На Кавказе (поэма; Есенин) — Издревле русский наш Парнас…
Издревле русский наш Парнас
Тянуло к незнакомым странам,
И больше всех лишь ты, Кавказ,
Звенел загадочным туманом.
Здесь Пушкин в чувственном огне
Слагал душой своей опальной:
«Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной».
И Лермонтов, тоску леча,
Нам рассказал про Азамата,
Как он за лошадь Казбича
Давал сестру заместо злата.
За грусть и жёлчь в своём лице
Кипенья жёлтых рек достоин,
Он, как поэт и офицер,
Был пулей друга успокоен.
И Грибоедов здесь зарыт,
Как наша дань персидской хмари,
В подножии большой горы
Он спит под плач зурны и тари.
А ныне я в твою безгладь
Пришёл, не ведая причины:
Родной ли прах здесь обрыдать
Иль подсмотреть свой час кончины!
Мне всё равно! Я полон дум
О них, ушедших и великих.
Их исцелял гортанный шум
Твоих долин и речек диких.
Они бежали от врагов
И от друзей сюда бежали,
Чтоб только слышать звон шагов
Да видеть с гор глухие дали.
И я от тех же зол и бед
Бежал, навек простясь с богемой,
Зане созрел во мне поэт
С большой эпическою темой.
Мне мил стихов российский жар.
Есть Маяковский, есть и кроме,
Но он, их главный штабс-маляр,
Поёт о пробках в Моссельпроме.
И Клюев, ладожский дьячок,
Его стихи как телогрейка,
Но я их вслух вчера прочел,
И в клетке сдохла канарейка.
Прости, Кавказ, что я о них
Тебе промолвил ненароком,
Ты научи мой русский стих
Кизиловым струиться соком,
Чтоб, воротясь опять в Москву,
Я мог прекраснейшей поэмой
Забыть ненужную тоску
И не дружить вовек с богемой.
И чтоб одно в моей стране
Я мог твердить в свой час прощальный:
«Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной».
На Кавказе
Издревле русский наш Парнас
Тянуло к незнакомым станам,
И больше всех лишь ты, Кавказ,
Звенел загадочным туманом.
Здесь Пушкин в чувственном огне
Слагал душой своей опальной:
"Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной".
И Лермонтов, тоску леча,
Нам рассказал про Азамата,
Как он за лошадь Казбича
Давал сестру заместо злата.
За грусть и желчь в своем лице
Кипенья желтых рек достоин,
Он, как поэт и офицер,
Был пулей друга успокоен.
И Грибоедов здесь зарыт,
Как наша дань персидской хмари,
В подножии большой горы
Он спит под плач зурны и тари.
А ныне я в твою безгладь
Пришел, не ведая причины:
Родной ли прах здесь обрыдать
Иль подсмотреть свой час кончины!
Мне все равно! Я полон дум
О них, ушедших и великих.
Их исцелял гортанный шум
Твоих долин и речек диких.
Они бежали от врагов
И от друзей сюда бежали,
Чтоб только слышать звон шагов
Да видеть с гор глухие дали.
И я от тех же зол и бед
Бежал, навек простясь с богемой,
Зане созрел во мне поэт
С большой эпическою темой.
Мне мил стихов российский жар.
Есть Маяковский, есть и кроме,
Но он, их главный штабс-маляр,
Поет о пробках в Моссельпроме.
И Клюев, ладожский дьячок,
Его стихи как телогрейка,
Но я их вслух вчера прочел -
И в клетке сдохла канарейка.
Прости, Кавказ, что я о них
Тебе промолвил ненароком,
Ты научи мой русский стих
Кизиловым струиться соком.
Чтоб, воротясь опять в Москву,
Я мог прекраснейшей поэмой
Забыть ненужную тоску
И не дружить вовек с богемой.
И чтоб одно в моей стране
Я мог твердить в свой час прощальный:
"Не пой, красавица, при мне
Ты песен Грузии печальной".
Сентябрь 1924
Тифлис
Чит. С.Балашов
Есенин всегда благоговейно относился к Пушкину, и его особенно огорчало, что именно в воображаемом разговоре с Пушкиным Маяковский так резко и несправедливо отозвался о нем, о Есенине. Как будто эти слова Пушкин мог услышать, как если бы он был живым, реальным собеседником. Свою обиду он невольно переносил и на творчество Маяковского.
- Я все-таки Кольцова, Некрасова и Блока люблю. Я у них и у Пушкина только и учусь. Про Маяковского что скажешь? Писать он умеет - это верно, но разве это поэзия? У него никакого порядку нет, вещи на вещи лезут. От стихов порядок в жизни быть должен, а у Маяковского все как после землетрясения <...>.
Есенин как-то весь потускнел, от утренней свежести не осталось и следа. Грустные глаза, усталая опустошенность во взгляде, горькая улыбка.
Потом стал читать свое недавно написанное в Тифлисе стихотворение про Кавказ»
Нужно добавить, что «Юбилейное» Маяковского было опубликовано в З. Вост. 7 сентября 1924 года, т.е. всего за один-два дня до приезда в Тифлис Есенина. Все это, вместе взятое, объясняет, почему в стихотворении «На Кавказе» есть строки, посвященные В.В.Маяковскому.
Затем Есенин вспомнил Н.А.Клюева - в одиннадцатой строфе «На Кавказе» содержится известное определение «ладожский дьячок», отображающее негативное отношение его автора к клюевской религиозности. Это обращение здесь к имени Клюева также не случайно. Поэты встречались летом 1924 года в Ленинграде, и разногласия по религиозным вопросам в их беседах действительно возникали. Вот свидетельство самого Клюева из его письма друзьям от 18 августа 1924 года: «Особенно меня поразило и наполнило острой жалостью последнее свидание с Есениным, его скрежет зубный на Премудрость и Свет. Об этом свидании расспросите Игоря - он был свидетелем пожара есенинских кораблей. Но и Есенин с его искусством и я со своими стихами так малы и низко-презренны перед правдой прозрачной, непроглядно-всебытной, живой и прекрасной...» (Письма, 339). Этот разговор с Клюевым мог вспомниться Есенину, когда он работал над стихотворением «На Кавказе».
Следующая (двенадцатая) строфа стихотворения вновь содержит отзвук «Юбилейного» В.В.Маяковского,- на этот раз таких его строк: «Чересчур / / страна моя / / поэтами нища». Очевидно, что, написав «Других уж нечего считать» и т.д., Есенин согласился здесь с Маяковским (наблюдение А.А.Козловского).
Т.Ю.Табидзе писал в 1926 году о Есенине: «В первый же день приезда в Тифлис он прочел мне и Шалве Апхаидзе свое „Возвращение на родину“. И стихи и интонация голоса сразу показали нам, что поэт - в творческом угаре, что в нем течет чистая кровь поэта.
В этот приезд С.Есенин сознательно стремился порвать со старым образом жизни. Видно было, что кабацкая богема ему до боли надоела, но он еще не находил сил вырваться из ее оков:
И я от тех же зол и бед
Бежал, навек простясь с богемой...
Поэт благодарит Кавказ: он научил его русский стих „кизиловым струиться соком“,- и дает как бы клятву. <...>
Кавказ, как когда-то для Пушкина, и для Есенина оказался новым источником вдохновения. <...> Есенин был в Грузии в зените своей творческой деятельности, и нас печалит то, что он безусловно унес с собой еще неразгаданные напевы, в том числе и напевы, навеянные Грузией. Ведь он обещал Грузии - о ней „в своей стране твердить в свой час прощальный“» (Восп., 2, 192-194).
Стихотворение Есенина стало для А.П.Селивановского поводом к таким суждениям: «Мы можем теперь говорить о новом Есенине. <...> Есенин повернулся к Пушкину. <...> И на Кавказе, где жил Пушкин, где грудь Лермонтова встретила свою смертельную пулю, он обращается к той же эпической простоте великих ушедших гениев. Не подражательность, не стилизация под Пушкина, не рабское копирование музыки пушкинских ритмов. Через голубую туманность неопределенных юношеских переживаний, через кабацкие взвизги хмельных ночей Есенин пришел к суровой чеканной простоте зрелого и действительно великого поэта»
Есенин Сергей Александрович (1895-1925)