Мандельштам о цветаевой и ахматовой. Цветаева — Мандельштам. История одного посвящения. Надежда мандельштам старые друзья
Зимой 1916 года молодой петербуржец Осип Мандельштам приезжает в Москву. Будущая бесспорная величина русской поэзии ХХ века тогда мало кому известен, беден. И страстно влюблён в Марину Цветаеву , знаменитую поэтессу, замужнюю даму. Они познакомились у Максимилиана Волошина в Коктебеле, потом виделись в Петербурге, где читали друг другу свои стихи... Мандельштам берёт извозчика и едет к ней (Борисоглебский пер., 6, ныне Дом-музей Марины Цветаевой) (1) . Боится, что Марина его и не вспомнит. Но глаза Цветаевой вспыхивают, когда она видит его. К тому моменту у неё только-только закончился яркий роман с талантливой поэтессой и переводчицей Софьей Парнок - у той появилась новая любовь. А Марина вернулась к мужу Сергею Эфрону и дочери.
По легенде, в доме-корабле в Борисоглебском Марина с мужем танцевали на крыше танго. Фото: АиФ/ Эдуард Кудрявицкий
Дом Цветаевой поражает Мандельштама. Это лабиринт, «шкатулка с секретом». Марина подтверждает: секрет и вправду есть - их с Эфроном квартира вовсе не двухэтажная, как кажется с улицы, а трёхэтажная - в одной комнате есть выход на крышу, где поэтесса любит размышлять. Считай, ещё один этаж, где небо - потолок.
«...Чудесные дни с февраля по июнь 1916 года, дни, когда я Мандельштаму дарила Москву. Не так много мне в жизни писали хороших стихов, а главное: не так часто поэт вдохновляется поэтом…» - напишет позже Цветаева.
Столица засасывает Мандельштама. Для него она - символ нутряной, допетровской России. А Марина олицетворяет для Мандельштама Москву - город, настолько непохожий на Петербург. Впрочем трудно найти и двух более непохожих людей. Осип - сын мастера перчаточного дела. Марина - дочь профессора.
На розвальнях, уложенных соломой,
Едва прикрытые рогожей роковой,
От Воробьёвых гор до церковки знакомой
Мы ехали огромною Москвой.
Московский Кремль - крепость в центре столицы и древнейшая часть Москвы (конец XV века) - официальная резиденция Президента Российской Федерации.
Фото: Почтовая открытка конца 19 - начала 20 веков. РИА Новости ; АиФ / Эдуард КудрявицкийМарина с Осипом гуляют по местам, которые дороги поэтессе. В первую очередь это, конечно, Кремль, который она боготворит (2) .
Часовню звёздную - приют от зол -
Где вытертый - от поцелуев - пол;
Пятисоборный несравненный круг
Прими, мой древний, вдохновенный друг.
И в дугах каменных Успенского собора
Мне брови чудятся, высокие, дугой.
Практически о каждом событии романа рассказывается в их стихах - как поставили свечку у гроба невинно убиенного царевича Дмитрия в Архангельском соборе, как бродили по набережным, по Замоскворечью. Даже Маринина шубка вызывает умиление у Мандельштама, он называет её «барсом».
И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.
Без Марины жизни нет
Осип Мандельштам уезжает в Петербург и снова возвращается в Москву. Жить без Цветаевой он не может. А для Марины эти отношения не просто любовные - они окрашены ещё и восторгом перед «молодым Державиным», «юным принцем». Она преклоняется перед талантом Мандельштама и признаёт его превосходство над собой.
Я знаю, наш дар - неравен,
Мой голос впервые - тих
.
В доме в Старопименовском жили Тютчев и Иловайский. Фото: АиФ/ Эдуард Кудрявицкий
Всего же Цветаева своему возлюбленному посвятила несколько десятков стихотворений 1916 года.
В один из приездов Осипа Марина показывает ему здание в Старопименовском пер., 11/6 (3) . Там жил её дед Дмитрий Иванович Иловайский , знаменитый русский историк, автор пятитомной «Истории России», издатель газеты «Кремль». Так, благодаря поэтессе происходит соприкосновение Мандельштама с Историей. Осип от дома Иловайского в Старопименовском пер. в восторге - ещё бы, когда-то там жил сам Фёдор Иванович Тютчёв , его любимый поэт!
Второй раз Мандельштам соприкасается с Историей, знакомясь с шедеврами Музея изящных искусств им. императора Александра III (ныне ГМИИ им. Пушкина) (4) . Создатель и первый директор музея - отец Марины, Иван Владимирович Цветаев , знаменитый учёный-историк, профессор Москов-ского университета.
Создатель Музея изящных искусств - Иван Цветаев. Фото: АиФ/ Эдуард Кудрявицкий
Чтобы быть ближе к любимой, Осип пробует найти работу в столице, но ничего не выходит. Мандельштам мечется между двумя городами, что окончательно истощает его бюджет.
Летом 1916 года Осип навещает Цветаеву под Москвой, где она живёт с дочкой Ариадной. Он хочет объясниться. Неопределённость измотала поэта. Но... Заканчиваются отношения надрывом. Мандельштам уезжает в Коктебель, где они когда-то и познакомились. А Марина... Вот строки, которые она написала в первую неделю их романа. Они пророческие.
Нежней и бесповоротней
Никто не глядел Вам вслед...
Целую Вас - через сотни
Разъединяющих лет.
– Ей никогда раньше не доводилось проверять мистика. Да и репутация у твоей собственной Ищущей Правду слишком специфическая, способная напугать ребенка. Ну что там, Миллена?
– Сознание этого человека полностью открыто, мой господин, никаких барьеров. Ваш брат говорит правду – он никогда не задумывал недоброе против вас и вашей семьи. И он не владеет никакой информацией о таких замыслах других людей, в том числе Ищущей Правду по имени Мия.
– Я это и так знал, можно было и не проверять. – Сейчас Робен чувствовал себя несколько смущенным. – Извини, братишка, глупо, конечно, получилось.
Изменение репутации. Отношение к вам Робена ройл Инокия улучшилось.
Текущее отношение к вам Робена ройл Инокия: +70 (доверие)
Я ответил тем же, чтобы окончательно оставить в прошлом этот неприятный эпизод.
– Поверь, я понимаю твои проблемы, Георг, но кораблей дать не могу.
Мы с братом расположились в зеленой беседке на краю обрыва. Летающий дворец медленно проплывал над темно-синим морем, везя нас в сторону нового замка моей дочери. Рядом с нами на столе располагалась целая россыпь наполненных всевозможной снедью блюд, а в центре возвышался бочонок старинного вина. Судя по всему, Робен не собирался никуда уходить, пока этот тридцатилитровый бочонок не окажется опустошен до дна.
– П-почему? – Язык слегка подводил меня, но сознание оставалось ясным, и нить разговора я не терял.
– Потому что я обещал. Своему герцогу. И твоему, кстати, тоже. Я и так плачу налогов в казну Оранжевого Дома больше, чем кто-либо другой. И хочу быть уверенным, что Тесса не останется без охраны. Ой, как ругался и топал ногами Паоло… Представь, он даже оскорблял меня!
– Не может быть!
– А если не из флота Теccы? Тут такие верфи в орбитальном поясе планеты, корабль любого размера поместится. Есть что-нибудь на стапелях из того, что недавно построено?
Брат отмахнулся:
– Нет тут производства. Ремонтные доки, перевалочные базы, крупнейшие во всем Восьмом Секторе хранилища. Тут ведь основная трасса проходит из центра Империи к Оранжевому Дому. Здесь на Тессе идет разгрузка огромных транспортных звездолетов. Есть доки, но крупнее фрегатов там давно ничего не строили.
– Я готов купить все фрегаты! – заявил я.
Толстяк хлопнул в ладоши, и словно из-под земли рядом со столом возник невысокий человек в старомодной ливрее.
– Мне срочно нужен список всего, что построено на верфи военных кораблей.
Уже через минуту прямо над обеденным столом светился в воздухе плоский экран, и я изучал не слишком богатый выбор. Восемь штук "Пироманов" и четыре более современных фрегата типа "Ястреб". "Пироманы" в ценнике стоили по двести тысяч кредитов, "Ястребы" по триста пятьдесят тысяч.
– Я покупаю все эти фрегаты! – заявил я.
– Мой принц, я хочу напомнить, что эти "Ястребы" идут по контракту в королевство Фастел, – произнес помощник принца Робена.
– Плевать! Построим еще, заплатим неустойку за срыв сроков, в конце концов. Георгу они нужнее.
Я поскорее перевел деньги и проговорил задумчиво:
– Чуть получше стало, но все равно сил маловато. Точно не продашь ни одного крейсера?
Уже отключивший экран и собиравшийся уходить слуга остановился и проговорил с поклоном:
– Ваши высочества, прошу прощения, что вмешиваюсь в ваш разговор, но на военных верфях Второй Цитадели заканчивается постройка трех тяжелых штурмовых крейсеров. Они буквально два дня назад присылали нам предложение о покупке, так как не сошлись с первоначальным заказчиком по цене.
– Есть более полная информация, что за крейсера? – встрепенулся я, так как тема оказалась весьма и весьма актуальной.
Я для себя продумал уже несколько тактик борьбы с кораблями чужих, однако для этого моему флоту необходимы были корабли тяжелых классов. Не будет тяжелых крейсеров, и о сражениях и победах можно будет забыть, и моя миссия в игре окажется проваленной.
Слуга снова развернул монитор и выдал полный отчет. Три тяжелых штурмовых крейсера проекта "Катана" строились по заказу торговой компании Оранжевого Дома без предоплаты с целью перепродажи. В процессе строительства из-за изменения конъюнктуры на рынке тяжелых металлов произошло удорожание себестоимости постройки, и заказчик отказался от сделки. Степень готовности свыше 95 %, срок завершения строительства двадцать дней после внесения оплаты. Новейшие крейсера, грозная сила в умелых руках. Однако и цена кусалась – верфи предлагали каждый из трех крейсеров по восемьдесят миллионов кредитов, либо все три оптом за двести десять миллионов.
– Будешь брать? – поинтересовался Робен, лениво посасывая вино из высокого бокала, и я вынужден был сознаться в недостатке средств.
– Не прибедняйся, братишка. У тебя же есть Тиалла, которой ты совершенно не пользуешься. Ты вообще когда последний раз был на своем планетоиде? Пять лет назад? Или десять? Сам подумай – ну зачем тебе это поселение на отшибе вселенной? Сына-наследника у тебя нет, а дочери-кронпринцессе такое приданое без надобности. Тогда ради тех жалких переводов, что оно дает? Давай я его выкуплю по нормальной цене – заплачу тебе сразу сумму, которую ты бы получил с Тиаллы за десять лет! У меня же сын, ему полагается владение, чтобы титул сохранить.
Предложение выглядело заманчивым, однако я все же отказался. Робен же стал предлагать другие варианты получения денег:
– У тебя есть полная всяких диковинок яхта, есть еще право наследования. Многие заплатили бы тебе, чтобы ты отказался от своих прав на трон Оранжевого Дома и Империи. Так что давай, думай, братишка. После того кипеша, что ты устроил в отношениях с Зеленым Домом, даже не надейся, что они тебя простят. Уверен, что они уже собрали всю возможную грязь на тебя и вскоре понесут в Тронный Мир. Я готов поставить своего лучшего гладиатора против ржавого флайера, что со дня на день тебе стоит ожидать вызова на ковер к Императору.
Говорил старший брат очень убедительно. К тому же его слова накладывались на странную убежденность, которая не покидала меня с самого первого дня в игре, – необходимо срочно усиливать флот! Вот только за счет чего? Откуда взять денег? Отдавать право на власть я не собирался, стоимость "Королевы Греха" даже приблизительно не представлял, да и она мне была пока что нужна. Я поинтересовался стоимостью Тиаллы.
– Двести пятьдесят миллионов, – предложил Робен, и в его глазах и голосе не оказалось ни малейшего намека на выпитый алкоголь. – Это несколько больше ее реальной стоимости, так что не упусти такое выгодное предложение.
– Двести пятьдесят миллионов, а также бесплатный ремонт и модернизация на твоих верфях всех имеющихся сейчас у меня во флоте кораблей. Включая эти три "Катаны", которые я собираюсь сейчас оплатить, и тех кораблей моего флота, которые не успели пока подойти в Тессу. Просто там завтра еще должны подойти остатки флота, а "Уукреш" с разбитым двигателем вообще буксиром нужно будет тянуть сюда дней семь.
– Хорошо, но только однократный ремонт и модификация, а не на постоянной основе, – уточнил Робен, и я подтвердил.
– По рукам! – согласился брат, и через полчаса мы уже обмывали официально подписанный контракт.
К вечеру изрядно захмелевший Робен неожиданно признался:
– Знаешь, братишка, по поводу Тиаллы… Я тебе не говорил, но совсем скоро, максимум через пару месяцев, запустят новый варп-маяк в системе Парн. Корабль изыскателей уже доставил туда все необходимое оборудование, вовсю идет сборка. Через два месяца откроется наконец-то короткая трасса между Восьмым Сектором и Седьмым Сектором, соединив два огромных региона напрямую без захода в Империю. Ты только представь, братишка, какой там будет трафик кораблей, все промежуточные станции просто озолотятся! Так вот, короткая дорога идет через Форпост 31, Закрытые Лаборатории, Тиаллу и Унгай. Я тебя вовсе не обманывал, я купил у тебя Тиаллу по справедливой нынешней цене. Но через несколько лет она бы стоила раза в три дороже, это как минимум.
Я лишь улыбнулся и промолчал, хотя про себя подумал: "Ну я ведь тоже не всю информацию тебе сообщил, братишка. Ты очень удивишься, когда к тебе на ремонт придет "Уукреш".
Никому еще толком не известный, бедный и по уши влюбленный поэт Осип Мандельштам приехал в Москву хмурым февральским утром 1916 года. На вокзальной площади он окликнул извозчика - до Борисоглебского переулка тот запросил полтинник. Поэт вяло поторговался и уступил, подумав, что это сущее безобразие: Москва - та же провинция, а извозчики дерут, как в Петербурге…
Он уселся в обитую потертой клеенкой пролетку, «ванька» щелкнул кнутом, и чахлая лошаденка затрусила по мостовой.
Мандельштам был петербуржцем, Москвы не знал, и ему не нравились узкие улицы, застроенные выкрашенными в желтый, розовый и салатный цвета приземистыми особнячками - не город, а какой-то кремовый торт...
Вот Арбат, а вот и Борисоглебский переулок... Извозчик остановился у довольно странного здания под номером 6: доходный дом на четыре квартиры прикидывался особняком. Мандельштам расплатился с извозчиком, вошел в парадное, поднялся по ступеням, держа в руках маленький потертый чемодан и понимая, что все это выглядит глупо. Прямо с вокзала он идет к малознакомой замужней даме, с которой его ничего не связывает. Что за вздор, конечно же она о нем забыла… На звонок в дверь ему открывает служанка в белом кружевном переднике.
Он поклонился:
Поэт Осип Мандельштам. Петербургский знакомый Марии Ивановны…
В небольшой гостиной взволнованный поэт неловко присаживается на жесткий диванчик. Филенчатая дверь отворяется, и появляется она - голубоглазая и золотоволосая, в темно-золотом длинном платье - такое можно увидеть на старинных портретах, но не в нынешнем 1916 году. На ее руке бирюзовый браслет, она улыбается так же, как в Коктебеле, когда они встретились в первый раз. Тогда стояла удушающая жара, они столкнулись в воротах сада - он вежливо посторонился, она прошла мимо, не повернув головы. Красивая, загорелая и чужая... Он подумал, что в такую женщину можно и влюбиться. И словно наворожил: позже они встретились в Петербурге, их наконец представили друг другу - там-то все и произошло…
Вставая и раскланиваясь, он подумал, что на самом деле не произошло ничего: в Петербурге они много разговаривали, читали друг другу свои стихи - а то, что Марина ему снится, никого, кроме него, не касается... У него не было повода ехать в Москву.
Мандельштам клюнул протянутую для поцелуя руку и услышал, что ему рады и хозяйка дома часто о нем думала. Тут он просиял: полуприкрытые тяжелыми веками глаза распахнулись, на впалых щеках появился румянец. Они перешли в столовую, появился кофейник, внесли еще теплые булочки, масло и варенье. Все было свежим и вкусным, он ел с аппетитом, теперь Москва уже не казалась ужасной. Доедая вторую булочку, Мандельштам сказал, что никогда еще не видел такого интересного дома - он похож на шкатулку с секретом.
Цветаева кивнула: «Да, это так. Потому мы сюда и перебрались. Квартира и в самом деле необыкновенная. Вы заметили, сколько здесь этажей?»
Ну конечно. В вашем доме два этажа.
Так кажется, если глядеть на него с улицы. Квартира трехэтажная - вот вам первый секрет нашей шкатулки. А ведь есть и другие... Я влюблена в этот дом и никуда отсюда не уеду.
Цветаева с мужем Сергеем Эфроном переехали в Борисоглебский переулок два года тому назад, в 1914-м. Дом ей сразу понравился: у одной из комнат был выход на плоскую крышу, в потолке другой - окно, еще тут были интересные узкие лесенки. Сергей хотел присмотреть квартиру побольше, в современном доходном доме: они могли позволить себе многое.
Но Марина решила, что жить надо здесь, а он привык ее слушаться. Особнячок, который ей подарили к свадьбе, они сдали. Его арендовала частная психиатрическая лечебница, цветаевская родня решила, что это дурной знак. Тот дом был очень уютный, напоминал особнячок в Трехпрудном, где много лет жило семейство Цветаевых… Но она грустила только о лохматом дворовом псе Османе: Марина очень любила собак, а с домами и вещами расставалась без сожаления. Тут они с Мандельштамом были похожи, во всем остальном же не нашлось бы на свете более несхожих людей...
Сын порвавшего с общиной мелкого купца-еврея, мастера-перчаточника, несостоявшегося раввина... Дочь создателя и пожизненного почетного опекуна московского музея изящных искусств имени Александра III, будущего Пушкинского, знаменитого ученого, профессора Московского университета, знатока античности...
В руки отца Осипа Мандельштама навеки въелась черная краска от кож, с которыми он работал, русский царь не стал бы с ним разговаривать ни при каких обстоятельствах - а Иван Владимирович Цветаев был представлен императору и даже дал пожаловавшемуся на беспокойное студенчество Николаю II совет:
- …Ваше величество, молодежи надо чаще смотреть на античные статуи. Это внесет гармонию в смятенные души.
Детство Марины, проведенное в полном достатке, особняк в центре Москвы, дача в Тарусе. Поездки за границу, учеба в частных пансионах Швейцарии. Осип тоже ездил за границу, но это были другие поездки - вагоны третьего класса, самые дешевые гостиницы и урчащий от голода живот.
Денег на учебу не хватало, разорившийся отец не мог ему помогать, внешностью, уверенностью и манерами Осип тоже не блистал.
Это был очень странный молодой человек: сутулый, но при этом высоко державший голову. Необычная осанка делала его похожим на верблюда, полуприкрытые веки - на огромную дремлющую птицу. Одни восхищались его стихами, другие относились к ним прохладно: в то время Россия была страной больших поэтов, молодой гений не слишком выделялся на этом великолепном фоне.
В юности Цветаева была беспокойной и язвительной барышней, доставлявшей домашним немало хлопот. Девушкой-подростком она шутки ради дала в газету объявление «требуется жених», и дворнику пришлось прогонять со двора непрошеных гостей.
Тогда же Марина тайком пристрастилась к наливке - пустые бутылки выкидывала в окно, не заботясь о том, что может попасть в случайного прохожего, а то и в возвращающегося домой отца. В ту пору она была пухлым, круглолицым, нескладным существом в очках и с торчащими во все стороны прямыми волосами - дурнушкой, чьи стихи домашние высмеивали.
Через несколько лет Цветаева похудела, ее волосы стали виться - она добивалась этого долго, для чего стриглась чуть ли не наголо, ходила в чепце. От очков отказалась, и близорукие синие глаза стали казаться большими. Красавицей ее назвать было нельзя, но на нее оглядывались. Мандельштам был ей не пара, однако их влекла друг к другу не страсть, а то, чего нельзя выразить в словах: ощущение общей судьбы, подстерегающего за углом рока - странное, томительное чувство, которое легко принять за влюбленность.
Но было и другое: Мандельштам всерьез увлекся очаровательной женщиной, а Цветаева искала в мужчинах то, что не видно с первого взгляда.
Нескладный еврейский юноша показался ей волшебным принцем - гений узнал гения. С мужем у Цветаевой получилось иначе: ослепительно красивого юношу, одного из гостей поэта Волошина, с которым Марина познакомилась в Коктебеле, она себе сочинила, будто он был персонажем ее поэмы. Сергей Эфрон был очень хорош собой, те, кто знал его в молодости, говорили об удивительном сочетании ясных голубых глаз и золотых волос: казалось, он светится. Характер у юноши был изумительным, происхождение - романтическим: Эфрон был сыном ушедшей в революцию барышни из древнего дворянского рода Дурново и еврея-народовольца.
Талантливый дилетант, пробовавший себя в актерстве, милый молодой человек, легко заводящий друзей, он идеально подходил мрачноватой Марине - внешний образ был хорош, а содержание сочинила она. Мягкий и доброжелательный Сергей оказался в роли Галатеи: Цветаева его создавала, он не возражал и пытался перевоплотиться в ее фантазии. Она была поэтессой - он тоже начал писать, на доставшиеся в наследство деньги молодые организовали издательство… Со стороны брак казался счастливым: влюбленные друг в друга, ни в чем не нуждающиеся молодожены обустраивают дом, начинают общее дело, у них рождается дочь… Беда в том, что муж - литературный персонаж, лучезарный принц из сказки - не смог разбудить в Цветаевой женщину, да она этого и не ждала, ее идеальный герой был слишком светел и хрупок.
Женщина в ней проснулась во время яркой, скандальной, короткой любовной связи, закончившейся незадолго до того, как Мандельштам приехал в Москву. Верный Сергей Эфрон тут же придумал себе несчастливый роман и рассказал о нем всем, кому мог: он не хотел, чтобы друзья осуждали Марину, и пытался взять на себя хоть часть ее вины.
Разбитая и опустошенная Цветаева вернулась к мужу. Сейчас Сергей был на войне, работал санитаром в медицинском поезде и ждал призыва: его как человека с образованием должны были отправить в юнкерское училище. В начале войны Мандельштам в романтическом порыве тоже рвался на фронт, но по здоровью не годился для службы в армии.
В 1916-м патриотические страсти 1914 года казались уже смешными, но когда речь зашла об отсутствующем муже, Мандельштам почувствовал себя неловко: Эфрон на войне, а он сидит в его доме и намеревается признаться в любви его жене. Подъезжая к Арбату на «ваньке», Мандельштам собирался сказать об этом Цветаевой сразу, но теперь никак не мог решиться. Объяснить свое появление тем не менее надо: он кашлянул, потер подбородок и сказал, что давно собирался посмотреть Москву. Быть может, Марина Ивановна покажет ему свой город… Так начался их странный роман, состоявший из приездов и отъездов.
Как хорошо бродить по чужому городу с женщиной, в которую влюблен, - очаровательной, близкой и в то же время недоступной. Это хмелит сильнее вина, кружит голову больше, чем опиум.
Цветаева водила Мандельштама по огромному полуевропейскому-полуазиатскому городу, и с каждым днем он все сильнее влюблялся. Они побывали в Кремле и поставили свечку у гроба царевича Дмитрия, побродили по набережным и Замоскворечью, сидели в сквере на Собачьей площадке, любовались московскими храмами.
Москва была не той, что несколько лет назад: в войну город изменился. На улицах появилось много солдат из запасных полков, в трамваях толкались локтями злые на весь мир заводские рабочие и эвакуированные из западных губерний. Стало больше грубости и грязи, в воздухе витало ожидание чего-то дурного. И все же Мандельштам был очарован городом, ему казалось, что тут еще жива настоящая, допетровская, нутряная Россия. Он много раз пытался объясниться, но ничего не выходило: Цветаева ловко сворачивала разговор или превращала его слова в шутку.
Он вернулся в Петербург - и снова появился в Москве: его поездки продолжались вплоть до июня. Осип метался между двумя городами, и это сильно обременяло его тощий кошелек.
Он попытался найти службу в Первопрестольной, знакомая дама даже отрекомендовала его в московский банк, но из затеи ничего не вышло. Так продолжалось до лета - в июне он навестил Цветаеву под Москвой, в Александрове, она жила там с дочкой Ариадной и сыном сестры Андрюшей. Мандельштам приехал в Александров для последнего, решительного объяснения. Он был измотан тем, что происходило между ними в последние месяцы, а Марина относилась к нему с большой теплотой, но без всякого надрыва.
В маленьком домишке с видом на кладбище, косогоры с пасущимися телятами и учебный армейский плац жизнь текла своим раз и навсегда установленным чередом - влюбленный поэт был здесь не слишком нужен. Когда он приехал, ему предложили прогуляться, но Мандельштам лег отсыпаться. Он попытался было сесть в единственное кресло, но оно предназначалось цветаевскому племяннику Андрюше, других в него не пускали. Попросил шоколада - единственная плитка оказалась детской. Но это еще можно выдержать, куда хуже была неопределенность в отношениях. Осипа томило скверное предчувствие.
Следующим утром они пошли на прогулку. К его величайшему ужасу, гулять пришлось по местному кладбищу. Мандельштам, Цветаева и двое детей миновали вросший в землю полуобвалившйся склеп.
Он увидел торчащие из земли иконы и почувствовал, что добра не будет не только в их отношениях, но и, пожалуй, в жизни. Мандельштам вздохнул:
Еще неизвестно, что страшнее - голая душа или разлагающееся тело…
Цветаева передернула плечами:
Что же вы хотите? Жить вечно? Даже без надежды на конец?
Ах, я не знаю! Знаю только, что мне страшно и я хочу домой.
В домик заглянула маленькая, темная, постнолицая монашка. Ее вид встревожил Мандельштама:
А скоро она уйдет? Ведь это неуютно, наконец. Я совершенно достоверно ощущаю запах ладана.
Монашка принесла на продажу сшитые ею женские рубашки. Расхваливая свой товар, она употребила слово «венчик», и Осипу опять показалось это дурной приметой. Марина засмеялась:
Подождите, дружочек! Вот помру - и именно в этой, благо что она ночная, - к вам и явлюсь!
Во время следующей прогулки за ними погнался бычок - все четверо бежали от него во весь дух, такого ужаса он никогда раньше не испытывал. Все это казалось ему мистическими знаками.
Его любовные дела между тем шли на лад: в Александрове он впервые поцеловал Цветаеву - еще недавно, в Петербурге, Мандельштам был бы на седьмом небе от счастья. Но теперь это выглядело по-другому: маленький домик, овраги, черемуха, бабы, с воем провожающие на фронт новобранцев, плац, где солдаты кололи штыками соломенные чучела, няня маленького Андрюши с глазами как у волка и волчьим же оскалом, торчащие из земли иконы, страшная монашка, бык, Марина, ни с того ни с сего подпустившая его к себе…
Александров все больше казался ему каким-то жутким, зачарованным местом, откуда хотелось бежать.
Он не думал о том, что здешняя жизнь могла успеть надоесть Марине, что это его шанс, которого больше может не представиться. Большие поэты чувствуют не так, как обычные люди, то, что он здесь видел, представлялось не долгожданной возможностью завести роман, а знаком беды. Мандельштам поступил как Подколесин: сказал, что уезжает в Коктебель, к поэту Волошину.
Я здесь больше не могу. И вообще пора все это прекратить. Вы, конечно, проводите меня на вокзал?
На вокзал отправились большой компанией, с хнычущими детьми и пугавшей Мандельштама няней. После третьего звонка он попытался объясниться:
Марина Ивановна, я, может быть, глупость делаю?
Конечно… Конечно нет! И вы же всегда можете вернуться…
Марина Ивановна, я, наверное, глупость делаю! Мне у вас было так, так… Мне никогда ни с кем…
Поезд набрал ход, свисток проглотил окончание фразы. Марина побежала было за вагоном, но остановилась у края платформы. До нее долетел крик машущего обеими руками Мандельштама:
Мне так не хочется в Крым!
Этим все и кончилось. Позже, в Коктебеле, Цветаева просила друзей не оставлять ее наедине с Мандельштамом - бегства из Александрова она ему не простила. В доме номер 6 по Борисоглебскому переулку она жила вплоть до 1922 года, до своего отъезда из России. Во время революции уютное жилье, по ее словам, сперва превратилось в пещеру, а потом - в трущобу. Мебель красного дерева сгорела в «буржуйке», одежда отправилась на толкучку, рояль обменяли на пуд ржаной муки. Обеих дочерей Цветаевой пришлось отдать в приют. Старшую, Ариадну, она оттуда успела забрать, младшая же умерла от голода за день до того, как у матери появились деньги. Цветаеву спасли чудо и помощь соседей. Отъезд за границу, к мужу, казался единственным выходом - никто не предполагал, что это роковой шаг и он приведет ее к гибели...
В 1916 году друг к другу потянулись два обреченных человека, с их характерами выжить в советской России было невозможно. Идеалиста Мандельштама погубила пощечина, которую он, вступившись за жену, дал всесильному «красному графу» и любимцу Сталина прозаику Алексею Толстому. Схватившись за щеку, Толстой крикнул: «Да вы знаете, что я вас могу погубить!» - вскоре Мандельштама арестовали. Цветаева вернулась в СССР вместе с мужем, ставшим агентом ЧК. Его расстреляли, а она, нищая и бесприютная, не способная примениться к новой жизни, мыкалась в эвакуации и покончила с собой, потеряв последнюю надежду.
Дом в Борисоглебском хотели снести еще в 1979 году, но его спас... талант Цветаевой. Находившиеся в нем квартиры превратились в коммуналки. После войны ордер на одну из комнат получила молодая женщина-врач, Надежда Ивановна Катаева-Лыткина.
На фронте ей однажды случайно попался сборник стихов Цветаевой, и с тех пор ее жизнь пошла по иному пути. Надежда Ивановна получила второе, гуманитарное образование и посвятила свою жизнь Цветаевой. Когда здание объявили отданным под снос и в нем отключили газ, электричество и воду, она отказалась уезжать и несколько лет жила в промерзающем зимой насквозь доме со снятыми дверями и выбитыми стеклами. Ее война с Моссоветом закончилась чудом: дом в Борисоглебском стал музеем, Надежда Ивановна - его директором. Дух Цветаевой вновь вернулся туда, где ей пытался объясниться в любви взволнованный, растерянный, предчувствующий что-то ужасное Мандельштам.
История одного посвящения
Лушникова М.Н., учитель русского языка и литературы, МКОУ БГО Чигоракская СОШ
Поэты были молоды, они влюблялись, сочиняли стихи, заводили романы. Их связывали дружба или любовь. Иногда дружба становилась чем-то большим, превращалась в романтическую симпатию на долгие годы, иногда чувства быстро остывали, но в поэзии почти всегда оставляли след. Поэты живут жизнью, отличной от нас. Мы счастливы, что можем прочитать о счастливых мгновениях жизни в их стихах...
Осипа Мандельштама и Марину Цветаеву связывали влюбленно-романтические отношения. Как в это было в реальности, известно немного. Об этом написала сама Марина Цветаева в очерке "История одного посвящения". Об этом - три стихотворения Осипа Мандельштама, посвященных ей, об этом - стихи самой Цветаевой. Поэты - натуры увлекающиеся и влюбчивые. Несомненно, Мандельштам был влюблен. А для безудержной, яркой, страстной натуры Марины Цветаевой никогда не было преград ни в жизни, ни в поэзии...
1916 год. Ей - 25, ему - 23. Может быть, их дружба началась в тот зимний вечер, который Цветаева назвала "нездешним". ("... чудесные дни с февраля по июнь 1916 года, дни, когда я Мандельштаму дарила Москву"). Предыдущим летом они заметили друг друга в Коктебеле. "Я шла к морю, он с моря. В калитке... сада - разминулись".
В Петербурге Цветаева и Мандельштам впервые услышали стихи друг друга. Она вспоминала: "Осип Мандельштам, полузакрыв верблюжьи глаза, вещает:
Поедем в Ца - арское Се - ело,
Свободны, веселы и пьяны,
Там улыбаются уланы,
Вскочив на крепкое седло...
В январе 1916-го из Петербурга Мандельштам поехал за Цветаевой в Москву и пробыл там около двух недель. Марина Цветаева написала:
Никто ничего не отнял!
Мне сладостно, что мы врозь.
Целую Вас - через сотни
Разъединяющих верст...
С февраля по июнь потянулась череда "мандельштамовских приездов и отъездов (наездов и бегств). Он ездил в Москву так часто, что даже подумывал найти там службу и остаться... Взаимное притяжение их таково, что после встреч в Москве, в начале лета, Мандельштам приезжает к Марине Цветаевой в Александров - она гостила там у сестры. Отсюда и произошло окончательное, безвозвратное бегство - в Коктебель. Скорее всего, Цветаева была уязвлена этим. Но есть стихи, отправленные Осипом Мандельштамом из Коктебеля, которые все объясняют. "Стихи написаны фактически в Крыму, по существу же, - изнутри владимирских просторов":
Не веря воскресенья чуду,
На кладбище гуляли мы.
Ты знаешь, мне земля повсюду
Напоминает те холмы,
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Где обрывается Россия
Над морем черным и глухим.
От монастырских косогоров
Широкий убегает луг.
Мне от владимирских просторов
Так не хотелося на юг,
Но в этой темной, деревянной
И юродивой слободе
С такой монашкою туманной
Остаться - значит быть беде.
Целую локоть загорелый
И лба кусочек восковой.
Я знаю - он остался белый
Под смуглой прядью золотой.
Целую кисть, где от браслета
Еще белеет полоса.
Тавриды пламенное лето
Творит такие чудеса.
Как скоро ты смуглянкой стала
И к Спасу бедному пришла,
Не отрываясь, целовала,
А гордою в Москве была.
Нам остается только имя:
Чудесный звук, на долгий срок.
Прими ж ладонями моими
Пересыпаемый песок.
1916
Последние строки стихотворения просто шедевр. Любовь, не просто любовь, нечто большее, чем любовь, человеческое, внеземное и вневременное чувство... Несбыточность, ослепление, вспышка страсти, неслучайность встречи, свой путь у каждого, и счастливый миг переплетения судеб. Образ времени, образ вечности, вечного лета, среднерусской природы. Пересыпаемый песок - песочные часы (время), песок - люди песчинки перед лицом времени и пространства, общая судьба поэта, имя которого останется в вечности, пророчество гибели, то общее, что свяжет их не только в жизни, но и после смерти, гибель в пучине времени и пространства (трагическая гибель Мандельштама и уход из жизни Цветаевой). Песок - море, "над морем черным и глухим", волны которого смывают все в вечность, и шаги, и стихи, и имена...
"Прими ж ладонями моими / Пересыпаемый песок...", - песок Коктебеля, так любимого обоими.
"Столь памятный моим ладоням песок Коктебеля! Не песок даже - радужные камешки, между которыми и аметист, и сердолик, - так что не таков уж нищ подарок!"
Это ответный подарок Мандельштама Марине Цветаевой. Он отвечает ей теми же словами. Марина дарила ему Москву:
Из рук моих - нерукотворный град
Прими, мой странный, мой прекрасный брат...
Был ли между ними роман? Надежда Мандельштам, жена поэта, впоследствии писала, что для Мандельштама эти отношения значили больше, чем для Цветаевой... и что Цветаева научила Мандельштама любить: "...дикая и яркая Марина... расковала в нем жизнелюбие и способность к... необузданной любви". Подтверждение этому - в цветаевских стихах:
И встанешь ты, исполнен дивных сил...
Ты не раскаешься, что ты меня любил...
Мандельштам - это шифр, тайнопись, обращение к мировой культуре и в то же время случившаяся реальность. Поэтому Крым, Коктебель - это Таврида, обращение к истории - Россия и море "черное и глухое", Москва, владимирские просторы. Религиозные образы и мотивы: "монастырские косогоры", "к Спасу бедному пришла", "в этой темной, деревянной и юродивой слободе", "монашкою туманной", "не веря воскресенья чуду".
Образ Марины Цветаевой - нежный, красивый, чарующий, пленительный, захватывающий, невозможно страстный: "монашкою туманной", "не отрываясь целовала, а гордою в Москве была". Ее образ и вполне конкретный:
Целую локоть загорелый
И лба кусочек восковой.
Я знаю - он остался белый
Под смуглой прядью золотой.
Целую кисть, где от браслета
Еще белеет полоса.
Тавриды пламенное лето
Творит такие чудеса.
Загорелая под южным солнцем смуглянка. Всем известно, как Марина Цветаева любила серебряные украшения: кольца, браслеты - "Целую кисть, где от браслета / Еще белеет полоса". (Хотя Марина Цветаева считала, что эта строка звучала так: "От бирюзового браслета"). " Еще белеет полоса, то есть от прошлого (1915 год) коктебельского лета. Таково солнце Крыма, что жжет на целый год." Или как выглядела Марина Цветаева в эти годы: вьющиеся каштановые волосы, выгоревшие на солнце: "Под смуглой прядью золотой"
Любовь-страсть, захватившая обоих: "С такой монашкою туманной / Остаться - значит быть беде." Может быть, поэтому так ярки здесь религиозные мотивы и детали ("но в этой темной, деревянной и юродивой слободе") в том смысле, что они удерживают от грешной любви... И отрезвление, невозможность да и не нужность соединения: "Нам остается только имя: / Чудесный звук на долгий срок. / Прими ж ладонями моими / Пересыпаемый песок."
Судьба человеческая и судьба поэтическая. Каждый идет свой путь... Но есть общее: предчувствие трагической судьбы для обоих: "Прими ж ладонями моими / Пересыпаемый песок"... Песок вечности...
Литература
1. Мандельштам О.Э. Стихотворения. Переводы. Очерки. Статьи. - Тбилиси, "Мерани", 1990, с.105.
2. Швейцер В. Быт и бытие Марины Цветаевой. - М.: Интерпринт, 1992, с.155-177.
3. Цветаева М.И. Об искусстве. - М.: Искусство, 1991, с.180-193.
Мандельштам и Цветаева впервые встретились летом 1915 года в Коктебеле. В начале 1916-го знакомство это возобновилось - в дни приезда Цветаевой в Петербург, точнее, именно тогда состоялось настоящее знакомство, возникла потребность общения, настолько сильная, что Мандельштам последовал за Цветаевой в Москву и затем на протяжении полугода несколько раз приезжал в старую столицу.
В последний раз, в июне, он приехал в Александров, где Цветаева гостила у сестры и откуда он внезапно уехал в Крым, - уехал, почти бежал, чтоб никогда уже больше не искать с нею встреч. Они еще виделись до отъезда Цветаевой за границу (есть об этом мемуарные свидетельства), но то была уже иная пора их отношений: в них не стало волнения, влюбленности, взаимного восхищения, как в те «чудесные дни с февраля по июнь 1916 года», когда Цветаева «Мандельштаму дарила Москву». К этим именно месяцам относятся стихи, которые написали они друг другу: десять стихотворений Цветаевой и три - Мандельштама. Мандельштам в тот романтический период их знакомства откликнулся на ее стихи великолепными строчками, пронизанными новым и очень сильным для него впечатлением от Москвы, которую она ему, впервые попавшему в Москву, дарила. Соборы, церкви, история и архитектура - все разноголосие старой столицы чарующим аккордом прозвучало в этих стихах, и мелькающая в них тень женского образа - сродностью своей Москве и Руси - одухотворила и обозреваемый город, и очень личностно, хоть и туманно переживаемую историю.
Сколько энергии вживания в образ петербургского гостя вложено Цветаевой при создании ее стихов, адресованных Мандельштаму, - тут и черты внешнего облика («Ты запрокидываешь голову/ Затем, что ты гордец и враль», «Чьи руки бережные нежили / Твои ресницы, ...»), и разгадка характера (вечный ребенок и отродясь поэт), и прочерченность поэтической традиции, вскормившей его («Молодой »), и признание его превосходства над собой («Я знаю, наш дар - неравен, / Мой голос впервые - тих»), и пророческий загляд в его будущее («Голыми руками возьмут - ретив! упрям! - / Криком твоим всю ночь будет край звонок! / Растреплют крылья твои по всем четырем ветрам...») В первом из обращенных к Цветаевой «В разноголосице девического хора» четыре строфы, и каждую замыкает строка с намеком на женского адресата.
Первую мировую войну Цветаева восприняла как взрыв ненависти против дорогой с детства ее сердцу Германии. Она откликнулась на войну стихами, резко диссонировавшими с патриотическими и шовинистическими настроениями конца 1914. Февральскую революцию 1917 она приветствовала, как и ее муж, чьи родители (умершие до революции) были революционерами-народовольцами. Октябрьскую революцию восприняла как торжество губительного деспотизма. Годы Гражданской войны оказались для Цветаевой очень тяжелыми. Сергей Эфрон служил в рядах Белой армии. Марина жила в Москве, в Борисоглебском переулке. В приюте от голода умерла дочь Ирина. В эти годы появился цикл стихов «Лебединый стан», проникнутый сочувствием к белому движению.
Эмиграция
В мае 1922 года Цветаевой с дочерью Ариадной разрешили уехать за границу - к мужу, который, пережив разгром Деникина, будучи белым офицером, теперь стал студентом Пражского университета. Сначала Цветаева с дочерью недолго жила в Берлине, затем три года в предместьях Праги. В Чехии написаны знаменитые «Поэма горы» и «Поэма конца». Мотивы расставания, одиночества, непонятости постоянны в лирике Цветаевой этих лет: циклы «Гамлет» (1923), Федра» (1923), «Ариадна» (1923).
Первоначально литературные круги русской эмиграции приняли Цветаеву «на ура», но постепенно и очень резко отношение к ней менялось. Её многие не любили, и не только за конфликтность и независимость - не любили, не понимали (или переставали понимать) то, что она писала. Цветаева опережала среднего читателя на несколько поколений. Она сама горько, но спокойно констатировала: «Не нужна никому... Не нужно никому самое сокровенное творение поэта, - значит, и сам поэт. Мало издают, мало сочувствуют, мало понимают, мало любят. Есть - знакомые. Но какой это холод, какая условность, какое висение на ниточке и цепляние за соломинку. Всё меня выталкивает в Россию, в которую я ехать не могу. Здесь я не нужна. Там - невозможна». В 1925 году после рождения сына Георгия семья перебралась в Париж. В Париже на Цветаеву сильно воздействовала атмосфера, сложившаяся вокруг неё из-за деятельности мужа. Эфрона был завербован военной разведкой Советского Союза и участвовал в заговоре против Льва Седова, сына Троцкого, а также в ликвидации советских агентов. Вызывавших недовольство Москвы. В мае 1926 года с подачи Бориса Пастернака Цветаева начала переписываться с выдающимся австрийским поэтом Райнером Марией Рильке, жившим тогда в Швейцарии. В течение всего времени, проведённого в эмиграции, не прекращалась переписка Цветаевой и с Борисом Пастернаком. Большинство из созданного Цветаевой в эмиграции осталось неопубликованным. В 1928 в Париже выходит последний прижизненный сборник поэтессы - «После России», включивший в себя стихотворения 1922-1925 годов. Позднее Цветаева пишет об этом так: «Моя неудача в эмиграции - в том, что я не эмигрант, что я по духу, то есть по воздуху и по размаху - там, туда, оттуда…». В 1930 году написан поэтический цикл «Маяковскому» (на смерть Владимира Маяковского). Самоубийство Маяковского буквально шокировало Цветаеву. В том же году написан ряд произведений на тему судьбы поэта: «Стихи к Пушкину» (1931), «Стихи сироте» (1936, обращены к поэту-эмигранту А. С. Штейгеру). Творчество как каторжный труд, как долг и освобождение - мотив цикла «Стол» (1933).
С 1930-х годов Цветаева с семьёй жила практически в нищете. Во второй половине 1930-х Цветаева испытала глубокий творческий кризис. Она почти перестала писать стихи (одно из немногих исключений - цикл «Стихи к Чехии» (1938-1939) - поэтический протест против захвата Гитлером Чехословакии. Неприятие жизни и времени - лейтмотив нескольких стихотворений, созданных в середине 1930-х. У Цветаевой произошел тяжелый конфликт с дочерью, настаивавшей, вслед за своим отцом, на отъезде в СССР. 15 марта 1937 г. выехала в Москву Ариадна, первой из семьи получив возможность вернуться на родину. 10 октября того же года из Франции бежал Эфрон, оказавшись замешанным в заказном политическом убийстве.
Возвращение Цветаева вместе с сыном вернулась в СССР в июне 1939 года. В августе была арестована дочь, в октябре - муж. Больше она их никогда не видела. С самого приезда Цветаева пытается издать книгу своих стихов. Предыдущая книга - «После России», вышла в 1928 году, последний сборник стихов в России был напечатан в 1922-м - «Вёрсты». Выросло поколение читателей, практически не знавших творчества Цветаевой. Исключение составляли единицы любителей, знатоков, собирателей. К началу 1940 года новая книга была составлена. Она открывалась стихами, написанными ещё в 1920 году и посвящёнными С. Э.- мужу, Сергею Эфрону. В рецензии на рукопись книги критик Корнелий Зелинский характеризовал её как «нечто диаметрально противоположное и даже враждебное представлениям о мире, в котором живёт советский человек...» Книга, разумеется, напечатана не была. Началась война. Цветаева панически боялась за сына, ужас вызывали начавшиеся бомбардировки. Цветаева принимает внезапное, спонтанное решение об эвакуации в Татарию. Попадает в Елабугу, делает попытку перебраться в Чистополь, где в основном были поселены писательские семьи, получить там работу хотя бы судомойки в столовой, найти жильё. Внезапно возвращается в Елабугу... В рабочей тетради осенью 1940 года Цветаева делает запись: «Никто не видит, не знает, что я - год уже (приблизительно) - ищу глазами - крюк... Я год примеряю смерть....Вздор! Пока я нужна,...но, Господи, как мало, как ничего я не могу... Я хотела бы умереть, но приходится жить ради Мура. Мне в современности места нет. Я не хочу умереть, хочу не быть». И ещё одна запись: «Я своё написала, могла бы ещё, но свободно могу не...»
31 августа 1941 г. Марина Ивановна покончила собой, оставив несколько записок: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что больше я не могла жить. Передай папе и Але - если увидишь - что любила их до последней минуты и объясни, что попала в тупик.» О том, что Сергей Яковлевич был расстрелян в августе 1941 года, Цветаева не знала. Аля была в лагере между Котласом и Воркутой. В 55 г. она была реабилитирована и вышла из лагерей. Сын Марины Ивановны Мур (Георгий) воевал и умер от ран в госпитале.
Особенность поэтики Цветаевой
Любовь к тому, что нельзя, что запрещено, проходит красной нитью сквозь все ее творчество. Она и судит себя за эту отдачу вседозволенности, за невозможность и нежелание устоять перед тем, что запрещено. Ее стихи о смерти - далеко не просто желание освободиться от земных тягот, убежать от жизни. Это скорее и есть свершение суда над собой.