Сен-Жон Перс - Створы (Из поэмы). Сен-жон перс поздние стихи перевод михаила москаленко Сен жон

Нобелевская премия по литературе, 1960 г.

Французский поэт и дипломат Сен-Жон Перс (настоящее имя Мари Рене Алекси Сен-Леже) родился на маленьком фамильном островке неподалеку от Гваделупы, в Вест-Индии. Его отец, Амади Сен-Леже, адвокат, был выходцем из Бургундии, откуда его предки уехали в конце XVII в.; его мать, урожденная Франсуаз Рене Дормуа, происходила из семьи плантаторов и морских офицеров.

которые жили на Антильских островах с XVII в. Единственный мальчик в семье, Леже учился в школе в Пуэнт-а-Питр (Гваделупа), а в 1899 г. вместе с семьей по материальным соображениям вернулся во Францию и жил в По. Закончив университет Бордо, молодой человек готовился к дипломатической карьере и в 1914 г. сдает соответствующие экзамены.

Первый томик стихов поэта «Эклоги» («Eloges») появился в 1910 г. и привлек внимание таких авторитетов, как Андре Жид и Жак Ривьер. Профессиональный дипломат, он печатается под псевдонимом Сен-Жон Перс. В 20-е гг. он пишет немного, но среди произведений этого времени – известная эпическая поэма «Анабасис» («Anabase», 1924), переведенная в 1930 г. на английский язык Т.С. Элиотом. Эта поэма была написана во время пятилетнего пребывания поэта в Пекине, где он работал во французском посольстве. В Китае С.-Ж.П. проводил и свой отпуск, плавая по Южно-Китайскому морю или путешествуя верхом по пустыне Гоби. Задуманная в заброшенном таоистском храме, расположенном недалеко от Пекина, эта поэма, действие которой разворачивается в бескрайних пустынях Азии, повествует об одиночестве человека (вождя кочевого племени) во время его странствий и в отдаленные земли, и в потаенные уголки человеческой души. Артур Нолд, специалист по творчеству С.-Ж.П., назвал «Анабасис» «одной из наиболее строгих и в то же время загадочных поэм С.-Ж.П.». В предисловии к своему переводу Элиот пишет: «Пусть читатель поначалу не задумывается о значении запавших ему в память образов поэмы. Они осмыслены лишь взятые вместе».

После возвращения в Париж в 1921 г. С.-Ж.П. был сразу же направлен в Вашингтон на Международную конференцию по разоружению, где встретился с премьер-министром Франции и главой французской делегации Аристидом Брианом, с которым у него установились тесные дружеские отношения. В 1933 г. С.-Ж.П. назначается генеральным секретарем МИДа в ранге посла, в предвоенные годы выступает против политики «умиротворения» Гитлера, чем вызывает недовольство правых политических кругов, под влиянием которых премьер-министр Поль Рейно в 1940 г., незадолго до оккупации Франции, подписывает приказ об отставке С.-Ж.П. В июне того же года поэт в последний момент через Англию и Канаду бежит из Франции в США, где живет в добровольном изгнании до самого конца войны. Правительство «Виши» лишило его гражданства, ранга посла и всех наград. В Вашингтоне С.-Ж.П. занимал скромную должность консультанта в библиотеке конгресса.

«Дружба принца» («Amide du prince», 1924), единственная, не считая «Анабасиса», крупная поэма, созданная в годы дипломатической службы, впоследствии вошла в сборник «Экологи и другие поэмы». («Eloges and Other Poems»). Рукописи и черновики поэта были конфискованы и, по-видимому, уничтожены гестапо, которое производило обыск в парижской квартире С.-Ж.П.

Оказавшись в США, С.-Ж.П. вновь много пишет. Во время войны и в послевоенные годы из-под его пера выходят поэмы «Изгнание» («Exil», 1942), «Beтры» («Vents», 1946), «Ориентиры» («Amers», 1957), «Хроника» («Chronique», 1959), «Птицы» («Oiseaux», 1962). Многое из написанного в годы его пребывания на дипломатической работе так и осталось неопубликованным, поэтому все литературное наследие С.-Ж.П. умещается в семи небольших книгах.

В 1960 г. С.-Ж.П. был удостоен Нобелевской премии по литературе «за возвышенность и образность, которые средствами поэзии отражают обстоятельства нашего времени». В своей Нобелевской лекции поэт говорил о сходстве поэзии и науки. «Поэзия – это не только познание, но и сама жизнь, жизнь во всей ее полноте, – сказал С.-Ж.П. – Поэт жил в душе пещерного человека и будет жить в душе человека атомного века, ибо поэзия – неотъемлемая черта человечества... Благодаря приверженности всему сущему поэт внушает нам мысль о постоянстве и единстве бытия». В атомном веке, заключил С.-Ж.П., «поэту достаточно быть больной совестью своего времени».

После войны поэту возвращаются гражданство и все награды, и в 1957 г. он приезжает на родину. Хотя постоянно С.-Ж.П. по-прежнему жил в Вашингтоне, часть года поэт обязательно проводил во Франции, на своей вилле в Жьене, вместе с женой-американкой, урожденной Дороти Милборн Рассел, на которой он женился в 1958 г. Поэт был награжден орденом Почетного легиона, орденом Бани, Большим крестом Британской империи. С.-Ж.П. умер в 1975 г.

С.-Ж.П. относится к числу наиболее оригинальных поэтов XX в., отличавшихся дерзкой и в то же время иносказательной образностью. «Его поэтическая поступь, – писал Артур Нодл, – медленна и церемонна, язык – очень литературен и сильно отличается от языка повседневного общения... Все время чувствуется, что ему хочется не просто хорошо выразить свою мысль, но выразить ее как можно лучше».

С.-Ж.П., отождествлявшего поэта с силами природы, не раз сравнивали с Уолтом Уитменом, однако его аристократическая поэтика не имеет ничего общего с поэтикой Уитмена. Рецензируя «Ветры», английский поэт и критик Стивен Спендер называет это произведение «великой поэмой об Америке», а самого С.-Ж.П. «грандиозным поэтом, ветхозаветным сказителем, пишущим на современные темы...». «В его поэтическом видении даны обобщенные образы природы, морали и религии в их исторической перспективе».

В 20-е гг. С.-Ж.П. входил в литературную группу Поля Валери, Поля Клоделя и других писателей, объединившихся вокруг журнала «Новое французское обозрение» («Nouvelle Revue francaise»). После смерти Клоделя С.-Ж.П. с большим успехом, чем кто-либо, продолжил традицию прозаической поэмы.

«С.-Ж.П. – поэт необычной силы и мастерства», – писал Филип Тойнби, а мексиканский поэт Октавио Пас отмечал, что «в образах [современного поэта] содержится больше правды, чем в так называемых исторических документах. Всякому, кто хочет знать, что произошло в первой половине нашего века, лучше всего не листать старые газеты, а обратиться к ведущим поэтам... Одним из таких поэтов мог бы быть С.-Ж.П... Его язык, неиссякаемый источник образов, звучная и точная ритмика бесподобны...».

Далеко не все критики оценивают творчество С.-Ж.П. столь же высоко. Американский поэт и критик Говард Немеров замечает: «Ориентиры» – это не только не великая, но даже не хорошая поэма». В другой рецензии на «Ориентиры» Джон Сьярди пишет: «У Перса, безусловно, потрясающий музыкальный слух, однако я сомневаюсь, что эта поэма вызовет энтузиазм у английского читателя и в оригинале, и в переводе. Перс слишком статичен... действие слишком растянуто». Сьярди ссылается на рецензию Х.У. Одена, в которой английский поэт утверждает, что С.-Ж.П. вполне заслуживает Нобелевской премии. «Оден тоже отмечает статичность Перса, – продолжает Сьярди, – однако не придает этому значения. Оден, может быть, и прав. Я тоже не знаю, что можно было бы у Перса сократить, но сократить очень хочется».

В рецензии Одена, появившейся в «Нью-Йорк тайме бук ревью» («New York Times Book Review») от 27 июля 1958 г., содержится следующая оценка творчества С.-Ж.П. в целом: «Когда листаешь поэмы С.-Ж.П., то приходишь к убеждению, что каждая из них – часть некоего огромного поэтического полотна. Он является одним из тех счастливых поэтов, которые рано открыли для себя свою музу и свой поэтический язык».

Лауреаты Нобелевской премии: Энциклопедия: Пер. с англ.– М.: Прогресс, 1992.
© The H.W. Wilson Company, 1987.
© Перевод на русский язык с дополнениями, издательство «Прогресс», 1992.

Биография

Основные произведения

Сборник стихов «Эклоги» (Éloges , ), эпическая поэма «Анабасис » (Anabase , ), поэма «Дружба принца» (Amitié du prince , ), «Изгнание» (Exile , ), «Ветра» (Vents , ), «Створы» (Amers , ), «Хроника» (Chronique , ), «Птицы» (Oiseaux , ). Известны переводы произведений Перса такими поэтами, как Т. С. Элиот , Р. М. Рильке , Дж. Унгаретти , Георгий Иванов .

Публикации на русском языке

Избранное. М.: Русский путь, 1996
Стихи/ Пер. В.Микушевича// Семь веков французской поэзии в русских переводах. СПб: Евразия, 1999, с.562-564

Напишите отзыв о статье "Сен-Жон Перс"

Примечания

Ссылки

на сайте Русский Париж
Александр Карпенко

Отрывок, характеризующий Сен-Жон Перс

– Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, – говорил Ростов, – ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.
Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.
– Дмитрий, – обратился Ростов к лакею на облучке. – Ведь это у нас огонь?
– Так точно с и у папеньки в кабинете светится.
– Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас достань мне новую венгерку, – прибавил Ростов, ощупывая новые усы. – Ну же пошел, – кричал он ямщику. – Да проснись же, Вася, – обращался он к Денисову, который опять опустил голову. – Да ну же, пошел, три целковых на водку, пошел! – закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. «Боже мой! все ли благополучно?» подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням. Всё та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.
Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг преобразилось в восторженно испуганное.
– Батюшки, светы! Граф молодой! – вскрикнул он, узнав молодого барина. – Что ж это? Голубчик мой! – И Прокофий, трясясь от волненья, бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.
– Здоровы? – спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
– Слава Богу! Всё слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя посмотреть, ваше сиятельство!
– Всё совсем благополучно?
– Слава Богу, слава Богу!
Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Всё то же, те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто то уж видел молодого барина, и не успел он добежать до гостиной, как что то стремительно, как буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое, третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия, еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа, кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же время. Только матери не было в числе их – это он помнил.
– А я то, не знал… Николушка… друг мой!
– Вот он… наш то… Друг мой, Коля… Переменился! Нет свечей! Чаю!
– Да меня то поцелуй!
– Душенька… а меня то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах. – А меня то! – кричал он. Наташа, после того, как она, пригнув его к себе, расцеловала всё его лицо, отскочила от него и держась за полу его венгерки, прыгала как коза всё на одном месте и пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех сторон были губы, искавшие поцелуя.
Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого, восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но всё еще ждал и искал кого то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях. Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье. Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял тут же и, глядя на них, тер себе глаза.

Единственный мальчик в семье, Леже учился в школе в Пуэнт-а-Питр (Гваделупа), а в 1899 г. вместе с семьей по материальным соображениям вернулся во Францию и жил в По. Закончив университет Бордо, молодой человек готовился к дипломатической карьере и в 1914 г. сдает соответствующие экзамены.

Лучшие дня

Сен-Жон Перс — фигура во французской литературе XX в. поистине исполинская. Вселенная, созданная тысячестраничным ансамблем его поэм, не имеет себе равных. Его одинокое величие, его поэтический мир пленили воображение не одного художника, независимо от склада их собственного дара, от Рильке до Клоделя, Одена или Элиота, который писал о нем: «Он не укладывается ни в одну из категорий, он не имеет в литературе ни предшественников, ни собратьев».

Биография Сен-Жон Перса почти не прочитывается сквозь призму его поэм, что не часто встречается в 20 столетии. Сам он настаивал на том, что «личность поэта ни в малой мере не принадлежит читателю, который имеет право лишь на завершенное произведение, оторвавшееся как плод от дерева». И жизнь Алексиса Сен-Леже Леже, с юности профессионального дипломата, достигшего высших постов в МИДе Франции, чью карьеру навсегда оборвали война и изгнание, жизнь Алексиса Леже — путешественника, ученого, полиглота, этнографа, знатока обычаев, верований и нравов полумира — эта жизнь только частично совпала с жизнью Сен-Жон Перса — поэта, получившего в 1960 г. Нобелевскую премию и всемирную славу.

«Я всю жизнь строго следовал принципу раздвоения личности», — писал Алексис Сен-Леже Леже. Он родился в 1887 г. в семье потомков французских колонистов, поселившихся в XVII в. на Малых Антильских островах, где его отец еще владел крошечным островом Сен-Леже-ле-Фей, и там и на Гваделупе прошло его «детство Принца», каким оно виделось ему впоследствии. Разностороннее образование он получил во Франции и еще в годы учебы опубликовал свои первые стихотворные произведения «Картинки для Крузо», «Хвалы», подписанные еще настоящим именем.

В 1916 г. начинается его стремительная и блестящая дипломатическая карьера, давшая и повод и возможности для дальних путешествий — страсть, которая останется у него до конца дней. Так, только за годы работы секретарем посольства в Пекине Алексис Леже (Сен-Жон Перс) изъездил Китай, Корею, Японию, Индонезию, Полинезию, пересек пустыню Гоби. В таоистском храме вблизи Пекина была завершена поэма «Анабасис», вышедшая в свет в 1924 г. под таинственным псевдонимом Сен-Жон Перс, когда ее автор уже занимал крупный пост в Министерстве иностранных дел в Париже. Несмотря на восторженный прием, оказанный книге, более он не печатает ни строки даже под своим поэтическим именем, считая это несовместимым с дипломатическим статусом. Все семь написанных им за годы службы поэм погибли, ибо, будучи с 1933 г. главным секретарем МИДа Франции, он в мае 1940 г. был отправлен в отставку за отказ поддерживать соглашение с Гитлером и был вынужден уехать в США, где вскоре занял пост консультанта Библиотеки Конгресса. Петен особым указом лишил Алексиса Леже французского гражданства, гестапо разгромило его квартиру, все его рукописи были уничтожены, восстановить их он никогда не пытался. На этом окончилась жизнь Леже-дипломата. Во Францию почти через 20 лет вернулся проводить несколько месяцев в году на берегу Средиземного моря всемирно известный поэт Сен-Жон Перс.

После 1940 г. создано все, что вместе в «Анабасисом» слагается в поэтическую эпопею Сен-Жон Перса: цикл из четырех поэм «Изгнание» («Изгнание» (1941), «Ливни» (1943), «Снега» (1944), «Поэма чужестранке» (1942), затем «Ветры» (1946), «Створы» (1957), «Хроника» (1959 — 1960), «Птицы» (1962), «Песнь равноденствия» (1972). Судя по всему, в последние годы жизни Сен-Жон Перс считал свой труд завершенным, судьба дала ему возможность воплотить его исполинский замысел. Умер он в возрасте 88 лет в 1975 г.

Его жизнь не знала малых дел, так же как его поэзия не знала малых форм. Все написанное Сен-Жон Персом, — от первой до последней строки, слагается в единую вереницу поэм, одну неделимую Книгу, чья поющая архитектура является взору лишь по завершении «странствия земного» ее творца.

Цепь поэм Сен-Жон Перса не поддается жанровому определению. Это пророчество, откровение и свидетельство, некий космический цикл о движении истории и стихий, написанный преображенным версетом, то есть подобием библейского стиха, «стихом летописаний и пророчеств». Одна из возможных расшифровок самого имени Сен-Жон Перс, чья первая часть англизированная форма имени Святого Иоанна Богослова, считающегося автором Откровения Иоанна, или Апокалипсиса, а вторая — восходит к римскому поэту и сатирику 1 в. н.э. Авлу Персию Флаку, таит оба лика поэта: летописца, свидетеля, хранителя памяти, в том числе и летописца никогда не бывшего, и вестника. Вестника смысла бытия, ибо главное дело поэта есть смысловзыскующее странствие, неизбежно и неизбывно одинокое, но предпринимаемое снова и снова во имя всего живого и жившего.

Строфы этого небывалого сказания полифоничны, принципиально многозначны, его образы не подлежат единственному толкованию, это особый мир или миф, перетворяющий факты из истории всех народов, предания всего мира. Один из современников назвал Сен-Жон Перса «ремесленником истории», он видел свое «святое ремесло» в создании поэтической космогонии, устанавливающей связи, преодолевающей видимый хаос реального исторического бытия. Главный смысл этого метафизического странствия — постижение путем описания. Стройность и симфонизм этих бесконечно длинных строф есть строй и гармония, внесенные поэтом в хаос. Полю Валери принадлежит определение поэзии, как нельзя лучше подходящее к творчеству Сен-Жон Перса: «Поэзия — это симфония, которая объединяет мир, что нас окружает, с миром, который нас посещает».

Хаос мира обретает строй и лад здесь и сейчас в процессе творения, и грамматическое время стиха Сен-Жон Перса — столь редкое в поэзии настоящее время, но это другое время, время вне времени, время творения. Творения мира или творения стиха, что для Сен-Жон Перса одно и то же; его поэзия всегда, вопреки всему и вся, — гимн Творцу, а кто творец — Создатель или животворящие или разрушительные стихии, или силы истории, или круговорот времен, или цивилизации, являющиеся или исчезающие с поверхности земли, или гончар с далекого острова, или поэт — не важно. Все уравнено великой силой творящего духа. Ошеломляющая звукопись версетов Сен-Жон Перса, многоголосое эхо аллитераций, созвучий, зеркально взаимоотражающихся строк, все эти переливы и переклички, гул и раскачка его строф воистину смыслоносны, ибо в этом тигле музыки все обретает связь со всем. «Когда философы оставляют пустовать метафизический порог, поэт заступает на место метафизика, и тогда уже поэзия, а не философия становится истинной «дочерью изумления», — говорил Сен-Жон Перс в Нобелевской речи. — Поэт — это тот, кто разрывает на нас путы привычки».

«Разорвать путы привычки», по-видимому, призван и сам язык Сен-Жон Перса, превосходящий своим богатством все известное французской словесности. В его лексике соседствуют редкие, понятные только специалистам, научные термины из самых разных дисциплин, названия диковинных рыб и растений, архаизмы, варваризмы, латинизмы и многое другое. Стремление к точности приводит к сверхплотности поэтической ткани. Слова перетекают друг в друга, родственность созвучий вскрывает корневое вселенское родство далеких и несопоставимых явлений. В этом мире нет границы между живым и неживым, между абстрактными понятиями, страстями, силами природы, все пронизано единым током жизни. Сен-Жон Перс сказал однажды, что его стих «... представляет собой сумму сжатий, опущений, эллипсисов» и что «темнота, которую ставят в вину его поэзии», присуща не ее существу, светоносному по природе, а той ночи, которую она изучает и обязуется изучить: ночи души и тайны, окутывающей человека».

Это сгущение речи до невозможной плотности, игра вторыми и третьими смыслами слов меняет видение мира, претворяет мир поэм Сен-Жон Перса в мир первозданный, в мир, словно увиденный впервые. Это планета, предстающая пред взором пришельца, вечного странника и чужестранца, носителя другой мудрости, то ли более древней, то ли той, чье время еще не настало, но всегда лежащей за гранью нашей цивилизации. Недаром этот мир лишен имен собственных, «все еще предстоит назвать», то есть познать, то есть сотворить заново. Это и есть дело поэта, посланника стихии речи.

Речь Сен-Жон Перса принципиально многозначна прежде всего потому, что сама она предстает в его космогонии еще одной стихией непроглядной и творящей, долженствующей сказаться как бы поверх слов, помимо слов, ибо ее сила не сводима ни к какой поэтике и не вместима ни в одно людское наречие в отдельности. Эта стихия речи равновелика силам мироздания и истории и сила ее так же неукротима и безжалостна, как силы природы. Поэт ее вечный избранник и вестник, всегда посланник, чье слово воистину дело.

«Мы не в изгнании, мы в послании», — мог бы повторить Сен-Жон Перс вслед за русским поэтом. Тема изгнания потому и становится одним из лейтмотивов его творчества, что для него она не столько боль пережитого в годы войны, сколько неизбежный удел поэта, провозвестника нового Смысла, принимающего на себя бремя изгнанничества и неизбывного одиночества ему сопутствующего. Музыка стиха, — как сказал один из первых переводчиков Сен-Жон Перса, — есть, по удивительному слову Ницше, «дочь одиночества», музыка Сен-Жон Перса именно такова, в симфоническом гуле строф, в слиянности с сущим черпает личность силу для самостояния в мире, ибо, даже когда преобладает в строфах Сен-Жон Перса местоимение «мы», неизбывно для него одиночество всего человечества в безднах мироздания.

Каждая песнь гигантского сказания этого автора, каждая из его поэм, это некое метафизическое странствие, согласное с круговоротом времен и круговертью стихий. Стихия стиха сливается с очищающим пришествием ливней, снегов и ветров, с вечностью мирового океана, с прибоем истории, возносящим и уносящим все новые цивилизации.

«Искусство Сен-Жон Перса есть словесное искусство в высшем возможном воплощении», — писал Пьер Жан Жув, и к этому нечего прибавить, но, быть может, правильнее всего повторить в применении к Сен-Жон Персу фразу Вячеслава Иванова: «Поэзия в его лице вернула себе как исконное достояние значительную часть владений, отнятую письменностью».

Книга: Сен-Жон Перс Поздние стихи Перевод Михаила Москаленко

Сен-Жон Перс Поздние стихи Перевод Михаила Москаленко

Источник: Сен-Жон Перс. Поэтические произведения. К.: Юниверс, 2000. 480 с. - С.: 392-409

Сканирование и корректура: Aerius (), 2004

Жена я для вас, в более высоком смысле, посреди тьмы в мужском сердце.

Уже светлеет летняя ночь возле наших запертых ставен; синеет в поле черный виноград; и придорожный каперс появив свою розовую плоть; и запах дня просыпается в кустах, между ваших смоляных деревьев.

Жена я для вас, моя любовь, посреди тишины в мужском сердце.

Пробужденная земля - то только трепетание насекомых под листьями: жала и иголки повсюду под листов"ям...

Я же наслухаю, о моя любовь: все на свете быстро направляется к своему концу. Уже из кипарисов долетает голос маленькой совы Паллады; Церера нежными руками разламывает для нас плоды гранату и раскалывает орехи с Керси; соня-вовчок себе гнездо строит в ветвях самого большого из деревьев; и саранча-паломница прогрызает почву вплоть до надгробия Авраама.

Жена я для вас, в более высоком сне, посреди просторов в мужском сердце:

Открыта перед вечностью дом, палатка высокий над вашим порогом, и добрая встреча всем свидетельствам о чудесах.

Небесные запряги спускаются с узгір"їв; охотники на горных козлов сломали наши ограждения; и на песке аллей я слышу вопль золотых осей: это еще бог, он у наших ворот... Моя любовь, что пришла из крупнейших снов, сколько одспівано отправь на нашем пороге! И сколько перебежало босых ног по брукові, по нашей черепицы...

Великие Короли, что лежите на деревянном дне своих гробниц, под бронзовыми плитами,- примите жертвоприношению вашим бунтівничим манам.

Теперь - отток жизнь в каждом рву, мужи стоят на плитах, и жизнь снова собирает под крыло все сущее!

Народы поредевшие ваши уже восстают из небытия; убитые королевы ваши - отныне горлицы грозы; и швабские рейтари - не последние; и люди силы и неистовства себе цепляют остроги - ради завоеваний науки. Теперь с памфлетами истории в паре - пчела пустынь, и на безлюддях Востока неспешно поселяются легенды... И Смерть (на маске - слой белил свинцовых) умывает руки в наших ручьях.

Жена я для вас, моя любовь, на каждом празднике памяти. Поэтому слушай, чутко наслухай, моя любовь, гул,-

Когда приходит время: отток жизнь. Все сущее к жизни бежит, как посланцы империй.

Вдовьи дочери по городам чуть подкрашивают себе веки; кавказские звери-альбиносы оцениваются в динарах; в лакувальників, старых китайцев, которые сидят по черных деревянных джонках, красные от работы руки; большие корабли голландские пропахчені гвоздичным духом. Везите, везите, погонщики верблюдов, ценную шерсть в доме сукновалов! И это так же время крупных землетрясений на Западе, когда церкви в Лиссабоне, что зияют папертями на площадях, а их алтари вспыхивают на дне из пурпурного коралла,- уже сжигают свои воски с Востока перед лицом всего мира... В Крупных Западных Индий отправляются искатели приключений.

Моя любовь, что пришла из крупнейших снов: к вечности открытое мое сердце, и до империи душа открыта ваша,-

Пусть же все, что вне сна, пусть же все, что есть на свете, к нам благосклонное будет в пути!

И Смерть (на маске - слой белил свинцовых) приходит на праздники к Неґрів,- или Смерть в одінні колдуна-ґріота отречется от своего диалекта?.. О! Все, что в памяти, о! все, что мы знали, все, чем были мы, все, что вне сном копит время человеческой ночи,- пусть на рассвете все поглощают грабежи, и праздники, и пламя костров, из которого будет вечоровий пепел! Но про молоко, что от кобылы утром себе надаивает татарский всадник,- я на губах у вас, моя любовь, неизменно храню воспоминание.

ПЕНИЕ НА РАВНОДЕНСТВИЕ

Гремели того вечера громы, и на земле, могилами поритій, я послушал, как звучит

Этот ответ человеку: коротковата, потому что это было именно только грохотание.

О Возлюбленная, небесная ливень был вместе с нами; ночь Господня - то свирепство нашей непогоды,

Сама любовь, по всем углам, вздымалась к своим истокам.

Я знаю,- видел, как жизнь жаждет подняться до своих источников, и молния копит собственные орудия труда по забытым каменоломни,

Желтый пыльца с сосен собирается по углам террас,

Семена Боже улетает, чтобы среди моря достичь слоев сиреневого планктона.

Господь, розпорошившись, сейчас в разнообразии достигает нас.

Господин, о Господин материков, Ты видишь: падают снега, и в небесах не грохочут удары, и земля не слышит тяжестей,-

Земля Саула, земля Сета, земля Ши Гуанді и Хеопса.

И где-то в мире, там, где небо німувало, века же не застереглося,

Появляется на свет дитя, и никто не знает племени его и ранга,

И творческий дух безошибочно ударяет в полушарии чистого лба.

О Мать-Земля, будь спокойна за этот плод: ведь века скороплинне, века - человеческий тлуме; и собственным ходом идет жизнь.

Слышу пение в нашем естестве,- не знал он своего источника, не будет и вийстя он в смерть:

Время равноденствия между человеком и Землей.

НОКТЮРН

Они уже остыли, плоды такой полохкої судьбы. Они встали с нашего сомнамбула, они питались кровью наших жил и часто шли до наших пурпурных ночей,- тяжелые плоды длительной тревоги, тяжелые плоды длительного вожделения,- и тайно нам помогали, и часто, прислонившись к признаний, они до собственного конца нас порывали более безднами ночей крупных наших... Вся милость - в палахкотінні дня! Они уже остыли и пурпуром укрыты, плоды такой владарної судьбы. И нашим прихотям здесь нет места.

Солнце бытия, большая зрадо! Где был обман, и где кривда? Где ложная путь и где вина, и как распознать притворство? Или найти суждено нам едва проявленное тему? Или пережить способны мы новейший боль и лихорадку?.. Мы не сторонники твои, трояндо, величием налита: все время гіркіша наша кровь, мрачнее заботы наши, наши дороги крайне смутные, и незглибима наша ночь: богово наши рвутся из нее. Кустами черной ежевики и шиповника по воле нашей зарастают побережья, у которых тонули корабли.

Они уже остыли, плоды, которые выросли вне. «Солнце бытия, укрой меня»,- так говорит перебежчик. И те, что вздрять его хода, будут спрашивать: «Кто был этот человек? Его дом? Имел ли он сам в палахтінні дня явить пурпурные краски своих ночей?..» Солнце бытия, о Князь и Учитель! Развеян творения наши, знеславлено задачи наши, колосья наше жатвы еще не знало: у подножия вечера ждет сама вязальщица снопов. Они уже кровью нашей взялись, плоды такой полохкої судьбы.

Жизнь уходит шагом вязальщицы снопов - жизнь без выкупа, ненависти и наказания.

ЗАСУХА

Когда засуха по земле прострет свою ослиную шкуру и сцементирует белую глину на подступах к источнику, розовая соль солончаков віститиме красный сгиб империй; серая самка слепня, призрак с фосфоричними глазами, набросится, как нимфоманка, на голый люд посреди пляжей... Багровую трясины языка, достаточно твоей марнославної спеси!

Когда засуха по земле будет утверждать опоры, мы звідаємо лучшее время, час человеческой смелости: времена радения и дерзости - для высшей нашествия духа. Земля избавилась от жира, завещает нам свою бережливость. Нам - взять факелы! Человеку - прибежище и свободный ход!

Засухо, о великая ласко! И честь, и роскоши элиты! Поведай нам теперь определение своих избранников, а засухо!.. Господа систре, будь к нам причастен! Отныне плоть нам ближе до костей, плоть саранчи или летучих рыб! Пусть нам море выбрасывает костяные челноки крупных каракатиц, серые ленты сухих водорослин: затмение и закат в каждой плоти, а время найґрандіозніших лжеучений!

Когда засуха по земле натянет свой лук, мы станем его короткой и тугой тетивой, его удаленным дрожью. Засуха - зов наш, и наша аббревиатура!.. «И я,- сказал Призван,- уже при оружии: горят во всех пещерах факелы, пусть же и мне самому всю плоскость возможного озарит свет! Для меня же основательный консонанс - дальний вопль моих народин...»

И истощена до основ земля вопила большим криком, словно опорочена вдова. И это был долгий крик изнеможения А лихорадки. И это была для нас пора творения и роста... На этой странной земле с пустынями границ, где молния одмінюється в черное, дух Господень берег ясную свою смагу, и отравленная земля содрогалась в лихорадке, словно массив тропического коралла... не было на свете других красок,

Как жовтина этого аурипіґменту?

Вы, финикийские можжевельники, еще кучерявіші, чем головы Морісок или Нубійок, и вы, большие непреклонны Иф, а стражи крепостей и островов, каменные ради Заключенных в железных масках, или вы единственные в эти времена здесь споживатимете черную соль земли? Растения с когтями и колючие кусты уже отвоевывают пустошні ланды; крушина и чист - паломники чащ и дебрищ... О! Пусть оставят нам одну-единственную

Зубами сжатую последнюю соломинку!

О Майя, ласковая и мудрая, а Мать всех сновидь и мечтаний, розраднице и пораднице благосклонна среди всех земных ожиданий: не бойся анафемы и проклятия на земле. Вернутся времена, и следовательно возобновятся сезонные ритмы; и ночи будут вновь несіи живительную воду к вымени земли. Часа перед нами идут, как в пантофлях на веревочной подошве; жизнь, упорное и строптивый, восстанет вновь из подземных пристановищ, с толпами и роями своих верных: зеленых мух, и золотистых мясных мушек, и сіноїдів, и редювіїв-клопов и тлей, и морских блох под фукусами пляжей, которые отдают запахом аптек. Зеленая шпанская муха и синяя голубянка вернут нам и цвет, и произношение; земля, в красном татуировке, проращивать будет снова кусты крупных нечестивых руж, словно разрисованные полотна женщин в Гамбии и Сенегале. Пурпурные ящерині лишае одмінять под землей краску на черный цвет опиума и сепій... К нам вернутся также и хорошие ужи, которые в Сансеверині, кажется, вылезают из носилок, заслышав колыхания бедер. И осоїди африканские, и пчелоед-кібці пристально підстерігатимуть пчелу над норами крутых берегов. И удод-вестник среди материков искать мышца княже, чтобы сесть...

Так вибухай, в невідтрутна сило! Любовь струится отовсюду, она под костью и под углом. Земля сама сбрасывает с себя твердую кору. Пусть наступает время спаривания, пусть вскрикивает в лесу олень! И мужчина, сама бездонность, без обави склоняется над ночью своего сердца. В земных глубинах наслухай, а верное сердце, биение безжалостного крылья... Пробуждается звук, и вызволяет из улья гудучий рой; и время, засажен в клетку, дает нам слышать вдалеке удары дятла... Или дикие гуси не кормятся зерном по мертвых берегах крупных рисовых плантаций? Разве в какой-то из вечеров амбары, полные хлебом, не будут падать под давлением взбунтовавшихся народных волн?.. О, земля всех чудес и всех коронувань, о земле, по-прежнему щедра к человеку, вплоть до своих подводных источников, что Цезари их уважали,- скажи нам, сколько см ради нас встанет с незглибимості ночей! Так в час визрівань грозы - мы на самом деле знали об этом? - маленькие спруты из глубины морей вместе с ночью всплывают вплоть до припухлого лица вод...

Еще ночи будут возвращать на землю и свежесть мира, и танец: на земле, затвердлій там, где на поверхность выходит ископаемая слоновая кость,- еще будут звучать сардани и чакони, и их упрямый бас приманит наши уши к гомону покоев под землей. Сквозь стук деревянных подошв и кастаньет, аж по стольких веках, нам слышать ґадітанську танцовщицу, которой в Испании везло прогонять скуку Проконсулов из Рима. Еще перебіжні и обильные дожди, которые пришли с Востока, продзвенять в твердь цыганских тамбуринів; чудовні ливни в конце лета, которые спустились в вечернем наряде из морских окресностей, будут нести по земле большие шлейфы усеянных блестками юбок...

А движение в сторону Бытия и возрождения Бытия! Течение кочевых песков!.. И свищет время вровень с землей... И ураган, который на радость нам одмінює поверхность дюн, пожалуй, укажет нам в свете дня то место, где ночью было отлитое лицо бога, и где лежал он...

Это будет действительно так. Вернутся времена, и будет снят запрет с лица земли. Но до сих пор еще продолжаются времена анафемы и хулы: повязка на земле, печати на источниках... Ты, бред, урви поучения; ты, памяти - очередь своих рождений.

Пусть гризькі и жадливі будут эти новые часы наши! Они же - и те, что потерялись на поле памяти, ибо ни одна не стала там собирательницей колосья. Жизнь коротка, и коротковата путь, и смерть с нас взыскивает выкуп! Жертвоприношению временные - уже не те же. Господа часе, любой соизмеримый с нами!

Деяния наши нас опережают, и бесстыдство нас ведет все дальше: боги и наглецы под одним скреблом, навек соединены в одну семью. Пути у нас неизменно общие, вкусы у нас всегда одни и те же,- о! весь огонь души без аромат: ведет человека он,- трогает к живому, ко всему, что является наиболее ясно и самое короткое в ней самой!

Нашествия духа, абордаже сердца - о время больших притязаний и стремлений! Ни одна молитва на земле не приравняет нашей жажде; ни один приток в нас самих не впинить источники желание. Засуха вдохновляет нас, и готова отточить жажда! Деяния наши крайне неполные, творения наши крайне частичные! Господа часе, будь к нам причастен!

Исчерпывается Бог против человека, она же исчерпывается против Бога. Слова отрекаются дани языке: слова без службы и единения, готовы выгрызть широкие листья языка, словно зеленый лист шелковиц,- с вожделением гусениц и насекомых... Засухо, о великая ласко! Поведай нам теперь определение своих избранников, а засухо!

Вы, что говорите по-осетински где-то на кавказских верхогір"ях, во время великой засухи и измождения бескеть и скелищ, вы знаете, что очень близко к грунту, ветерка и травини ощутимый людям дыхание божества. Засухо, о великая ласко! Пусть Полдень, слепой, нам сияет: ослепление вещей и знаков на земле.

Когда засуха по земле ослабит давление своих объятий, мы оставим с ее злодейств якнайкоштовніші подарки: и спраготу, и сухорлявість, и знаки милости бытия. «И я,- сказал Призван,- горел огнем этой лихорадки. Небесная кривда нам давала шанс». Засухо, о великая страсть! Утехи и праздники элиты!

Теперь мы на путях Исхода. Земля в дали уже курит свои мощные аромат. И потрескивает плоть до костей. Позади нас угасают земли посреди пломеніння дня. Земля, сбрасывая одіння, явила жовтину ключиц, и різьблено на них непонятные знаки. Где колосилась рожь и сорґо, димує белая глина, подобная выжженных осадочных толщ.

Псы вместе с нами сходят вниз по всех обманчивых следам. И Полдень-Гончая ищет своих мертвецов в глубине рвов, и полно в них мандрованих насекомых. Но дороги наши нездешние, часа наши безрозумні,- и мы, которых погрызло сияние, кого опьянила непогода, какого вечера идем в Господню землю, словно изголодавшийся люд, который пожрал семена...

Преступление! Совершено преступление! Дерзкая наш путь, и поиск - бесстыдник! И перед нами возникают сами собой грядущие наши произведения, короче, стократ ненатліші и терпкіші.

Едкого и острого мы знаем законы. Более, чем все африканские блюда или латинские пряности и приправы, богатые кислоты наши блюда, и потайные источники наши.

Господа часе, будь к нам благосклонен! Какого вечера,- так может случиться,- с чесночным ожогом палящим родится высокая искра духа. Куда она летела вчера, куда она устремится завтра?

Там будем и мы, и то быстрее: чтобы очерчивать на земле найблискавичнішу из приманок. Великий замысел и большой риск, и об этом нам предстоит заботиться. Вот человеческий чин, когда приходит вечер.

Усилиями семи злютованих костей своего лица и лица своего пусть утвердится в Боге человек и исчерпывает себя вплоть до костей. Ах! До самого взрыва костей!.. Господня мечтает, будь к нам причастна...

«Господня обезьян, хватит хитрить!»