из-за того что храм взрывали, а во-вторых, в большой комнате стояли застеленные постели Адика и Стасика — сыновей Зинаиды Николаевны от первого брака, да и Зинаида Николаевна должна была скоро вернуться домой. Тогда мы уехали к моему дяде Семену Владимировичу Лурье в Замоскворечье, и там оставались.
А потом папа добился получения квартиры на Тверском бульваре, и мы туда переехали. В следующем году я пошел в школу, во второй класс.
АП: Где была твоя школа?
ЕП: Сначала на Патриарших прудах, один год, 25 образцовая школа. А потом в Дегтярном переулке.
//Евгений Пастернак, 1925 год//
ЕП: Страшно? Страшно: в переулках было хулиганье. Били. Было довольно мрачно. От Тверского бульвара я ходил по Бронке, по Козихинскому - недалеко.
АП: Ты был тихий?
ЕП: Нет, я был довольно общительный мальчик. В 6 классе я был старостой, выпускали какую-то стенгазету юмористическую и по-всякому веселились.
АП: Какой у тебя был любимый предмет в школе?
ЕП: Физика, сначала химия.
Уже в Дегтярном переулке у нас была замечательная директриса Лидия Петровна Мельникова, которая нас защищала от всякой гадости. 25 школа была образцовая, там , поэтому там периодически мальчики и девочки появлялись в слезах - дети репрессированных родителей, их переводили в нашу школу в Дегтярном. Лидия Петровна была замечательным человеком. Если кто-то позволял себе что-то против этих детей сказать, мы его били, а она нас потом защищала.
АП: Твоя мама Евгения Владимировна ведь была художницей. Она не пыталась научить тебя рисовать?
ЕП:
Нет, не очень. Какое-то время я немножко рисовал, но она не вмешивалась в эти вещи. Дело в том, что в детстве учить искусству - это опасная вещь, можно убить индивидуальность.
Кроме того, мама сама работала нерегулярно. Я помню, что когда у нас собиралась группа и рисовали модель, меня пускали и я рисовал.
АП: А твоя мама училась живописи у Фалька?
ЕП: Да, Роберт Рафаилович Фальк был деканом маминого живописного факультета во ВХУТЕМАСе, он был маминым учителем, они очень дружили. До его отъезда мы виделись только один раз в Музее изящных искусств на какой-то выставке, потом он уехал за границу, во Францию. Он вернулся перед войной. Потом был в эвакуации в Самарканде. И вот когда и он, и мама вернулись из эвакуации, им помог такой генерал и любитель живописи, сам художник-любитель Юмашев — участник знаменитого перелета Громова-Юмашева-Данилина из Советского Союза в Америку.
Так вот, Юмашев снял мастерскую для себя, но так как он был генералом и был занят, то пригласил маму и Фалька работать там. Приходила модель. Жил Фальк в мастерской дома Перцова - это на углу набережной и Соймоновского проезда, в башенке, из которой был виден Кремль через такое мансардное окно. Есть замечательная его картинка: такой темно-серый осенний день ноябрьский и с красными знаменами набережная.
Мне еще рассказывали, что, когда Александр Герасимов, который ведал живописью при советском правительстве и написал картину «Два вождя после дождя» - Сталин и Ворошилов, был еще бунтующим студентом, Фальк дал ему по физиономии за то, что тот инициировал срыв занятий в Училище живописи, ваяния и зодчества. Это занятие должен был провести мой дед Леонид Осипович, который подменял заболевшего Коровина. Студенты демонстративно встали и ушли с его занятий, потому что Пастернак - еврей.
В советское время Фалька не выставляли - он ведь не был социалистическим реалистом, а был знаменитым европейским живописцем. И он по воскресеньям устраивал у себя в мастерской показы - ставил картины на мольберт, объяснял, когда написаны, что, как. Очень хорошо и красиво. Мы часто туда ходили.
Женат он был на Ангелине Васильевне Щекин-Кротовой, потомственной боярыне, которая впоследствии учила немецкому языку Сережу Аверинцева. Фальк ее пригрел во время эвакуации и на ней женился, потом она жила еще долго после его смерти и продавала картины, чтобы прокормить себя и свою мать, и фактически распродала всего Фалька. Так что с его картинками очень дело плохо: большинство было раскидано по республиканским музеям.
Я к нему ходил как к очень любимому старшему человеку, он мне рассказывал о живописи, о музыке и о коллекционировании.
АП: А что он коллекционировал?
//Р. Фальк. Красная мебель//
АП: А с Надеждой Яковлевной Мандельштам ты тоже был знаком?
ЕП:
Мы с ней познакомились значительно позже, уже вместе с Аленкой - женой [Еленой Владимировной Пастернак]. Мы поехали в Тарусу искать для нее занятия по специальности, к такому специалисту по античности - Соломону Лурье. Когда Алена кончила университет, ей нужно было найти работу, и посоветовали обратиться к нему. Мы шли и случайно увидели Надежду Яковлевну на террасе. Я еще ей стихи свои тогдашние прочитал, она их похвалила - «Реквием», напечатан в книжке «Существованья ткань сквозная». А к Лурье мы тогда так и не пошли. Ходили потом, и выяснилось, что он занимается очень интересной проблемой - реконструкцией произношения слов в древних языках по ошибкам переписчика. Считается, что переписчик делал ошибки, исходя из произношения. В тот раз мы еще плавали в Поленово на лодочке, там была еще Ольга Васильевна - дочка Поленова. На стенах в музее висели работы учеников и высказывания о Поленове, там было и высказывание Леонида Осиповича.
А к Надежде Яковлевне мы потом бегали часто, когда она уже переехала из провинции в Москву.
АП: Ты упомянул об антисемитизме, с которым твой дедушка сталкивался в дореволюционные времена. А в какой момент ты узнал, что ты еврей? Тебе кто-то об этом говорил?
ЕП: По-моему, я это знал с самого начала. В то время как-то антисемитизма не было. Это с пятидесятых годов пошло вовсю. Нет-нет, этого совершенно не было, еврейского вопроса до войны не было. До тридцать какого-то года в паспорте не было графы «национальность».
//Л. Пастернак. Портрет сына Бориса//
ЕП: Нет, практически никогда. Но им пришлось бежать из Германии в Англию. И когда Лида умирала и лежала в больнице, уже в конце 1980-х в Оксфорде, она отказывалась есть - боялась, что ее отравят на национальной почве. С немецких времен в подсознании застряла такая вещь.
Они не были практикующими, хотя в письмах Леонид Осипович писал, что выбирая между Отцом и Сыном, он склоняется к Отцу.
Про политику они не писали. Тем не менее, когда они готовились к отъезду из Германии, дедушка замазывал изображения на холстах с советскими сюжетами, чтобы вывезти, чтобы не было зацепки. Но некоторые такие картины все-таки сохранились. Одна была у Исайи Берлина .
АП: Борис Леонидович был с ним дружен , а когда ты с ним познакомился?
ЕП: Я лежал в клинике оксфордской, Джона Рэдклиффа, после операции, - это было уже в конце 1980-х годов, и хирург мой, зайдя как-то в субботний день, сказал: «А почему бы вам, например, не поехать завтра к вашей кузине и не пообедать с ней, чем здесь томиться в жаркой палате?»
Он дружил с моей кузиной Розой Оппенгеймер. Вот условились, и Питер, муж Розы, за мной заехал. Мы сели сзади, а впереди сидел джентльмен в шляпе. Потом он обернулся и спросил: «Что нового в России?». Я ему ответил, что раньше в России один говорил то, что ему почудилось, - врал, а остальные повторяли эту ложь, а сейчас каждый врет, что ему хочется. Он сказал: «Ну да, правильно, это интересно». Потом я узнал, что это сэр Исайя Берлин. За обедом мы говорили, и он спросил, что я могу еще рассказать. Я сказал: «Я сейчас из больницы и могу говорить только о моей болезни, вряд ли вам интересно это со мной обсуждать. На что он ответил: «Напрасно вы так думаете! В определенном возрасте это становится очень интересным». Он потом приезжал, заходил к нам в Столешников, навещал на улице Горького - недалеко - Лидию Корнеевну Чуковскую, и мы заходили к нему.
У Берлина была картина, которую ему мои тети Лида и Жоня подарили, - «Завтрак революционеров-народовольцев». В 1917 году, после февральской революции, всем революционерам было разрешено вернуться в Россию из эмиграции. И они съехались все на завтрак у Лебедевой [жены эсера Владимира Лебедева]. И Збарский Борис Ильич, он был эсер, сказал: «Леонид Осипович, скорее-скорее, пойдите завтра к Лебедевой, там все соберутся». Там был Кропоткин, там была Брешко-Брешковская, там был революционер Морозов, который сидел в Шлиссельбургской крепости, еще кто-то, и вот они все сидят рядком на этой картине - дедушка их нарисовал. А так как Берлин писал книжки о Герцене, о всяких революционерах, то Лида и Жоня подарили ему эту картину.
Удивленье перед совершенством его [Леонида Пастернака] мастерства и дара, перед легкостью, с которой он работал (шутя и играючи, как Моцарт), перед многочисленностью и значительностью сделанного им, удивленье тем более живое и горячее, что сравнение по всем этим пунктам посрамляют и унижают меня. Я писал ему, что не надо обижаться, что гигантские его заслуги не оценены и в сотой доле, между тем как мне приходится сгорать от стыда, когда так чудовищно раздувают и переоценивают мою роль. Я писал папе, что в конечном счете торжествует все же он, он, проживший такую истинную, невыдуманную, интересную, подвижную, богатую жизнь, частью в благословенном своем девятнадцатом веке, частью в верности ему, а не в диком, опустошенном, нереальном и мошенническом двадцатом.
Борис Пастернак — Исайе Берлину, 1945 год
ЕВГЕНИЙ БОРИСОВИЧ ПАСТЕРНАК:
Памятник отцу, изваянный Церетели, ужасен...
Мое заочное знакомство с сыном великого поэта произошло очень давно, когда Евгений Борисович еще преподавал - не удивляйтесь! - в Московском энергетическом институте... теорию автоматического регулирования.
В 1998 году мы встретились в Москве, Евгений Борисович дал мне свое первое интервью, спустя какое-то время - второе, в мае текущего года - третье. А сколько книжек - своих и жены Елены Владимировны - он подарил мне!..
Итак, третье интервью с Е.Б. в Москве, в его квартире на Сивцевом Вражке.
Евгений Борисович, сравнительно недавно в серии ЖЗЛ вышла книжка Дмитрия Быкова "Пастернак", которую, насколько мне известно, вы оценили высоко. Какие книги, монографии о вашем отце, - Борисе Леонидовиче Пастернаке - увидевшие свет в последнее время, вы могли бы отметить?
В издательстве "Музыка" только что вышел биографический альбом фотографий, рисунков, текстов, связанных с жизнью Бориса Пастернака. Его подготовил мой сын, художник Петр Пастернак. Что касается книжки Быкова, то она написана по-журналистки бойко, увлекательно, как и положено в серии ЖЗЛ. Мы с Еленой Владимировной не рассматривали ее как предмет редактирования.
Вообще, о Пастернаке написано много, у меня собралась целая библиотека. Это говорит о том, что Пастернак остался предметом большого интереса, хотя, наверное, уже интереса, который выходит за рамки, я бы сказал, необходимой правды.
Главное о поэте все-таки сказано и довольно давно - Дмитрием Сергеевичем Лихачевым, а сейчас важно, чтобы вышла книжка Вячеслава Всеволодовича Иванова - есть надежда, что она будет существенно интересной.
Приближается 120-летие со дня рождения поэта, будущий год - юбилейный. Что-нибудь намечается сделать общественными и литературными организациями России?
Не уверен, что что-то будет. Недавно в Институте мировой литературы, где я по-прежнему работаю - они меня не отпускают (Евгений Борисович родился 23 сентября 1923 г. - В.Н.) - я предложил собрать к юбилею конференцию, но пока ясности нет. В Российской академии наук есть пастернаковская комиссия, я и там выступил с этой идеей, но пока все висит в воздухе.
Хорошая конференция по "Доктору Живаго" прошла в Милане. В Перми, где в молодости бывал Борис Леонидович, тоже проявляют здоровый интерес к его жизни и творчеству.
Евгений Борисович, я живу сейчас в мастерской своего приятеля-художника во дворе знаменитого Училища живописи, ваяния и зодчества на Мясницкой, в котором долгие годы преподавал ваш дед - замечательный художник Леонид Осипович Пастернак. На здании училища висит лишь мемориальная доска в честь Саврасова. А почему бы не повесить мемориальную доску и в честь Пастернака?
Леонид Осипович преподавал в училище больше 20 лет, там же преподавали и великий портретист Серов, и Коровин, и Мясоедов. Так что адресуйте свой вопрос нынешнему ректору Училища Илье Сергеевичу Глазунову.
Хорошо. Еще один вопрос из той же области: в Москве недавно открыт памятник Осипу Эмильевичу Мандельштаму, а где памятники Ахматовой, часто бывавшей в Москве, и родившемуся и умершему здесь Борису Пастернаку?
Могу сказать, что форсировать этот вопрос сейчас рискованно, объясню почему. Был объявлен конкурс на проект памятника Пастернаку, выиграл его - кто вы думаете? Конечно, Церетели (оба смеемся). Памятник этот, по моему мнению, ниже всякой критики. Зураб Константинович собирается его доделать, переделать, но я к этому отношусь с некоторым ужасом. Мы думали поставить памятник на территории Музея изобразительных искусств имени Пушкина, поскольку большая семья Пастернаков, шесть или семь человек, когда-то жила именно на Волхонке, в непосредственной близости от музея. Дом этот снесли...
Свое согласие на установку памятника на территории музея, а она обширна, дала директор Пушкинского музея - Нина Александровна Антонова. Однако победа в конкурсе Церетели заставила ее, скажем так, воздержаться от предоставления территории очередному "чуду" Церетели.
Очень приличный проект памятника представил скульптор Даниэль Митлянсккий - автор памятников Андрею Дмитриевичу Сахарову недалеко от Мясницкой улицы и Ивану Андреевичу Крылову на Патриарших прудах. Но проект остался недоделанным, поскольку его автор, к сожалению, умер.
Во времена Лужкова Москва обогатилась большим количеством памятников, многими - интересными, но некоторыми - безвкусными. Взять, к примеру, памятник Шаляпину на Садовом кольце: толстый дядька, немного навеселе сидит в кресле. Да, он был народным артистом, но и великим артистом, а не сродни случайным полупьяненьким прохожим. А уродливый памятник Шолохову на Гоголевском бульваре! Он изваян... в рыбацкой лодке. Да, он любил охоту, рыболовство, но разве это было главным занятием его жизни? Дело дойдет до того, что Александра Сергеевича додумаются изваять играющим в карты (смеется).
Правнуков нету, внуков - 10. Все они - учащиеся, кроме младшей внучки. Сын Петя, как я уже сказал, театральный художник, Боря - архитектор - реставратор, а Лиза - филолог и мама троих детей.
Хотите подробнее узнать о занятиях детей? Петя оформляет молодежные клубы, оформил и выставочный зал общества "Мемориал", новое здание которого находится рядом с театром "Эрмитаж".
Боря - главный архитектор Центра изучения исторической застройки Москвы. Должность довольно хлопотная, потому что собственники, покупающие кусок московской земли со старой застройкой на ней, с легкой руки Лужкова эти застройки не реставрируют, а сносят, в результате чего Москва теряет свой исторический облик. Вот со всем этим Боря и сражается, как говорили в старину, не щадя живота своего.
У Бори пятеро детей, у Пети - двое, о Лизе я уже говорил.
Ваше пожелание, Евгений Борисович, читателям журнала "Чайка" и всем нашим соотечественникам в Америке.
Как можно легче перенести кризис, зарабатывать деньги, иметь возможность ездить по всему миру, безбедно и интересно, а главное - долго и в приличном здравии - жить на свете.
Литературовед, историк литературы, военный инженер, биограф, старший сын писателя Бориса Пастернака от первого брака с художницей Евгенией Владимировной Лурье (1898-1965).
«Когда в 1931 родители расстались, для меня это было самым большим горем в жизни». С 1942 по 1954 служил в Вооруженных Силах, участник Великой Отечественной войны. В 1946 окончил Академию бронетанковых и механизированных войск по специальности инженер-механик по электрооборудованию и системам автоматического управления. В 1969 защитил диссертацию, кандидат технических наук. С 1954 по 1975 старший преподаватель факультета автоматики и телемеханики Московского энергетического института. Из МЭИ Е. Б. Пастернака, как он сам вспоминал, фактически выгнали за то, что он провожал в аэропорту Шереметьево семью Александра Солженицына, отбывавшую для воссоединения с ним.
С 1960 - историк литературы, текстолог, специалист по творчеству Бориса Пастернака. С 1976 - научный сотрудник Института мировой литературы АН СССР (РАН). Автор первой отечественной биографии Б. Л. Пастернака, созданной на основе богатейшего и эксклюзивного архивного материала, прежде всего - из семейного архива. Составитель и комментатор первого полного 11-томного собрания сочинений Пастернака, вышедшего 5-тысячным тиражом в издательстве «Слово» (октябрь 2005). Постоянный участник и докладчик научных конференций, посвящённых творческому наследию Пастернака. Выступал с лекциями в ряде европейских университетов и ведущих университетах США. Имеет около 200 печатных работ, посвящённых жизни и творчеству Пастернака, его отношениям со знаменитыми современниками. Под его редакцией вышло ещё несколько изданий собраний сочинений поэта, а также переписка, сборники, воспоминания и материалы к биографии Б. Л. Пастернака.
9 декабря 1989 в Стокгольме Евгению Пастернаку были вручены диплом и медаль Нобелевского лауреата его отца.
Награждён медалями «За Победу над Германией», «За боевые заслуги» и другими государственными наградами.
Наиболее известные книги Е. Б. Пастернака
Борис Пастернак. Материалы для биографии. М., «Советский писатель», 1989;
Борис Пастернак. Биография. М., «Цитадель», 1997.
«Существованья ткань сквозная…» Книга воспоминаний
Семья
Жена - Елена Владимировна Вальтер (р.1936) - внучка философа Г. Г. Шпета, филолог, соавтор и сотрудник Е. Б. Пастернака в его научной и издательской деятельности.
Дети - Пётр (р.1957), театральный художник, дизайнер; Борис (р.1961), архитектор; Елизавета (р.1967), филолог.