Степин горохов розов. Введение. Предмет философии науки. Структура теоретического исследования
Вячеслав Степин, Михаил Розов, Виталий Горохов
Философия науки и техники
Введение.
Предмет философии науки
(Розов М.А., Стёпин В.С.)
Сейчас, в конце двадцатого века, бросая взгляд в прошлое, мы можем с уверенностью сказать, что ни одна сфера духовной культуры не оказала столь существенного и динамичного влияния на общество, как наука. И в нашем мировоззрении, и в мире окружающих нас вещей мы повсеместно имеем дело с последствиями её развития. Со многими из них мы настолько срослись, что уже не склонны их замечать или тем более видеть в них особые достижения.
Ни с чем не сравнимы и темпы собственного роста и преобразования науки. Уже почти никто, кроме историков, не читает работ даже таких корифеев естествознания прошлого столетия, как Александр Гумбольдт, Фарадей, Максвелл или Дарвин. Никто уже не изучает физику по работам Эйнштейна, Бора, Гейзенберга, хотя они почти наши современники. Наука вся устремлена в будущее.
Каждый, даже великий, учёный обречён на то, что полученные им результаты со временем будут переформулированы, выражены в ином языке, а его идеи будут преобразованы. Науке чужд индивидуализм, она призывает каждого к жертвам ради общего дела, хотя и хранит в социальной памяти имена великих и малых творцов, внёсших вклад в её развитие. Но идеи после их публикации начинают жить самостоятельной жизнью, неподвластной воле и желаниям их творцов. Иногда бывает так, что учёный до конца своих дней не может принять того, во что превратились его собственные идеи. Они ему уже не принадлежат, он не способен угнаться за их развитием и контролировать их применение.
Не удивительно, что в наше время наука нередко оказывается объектом ожесточённой критики, её обвиняют во всех смертных грехах, включая и ужасы Чернобыля, и экологический кризис в целом. Но, во-первых, критика подобного рода – это только косвенное признание огромной роли и мощи науки, ибо никому не придёт в голову обвинять в чем-либо подобном современную музыку, живопись или архитектуру. А во-вторых, нелепо обвинять науку в том, что общество далеко не всегда способно использовать её результаты себе во благо. Спички создавались вовсе не для того, чтобы дети играли с огнём.
Сказанного уже достаточно, чтобы понять, что наука – это вполне достойный объект изучения. В наше время она оказалась под перекрёстным вниманием сразу нескольких дисциплин, включая историю, социологию, экономику, психологию, науковедение. Философия и методология науки занимают в этом ряду особое место. Наука многоаспектна и многогранна, но прежде всего она представляет собой производство знаний. Наука не существует без знания, как автомобилестроение не существует без автомобиля. Можно поэтому интересоваться историей научных учреждений, социологией и психологией научных коллективов, но именно производство знаний делает науку наукой. И именно с этой точки зрения мы будем в дальнейшем к ней подходить. Философия науки пытается ответить на следующие основные вопросы: что такое научное знание, как оно устроено, каковы принципы его организации и функционирования, что собой представляет наука как производство знаний, каковы закономерности формирования и развития научных дисциплин, чем они отличаются друг от друга и как взаимодействуют? Это, разумеется, далеко не полный перечень, но он даёт примерное представление о том, что в первую очередь интересует философию науки.
Итак, мы будем рассматривать науку как производство знаний. Но и с этой точки зрения она представляет собой нечто крайне многокомпонентное и разнородное. Это и экспериментальные средства, необходимые для изучения явлений, – приборы и установки, с помощью которых эти явления фиксируются и воспроизводятся. Это методы, посредством которых выделяются и познаются предметы исследования (фрагменты и аспекты объективного мира, на которые направлено научное познание). Это люди, занятые научным исследованием, написанием статей или монографий. Это учреждения и организации типа лабораторий, институтов, академий, научных журналов. Это системы знаний, зафиксированные в виде текстов и заполняющие полки библиотек. Это конференции, дискуссии, защиты диссертаций, научные экспедиции. Список такого рода можно продолжать и продолжать, но и сейчас бросается в глаза огромная разнородность перечисленных явлений. Что их объединяет? Нельзя ли все это многообразие свести к чему-то одному?
Простейшее и достаточно очевидное предположение может состоять в том, что наука – это определённая человеческая деятельность, обособленная в процессе разделения труда и направленная на получение знаний. Стоит охарактеризовать эту деятельность, её цели, средства и продукты, и она объединит все перечисленные явления, как например, деятельность столяра объединяет доски, клей, лак, письменный стол, рубанок и многое другое. Иными словами, напрашивается мысль, что изучать науку – это значит изучать учёного за работой, изучать технологию его деятельности по производству знаний. Против этого трудно что-либо возразить.
Правда, в значительной степени учёный и сам изучает и описывает свою собственную деятельность: научные тексты, например, содержат подробное описание проделанных экспериментов, методов решения задач и т. п. Но описав поставленный эксперимент, учёный, за редким исключением, не пытается проследить, как именно он пришёл к идее этого эксперимента, а если и пытается, то результаты такой работы уже не входят органично в содержание специальных научных работ.
Не вдаваясь в детали и огрубляя картину, можно сказать, что учёный, работающий в той или иной специальной области науки, как правило, ограничивается описанием тех аспектов своей деятельности, которые можно представить и как характеристику изучаемых явлений. Так, например, когда химик описывает способ получения тех или иных соединений, то это не только описание деятельности, но и описание самих соединений: вещество такое-то может быть получено таким-то путём. Но далеко не все в деятельности учёного можно представить подобным образом. Процедуры научного поиска в разных областях знания имеют много общего, и уже это выводит их за пределы узко профессиональных интересов той или иной специальной науки.
Итак, одним из аспектов исследования науки может быть изучение учёного за работой. Результаты такого изучения могут иметь нормативный характер, ибо, описывая деятельность, которая привела к успеху, мы, сами того не желая, пропагандируем положительный образец, а описание неудачной деятельности звучит как предупреждение.
Но правомерно ли сводить изучение науки к описанию деятельности отдельных людей? Наука это далеко не только деятельность. Деятельность всегда персонифицирована, можно говорить о деятельности конкретного человека или группы людей, а наука выступает как некоторое надындивидуальное, надличностное явление. Это не просто деятельность Галилея, Максвелла или Дарвина. Конечно, труды этих учёных оказали влияние на науку, но каждый из них работал в рамках науки своего времени и подчинялся её требованиям и законам. Если мы как-то понимаем смысл выражений «работать в науке», «оказывать влияние на науку», «подчиняться требованиям науки», то мы тем самым интуитивно уже противопоставили науку деятельности отдельного человека или группы людей и должны теперь ответить на вопрос: что собой представляет это обезличенное целое, выглядывающее из-за спины каждого индивидуального своего представителя?
Сейчас, в конце двадцатого века, бросая взгляд в прошлое, мы можем с уверенностью сказать, что ни одна сфера духовной культуры не оказала столь существенного и динамичного влияния на общество, как наука. И в нашем мировоззрении, и в мире окружающих нас вещей мы повсеместно имеем дело с последствиями её развития. Со многими из них мы настолько срослись, что уже не склонны их замечать или тем более видеть в них особые достижения.
Ни с чем не сравнимы и темпы собственного роста и преобразования науки. Уже почти никто, кроме историков, не читает работ даже таких корифеев естествознания прошлого столетия, как Александр Гумбольдт, Фарадей, Максвелл или Дарвин. Никто уже не изучает физику по работам Эйнштейна, Бора, Гейзенберга, хотя они почти наши современники. Наука вся устремлена в будущее.
Каждый, даже великий, учёный обречён на то, что полученные им результаты со временем будут переформулированы, выражены в ином языке, а его идеи будут преобразованы. Науке чужд индивидуализм, она призывает каждого к жертвам ради общего дела, хотя и хранит в социальной памяти имена великих и малых творцов, внёсших вклад в её развитие. Но идеи после их публикации начинают жить самостоятельной жизнью, неподвластной воле и желаниям их творцов. Иногда бывает так, что учёный до конца своих дней не может принять того, во что превратились его собственные идеи. Они ему уже не принадлежат, он не способен угнаться за их развитием и контролировать их применение.
Не удивительно, что в наше время наука нередко оказывается объектом ожесточённой критики, её обвиняют во всех смертных грехах, включая и ужасы Чернобыля, и экологический кризис в целом. Но, во-первых, критика подобного рода – это только косвенное признание огромной роли и мощи науки, ибо никому не придёт в голову обвинять в чем-либо подобном современную музыку, живопись или архитектуру. А во-вторых, нелепо обвинять науку в том, что общество далеко не всегда способно использовать её результаты себе во благо. Спички создавались вовсе не для того, чтобы дети играли с огнём.
Сказанного уже достаточно, чтобы понять, что наука – это вполне достойный объект изучения. В наше время она оказалась под перекрёстным вниманием сразу нескольких дисциплин, включая историю, социологию, экономику, психологию, науковедение. Философия и методология науки занимают в этом ряду особое место. Наука многоаспектна и многогранна, но прежде всего она представляет собой производство знаний. Наука не существует без знания, как автомобилестроение не существует без автомобиля. Можно поэтому интересоваться историей научных учреждений, социологией и психологией научных коллективов, но именно производство знаний делает науку наукой. И именно с этой точки зрения мы будем в дальнейшем к ней подходить. Философия науки пытается ответить на следующие основные вопросы: что такое научное знание, как оно устроено, каковы принципы его организации и функционирования, что собой представляет наука как производство знаний, каковы закономерности формирования и развития научных дисциплин, чем они отличаются друг от друга и как взаимодействуют? Это, разумеется, далеко не полный перечень, но он даёт примерное представление о том, что в первую очередь интересует философию науки.
Итак, мы будем рассматривать науку как производство знаний. Но и с этой точки зрения она представляет собой нечто крайне многокомпонентное и разнородное. Это и экспериментальные средства, необходимые для изучения явлений, – приборы и установки, с помощью которых эти явления фиксируются и воспроизводятся. Это методы, посредством которых выделяются и познаются предметы исследования (фрагменты и аспекты объективного мира, на которые направлено научное познание). Это люди, занятые научным исследованием, написанием статей или монографий. Это учреждения и организации типа лабораторий, институтов, академий, научных журналов. Это системы знаний, зафиксированные в виде текстов и заполняющие полки библиотек. Это конференции, дискуссии, защиты диссертаций, научные экспедиции. Список такого рода можно продолжать и продолжать, но и сейчас бросается в глаза огромная разнородность перечисленных явлений. Что их объединяет? Нельзя ли все это многообразие свести к чему-то одному?
Простейшее и достаточно очевидное предположение может состоять в том, что наука – это определённая человеческая деятельность, обособленная в процессе разделения труда и направленная на получение знаний. Стоит охарактеризовать эту деятельность, её цели, средства и продукты, и она объединит все перечисленные явления, как например, деятельность столяра объединяет доски, клей, лак, письменный стол, рубанок и многое другое. Иными словами, напрашивается мысль, что изучать науку – это значит изучать учёного за работой, изучать технологию его деятельности по производству знаний. Против этого трудно что-либо возразить.
Правда, в значительной степени учёный и сам изучает и описывает свою собственную деятельность: научные тексты, например, содержат подробное описание проделанных экспериментов, методов решения задач и т. п. Но описав поставленный эксперимент, учёный, за редким исключением, не пытается проследить, как именно он пришёл к идее этого эксперимента, а если и пытается, то результаты такой работы уже не входят органично в содержание специальных научных работ.
Не вдаваясь в детали и огрубляя картину, можно сказать, что учёный, работающий в той или иной специальной области науки, как правило, ограничивается описанием тех аспектов своей деятельности, которые можно представить и как характеристику изучаемых явлений. Так, например, когда химик описывает способ получения тех или иных соединений, то это не только описание деятельности, но и описание самих соединений: вещество такое-то может быть получено таким-то путём. Но далеко не все в деятельности учёного можно представить подобным образом. Процедуры научного поиска в разных областях знания имеют много общего, и уже это выводит их за пределы узко профессиональных интересов той или иной специальной науки.
Итак, одним из аспектов исследования науки может быть изучение учёного за работой. Результаты такого изучения могут иметь нормативный характер, ибо, описывая деятельность, которая привела к успеху, мы, сами того не желая, пропагандируем положительный образец, а описание неудачной деятельности звучит как предупреждение.
Но правомерно ли сводить изучение науки к описанию деятельности отдельных людей? Наука это далеко не только деятельность. Деятельность всегда персонифицирована, можно говорить о деятельности конкретного человека или группы людей, а наука выступает как некоторое надындивидуальное, надличностное явление. Это не просто деятельность Галилея, Максвелла или Дарвина. Конечно, труды этих учёных оказали влияние на науку, но каждый из них работал в рамках науки своего времени и подчинялся её требованиям и законам. Если мы как-то понимаем смысл выражений «работать в науке», «оказывать влияние на науку», «подчиняться требованиям науки», то мы тем самым интуитивно уже противопоставили науку деятельности отдельного человека или группы людей и должны теперь ответить на вопрос: что собой представляет это обезличенное целое, выглядывающее из-за спины каждого индивидуального своего представителя?
Забегая вперёд, можно сказать, что речь идёт о научных традициях, в рамках которых работает учёный. Силу этих традиций осознают и сами исследователи. Вот что пишет наш известный географ и почвовед Б. Б. Полынов, цитируя, якобы, выдержки из дневника одного иностранного учёного: «Что бы я ни взял, будь то пробирка или стеклянная палочка, к чему бы я ни подошёл: автоклаву или микроскопу, – все это было когда-то кем-то придумано, и все это заставляет меня делать определённые движения и принимать определённое положение. Я чувствую себя дрессированным животным, и это сходство тем полнее, что, прежде чем научиться точно и быстро выполнять безмолвные приказания всех этих вещей и скрытых за ними призраков прошлого, я действительно прошёл долгую школу дрессировки студентом, докторантом и доктором» И далее: «Никто не может меня упрекнуть в некорректном использовании литературных источников. Самая мысль о плагиате вызывает у меня отвращение. И все же с моей стороны не потребовалось особенного напряжения, чтобы убедиться, что в нескольких десятках моих работ, составивших мне репутацию оригинального учёного и охотно цитируемых моими коллегами и учениками, нет ни одного факта и ни одной мысли, которая не была бы предусмотрена, подготовлена или так или иначе провоцирована моими учителями, предшественниками или пререканиями моих современников».
М.А. РОЗОВ. Философия науки в новом видении. М.: Новый хронограф, 2012, 440 с.
М.А. Розов (1930 - 2011) относится к плеяде крупных и наиболее оригинальных отечественных философов-мыслителей. В книге, изданной примерно через полтора года после того, как Михаил Александрович ушел от нас, собраны его статьи за последние годы. В нее также включена неоконченная монография, посвященная анализу идей еще одного мыслителя, оставившего заметный след в нашей философии, - Г.П. Щедровицкого. Таким образом, книга состоит из двух, казалось бы, независимых, частей, но на самом деле они оказываются органически взаимосвязанными: М.А. Розов начинал свою философскую жизнь со знакомства с Г.П. Щедровицким и его идеями; некоторые из этих идей в переосмысленном виде существенно повлияли на концепцию Михаила Александровича, который замечает, что в 1960 г. они вместе с Г.П. сошлись на мысли, что теорию познания надо развивать как эмпирическую науку (см. с. 350), что научная и инженерная деятельность едины (см. с.42, 138, 146, 159) и, более того, однажды «брошенная Щедровицким фраза» натолкнула М.А. на идею «социальных эстафет» - центральную идею концепции М.А. Розова. Сквозь призму анализа методологической программы Г.П. Щедровицкого творчество М.А. Розова выглядит как постоянный диалог, дискуссия со своим соратником и одновременно оппонентом, каковым являлся Георгий Петрович.
Оба эти мыслителя применяли деятельностный подход, который энергично ими развивался, но развивался по нетождественным траекториям. М.А. Розов выдвинул в высшей степени оригинальную концепцию научного познания в терминах социальных эстафет. Именно она и излагается в книге - в виде статей и незавершенной книги-полемики со Щедровицким.
М.А. Розов часто прибегал к примерам, почерпнутым у Н. Бора. И мы склонныпредставить композицию книги с помощью одного образа, который использовал великий физик. Он иллюстрировал свою идею дополнительности образом японской горы Фудзи, которая представала в картинах художника К. Хокусаи в разные сезоны, при различной погоде, времени суток. Одна и та же гора в разных условиях раскрывала своё великолепие через конкретный рисунок. Но лишь множество картин К. Хокусаи могли дать полное представление о степени великолепия Фудзи.
Где-то аналогично обстоит дело и с данной книгой: каждая статья посвящена концепции социальных эстафет и освещает какой-то ее отдельный аспект, но наиболее полная картина социальных эстафет создается лишь в результате знакомства со всем объемом книги.
М.А. Розов говорит об «острой неудовлетворенности… современным состоянием философии науки» (с. 15), которую он метафорически сравнивает с анатомией и физиологией. Вспоминая о начальных шагах по философской стезе, Михаил Александрович приводит анекдотичное деление отечественных философов в середине ХХ века на тех, кто знает английский язык и тех, кто не знает. Первые, по мнению М.А. Розова, перелагали в виде критики буржуазной философии западные концепции, а оригинальные идеи высказывали вторые. Именно к ним себя относили и Щедровицкий, и Розов, фактически не ссылавшиеся на оригинальные тексты своих западных коллег (стоит обратить внимание, что они редко ссылались и на коллег из своего Отечества; здесь, вероятно, стоит вспомнить рассуждение М.А.Розова о «философии без сообщества» (см. Вопросы философии, 1988, № 8), где он сетует на атомизацию нашего сообщества и на то, что мы замалчиваем собственные результаты; см. также с. 272; нельзя не вспомнить и о рецензии Щедровицкого на книгу И. Лакатоса (см. Вопросы философии, 1968, № 4), которую он назвал «подлинным произведением искусства», и на его личную переписку с венгерско-британским философом . Между тем, Михаил Александрович пишет, что ему «хотелось бы продолжить традиции К. Поппера, Т. Куна, И. Лакатоса» (с. 59). Обращение Розова к трудам М. Полани (см. с. 55, 248) также свидетельствует в пользу принципиальной открытости М.А. к современной философской мысли, которая органически вплеталась в его концепцию.
«Мы все тогда работали в традициях марксизма», - отмечает Розов (с. 306), но искали свежие тропинки, которые не совпадали бы со столбовой дорогой ортодоксального марксизма. Это направление М.А. называет «теневой» философией, хотя точнее можно было бы, наверное, назвать его «неортодоксальной», «периферийной» или даже «катакомбной» (если вспомнить историю советского искусства) философией. «Теневая», по Розову, в том буквальном смысле, что на нее не падал свет и благодеяния государственной советской идеологии, а не в том смысле, который связывается с «теневой» экономикой и/или «теневой» наукой. Тем более, он справедливо отмечает, что уважающие себя советские философы сторонились социальной проблематики и занимались логикой, эпистемологией (гносеологией), философскими вопросами естествознания. Все-таки это не «теневая» философия, а как раз самая «стержневая», которая уже в последней трети ХХ в. мало чем уступала западным образцам.
Самобытность подхода М.А. Розова к философии обнаруживалась уже в исходных принципах построения философской системы. С его точки зрения, философия должна строиться как эмпирическая наука, причем своего рода «атомом», который формирует ее «тело», является «социальная эстафета». В основе этого - ключевого для Розова понятия - лежит понимание деятельности как социальной процедуры, программы, предполагающей наличие образцов действия. Однако отдельно взятый образец никогда не определяет четкого множества его реализации; реализация самым непосредственным образом задается контекстом (см. с. 21, 58). Сама деятельность может быть охарактеризована как волновой процесс, «куматоид», распространяющийся в социальной среде. Объектами познания являются не объекты непосредственного оперирования, вещи, а наша деятельность. Объект познания, подчеркивает автор, «продукт наших рук», сама деятельность с миром, а содержание знания оказывается социальным по самой своей природе см. (с. 41, 129, 182).
Уже эти - стартовые у Розова - положения однозначно свидетельствуют о том, что в книге ведется речь не только и не столько о философии науки, сколько о новой эпистемологической концепции, в полной мере реализующей деятельностный подход, естественным образом приложимый и к философии науки. Концепции, которая кардинально пересматривает понимание познания как отражения; «отражение» здесь означает описание деятельности (см. с. 107). Если использовать метафору «книги природы», то человек в процессе познания не просто её читает (и тем самым раскрывает тайны природы), а активно пишет в соавторстве с природой (см. с. 146). Такой вывод позволяет М.А. Розову по-новому взглянуть на классическую, корреспондентскую теорию истины и найти аргумент в пользу ее справедливости: под реальностью, с которой сопоставляется полученное знание, следует понимать саму человеческую деятельность. «Мы сопоставляем наши знания с тем, что сами создаем» (с. 51). Содержание знаний черпается не из чувственного восприятия, а из деятельности; именно деятельность выделяет из общего фона некоторые наборы свойств и связей, которые объединяет в целостную картину. Именно поэтому имеет место своего рода изоморфизм теории и практики, научного и инженерного творчества; именно поэтому факта не существует без теории и определенная интерпретация наблюдения предшествует моменту непосредственного наблюдения.
Деятельность связана с целеполагающей рефлексией, которая определяет смены целевых установок и преобразует объекты научного познания в дисциплинарные комплексы. Научное знание выступает как результат вербализации образцов деятельности. Рефлексивные преобразования, которые выражаются в сменецелевых установок (разные акты осознания одного и того же, инвариантного, содержания), попеременно переносят акцентс теоретического уровня познания на эмпирический и наоборот. Эмпирическое и теоретическое, отмечает автор, можно рассматривать как разные рефлексивные «проекции» одной и той же постоянно воспроизводимой социально-эстафетной структуры (см. с. 48). Рефлексивные преобразования выражаются в ассимиляции периферийных результатов деятельности, и трансформация того, что считалось объектом исследования, уже осознается как средство (см. с. 104).
Механизм научного познания может действовать в направлении точного описания сферы применимости того или иного понятия. Это описание фактически предполагает некоторое определение, которое в свою очередь, означает появление идеализированной конструкции. Поскольку соответствующая идеализация не может задавать четкой сферы своей реализации, то возникает ситуация, которая подпадает под действие боровского принципа дополнительности: практическое использования понятия препятствует его точному определению, а его точное определение означает потерю возможности практического использования. К осмыслению этой ситуации М.А. Розов возвращается неоднократно (см. с. 69, 158, 242). И это понятно, поскольку здесь речь идет о тонком познавательном феномене, который вслед за И. Кантом заставляет задуматься над границами достоверного познания и осознать объективное наличие таковых, которые определяются природой нашей деятельности.
Социальные эстафеты -- неустойчивые образования, и эта неустойчивость ответственна за инновации в познавательной и/или практической деятельности. Инновации часто представляют собой своего рода «заимствования», перенос методологических установок, выработанных для одной области, на другую, соответствующую редукцию опыта, которая может быть осмыслена в терминах метафоры. Здесь М.А. Розов имеет в виду смену контекста, который является одним из наиболее типичных механизмов новаций, равно как и взаимодействие между собой различных дисциплин (см. с. 181). Не случайно именно «пришельцы», не обремененные устойчивыми установками, нередко становятся новаторами в выдвижении в своей новой сфере деятельности свежих идей и «сумасшедших» концепций. Уже затем, после появления такого рода идей, на арену выходят коллекторские программы, систематизирующие информацию и упорядочивающие массивы эмпирических данных, а в конечном счете создающие и цементирующие научные сообщества.
Научное исследование схоже с инженерным конструированием; особенно с ним схоже современное научное исследование, которое является «сплошным проектированием». Хотя автор книги почти не затрагивает сколько-нибудь основательно проблемы философии математики, но однажды высказывается в духе того, что «мир чисел - наше творение» (с. 124). Жаль, что мы уже не сможем узнать, какие М.А. Розов нашел бы аргументы, которые смогли бы опрокинуть современный реализм (платонизм) в математике (и смог бы он найти убедительные аргументы?); мы не узнаем, склонялся ли он к современному анти-реализму в философии математики, который представлен, в частности, математическим номинализмом (и интуиционизмом). Вообще, задача истолкования природы математики, природы чисел, концепций альтернативных логик с позиций деятельностного подхода еще остаетсяоткрытой… Эта задача для тех, кто проследует по пути, контуры которого обрисованы М.А. Розовым.
Где-то схожие контуры стремился нарисовать и Г.П. Щедровицкий. Поэтому вполне закономерным выглядит стремление М.А. Розова сопоставить, сравнить две программы в специальной книге, которая, к великому сожалению, осталась незавершенной.М.А. назвал её «Сократ ХХ века», имея в виду мощь интеллекта Г.П., его великолепие как оратора и полемиста. Розов демонстрирует недоработки программы Щедровицкого и показывает, что надо было идти дальше, следовать более смело и решительно согласно логике деятельностного подхода. Он констатирует, что Щедровицкий потерпел поражение, но это было поражение Прометея, штурмовавшего небо (см. с. 281). Мы бы заметили, что речь идет о своего роде поражении в достижении стратегических целей, связанных с созданием эффективной практико-ориентированной методологии, которые ставили перед собой и многочисленные поклонники Щедровицкого. Однако он оставил хорошо удобренное поле для деятельности, и М.А. Розов на нем весьма успешно выращивал достаточно экзотические (для отечественной гносеологии) культуры, которые могут подвергаться дальнейшему селекционному совершенствованию и развитию.
Между тем сам подход к эпистемологии и философии науки М.А. Розова, думаем, можно назвать - если использовать термин, принятый в физике - феноменологическим (предположительно в духе экстернализма, восходящего к Б.М. Гессену). Его концепция задает некоторые общие ориентиры, установки и принципы, которые еще ждут своего проецирования на конкретные ситуации в развитии науки. Стадия исследований в жанре case studies под углом зрения концепции социальных эстафет еще впереди.
Наконец, нельзя не сказать и о том, что как и Г.П. Щедровицкий, М.А. Розов был блестящим полемистом. У Розова в силу ряда обстоятельств аудитория была более скромной, и свои выступления он обычно не записывал на магнитофон (что делал Г.П.). В книге имеется очень важный, хотя и небольшой по объему фрагмент, в котором воспроизводятся ответы М.А. на вопросы И.Т. Касавина, В.А. Лекторского и других коллег (см. с. 117 - 122), но этот фрагмент позволяет составить впечатление о высоком даровании М.А. Розова как полемиста и о том, насколько тщательно им была продумана концепция социальных эстафет.
Полагаем, что книга М.А. Розова должна быть вдумчиво прочитана всяким, кто претендует на серьезные занятия эпистемологией и философией науки.
В.А. Бажанов, А.Г. Краева (Ульяновск)
Редактор-составитель д. ф. н. Н.И. Кузнецова
М.: Новый хронограф, 2012. - 440 с.
ISBN 978-5-94881-208-3
PDF 12 Мб
Качество: сканированные страницы + текстовый слой
Язык: русский
Книга представляет сборник статей последних лет известного российского философа Михаила Александровича Розова (1930-2011), в которых предложена программа построения современной эпистемологии и философии науки на базе концепции социальных эстафет, которую автор разрабатывал в течение многих лет. В новом, неожиданном ракурсе рассматриваются такие классические проблемы теории познания, как строение элементарного знания, инварианты теоретического и эмпирического познания, проблема инноваций в науке и других сферах культуры, проблема истины и др. Кроме того впервые публикуется работа, посвященная анализу философского творчества Георгия Петровича Щедровицкого (1929-1994), который высказал ряд радикальных, плодотворных идей, нарушающих стандартные представления о специфике научного познания и мышления.
Для специалистов в сфере эпистемологии и философии науки, преподавателей и студентов высшей школы, а также для всех, кто интересуется историей интеллектуальных поисков отечественной философии второй половины XX века.
Содержание
ПРЕДИСЛОВИЕ 5
Часть I. СТАТЬИ ПОСЛЕДНИХ ЛЕТ (2009-2012 гг.)
Философия науки в новом видении 15
Тезисы к перестройке теории познания 34
Познание как предмет эпистемологии. Основные тезисы и проблемы 56
Теория познания как эмпирическая наука 74
Основные положения теории социальных эстафет 82
Эпистемология и проблема редукционизма 108
Проблема объекта познания в контексте теории социальных эстафет 123
Объект познания и проблема инноваций 143
Инновации в науке и в других сферах культуры 153
Инварианты эмпирического и теоретического знания 163
Механизмы развития знания 181
Проблема истины в свете теории социальных эстафет 207
Часть II. СОКРАТ XX ВЕКА (Г.П. Щедровицкий. Проблемы и идеи)
ВВЕДЕНИЕ: Для чего писалась эта книга 251
1. Теневая философия 251
2. Кто такой Г.П. Щедровицкий? 254
3. В чем автор видит свою задачу? 258
4. «Прости меня, Ньютон!» 261
ГЛАВА ПЕРВАЯ. Из воспоминаний 264
1. Томский симпозиум 264
2. Московский методологический кружок или ММК 267
3. Прозелитизм 269
3. Мышление как образ жизни 274
4. Мастер проблематизации 278
ГЛАВА ВТОРАЯ. Первая статья, или «На всю оставшуюся жизнь» 282
1. Языковое мышление и его анализ 282
а) Уравнение с двумя неизвестными 283
б) А ларчик просто открывался! 287
в) А мыслит ли человек? 290
2. Проблема субстанциальности 292
а) Трагедия и подвиг Фердинанда де Соссюра 293
б) Ф. де Соссюр и Щедровицкий 297
в) Неожиданный поворот 301
г) Не субстанция, а волна 307
3. Методологизм мышления 312
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Содержательно-генетическая логика 314
1. Основная идея 314
2. Строение атрибутивного знания 318
3. Щедровицкий и К. Поппер 326
4. Что же такое мышление? 332
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Общие представления о познании 341
1. Познание и ассимиляция 341
2. Познание и перенос опыта 345
3. Щедровицкий и перспективы развития эпистемологии 349
4. Проблема развития деятельности 354
5. Метод двойного знания 361
6. Щедровицкий о чувственном познании 366
7. Критика науки 370
ГЛАВА ПЯТАЯ. Типология знаний и специфика научного знания 379
1. Практико-методические, конструктивно-технические и научные знания 380
2. Мир рефлексивных преобразований 383
3. Онтологизированные знания и явление онтологизации 389
ПРИЛОЖЕНИЕ (планы и наброски к книге «Сократ XX века») 393
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН 435