– Как происходит юридическое оформление? Наиболее известные работы
Пре-по-доб-но-му-че-ни-ца Ве-ра ро-ди-лась в 1870 го-ду в го-ро-де Торж-ке Твер-ской гу-бер-нии в се-мье порт-но-го Се-ме-на Мо-ро-зо-ва. Ко-гда ей ис-пол-ни-лось два-дцать лет, она по-сту-пи-ла по-слуш-ни-цей в Страст-ной мо-на-стырь в Москве, где под-ви-за-лась до его за-кры-тия в на-ча-ле два-дца-тых го-дов. По-сле то-го как мо-на-сты-ря не ста-ло, она вме-сте с дру-ги-ми по-слуш-ни-ца-ми и мо-на-хи-ня-ми сня-ла ком-на-ту в до-ме на Тих-вин-ской ули-це, где они ста-ли жить, ста-ра-ясь со-хра-нять мо-на-стыр-ский устав, а за-ра-ба-ты-ва-ли ру-ко-де-ли-ем. По-слуш-ни-ца Ве-ра ра-бо-та-ла са-ни-тар-кой в ту-бер-ку-лез-ном ин-сти-ту-те.
28 ок-тяб-ря 1937 го-да член ком-му-ни-сти-че-ской пар-тии, осве-до-ми-тель и од-новре-мен-но де-жур-ный сви-де-тель, жив-ший в том же до-ме, что и мо-на-хи-ни, по прось-бе со-труд-ни-ков НКВД под-пи-сал до-ку-мент с лже-сви-де-тель-ства-ми. О по-слуш-ни-це Ве-ре там бы-ло на-пи-са-но, буд-то она го-во-ри-ла: «У вла-сти ста-ло за-ме-ша-тель-ство, вы-пу-сти-ли кон-сти-ту-цию, в ко-то-рой го-во-рит-ся, что со-вер-ше-ние ре-ли-ги-оз-ных об-ря-дов до-пус-ка-ет-ся сво-бод-но, а нам те-перь на са-мом де-ле при-хо-дит-ся со-би-рать-ся в под-ва-лах, чтобы ни-кто не знал. Свя-щен-ни-ков всех пе-ре-са-жа-ли и ско-ро бу-дут аре-сто-вы-вать ве-ру-ю-щих. По-это-му на-до нам ча-ще со-би-рать-ся и усерд-нее про-сить Бо-га, чтобы Он ско-рее боль-ше-ви-кам по-слал ко-нец» .
На ос-но-ва-нии это-го лже-сви-де-тель-ства на-чаль-ник Сверд-лов-ско-го рай-он-но-го от-де-ле-ния НКВД го-ро-да Моск-вы Бе-лы-шев 14 ян-ва-ря 1938 го-да ис-про-сил санк-цию на арест Ве-ры Се-ме-нов-ны Мо-ро-зо-вой у за-ме-сти-те-ля на-чаль-ни-ка НКВД по Мос-ков-ской об-ла-сти Яку-бо-ви-ча и по-лу-чил ее уже на сле-ду-ю-щий день. По-слуш-ни-ца Ве-ра бы-ла аре-сто-ва-на 16 ян-ва-ря и сра-зу же до-про-ше-на.
— Кто из мо-на-шек Страст-но-го мо-на-сты-ря в дан-ное вре-мя про-жи-ва-ет в Москве? — спро-сил ее сле-до-ва-тель.
— Кто в дан-ное вре-мя про-жи-ва-ет в Москве из мо-на-шек Страст-но-го мо-на-сты-ря, я не знаю, — от-ве-ти-ла по-слуш-ни-ца.
— Вы об-ви-ня-е-тесь в ан-ти-со-вет-ской де-я-тель-но-сти. При-зна-е-те се-бя в этом ви-нов-ной?
— Я ви-нов-ной се-бя в ан-ти-со-вет-ской де-я-тель-но-сти не при-знаю.
— След-ствие рас-по-ла-га-ет дан-ны-ми, что вы сре-ди окру-жа-ю-щих ве-ли ан-ти-со-вет-скую аги-та-цию. При-зна-е-те се-бя в этом ви-нов-ной?
— Я ни-ко-гда и ни-где ан-ти-со-вет-ской аги-та-ции не ве-ла.
— Вы вы-ска-зы-ва-ли враж-деб-ное от-но-ше-ние к ру-ко-вод-ству пар-тии и пра-ви-тель-ства. Вы под-твер-жда-е-те это?
— Нет, я враж-деб-но-го от-но-ше-ния к ру-ко-вод-ству пар-тии не вы-ска-зы-ва-ла.
По-сколь-ку по-слуш-ни-ца Ве-ра ка-те-го-ри-че-ски от-ка-зы-ва-лась при-зна-вать се-бя ви-нов-ной, то в ка-че-стве сви-де-тель-ни-цы бы-ла при-вле-че-на раб-кор, в трид-цать де-вять лет за-слу-жив-шая от со-вет-ской вла-сти пер-со-наль-ную пен-сию, жив-шая на Тих-вин-ской ули-це в том же до-ме, где жи-ли мо-на-хи-ни и по-слуш-ни-цы. Она по-ка-за-ла, что «к Мо-ро-зо-вой хо-ди-ло мно-го лю-дей со-ци-аль-но чуж-дых, а имен-но по-пы. Неод-но-крат-но со-би-ра-ясь вме-сте, ве-ли ка-кие-то раз-го-во-ры, для ме-ня неиз-вест-ные. Мо-ро-зо-ва неод-но-крат-но в мо-ем при-сут-ствии за-яв-ля-ла, что к ней мно-го лю-дей при-ез-жа-ют из кол-хо-зов, ко-то-рые все недо-воль-ны кол-лек-ти-ви-за-ци-ей. “Это и по-нят-но, сей-час вез-де кре-стьяне го-ло-да-ют. Во-об-ще жить ста-ло на-ро-ду тя-же-ло, в ма-га-зи-нах ни-че-го нет, кру-гом сто-ит до-ро-го-виз-на. Но это все так и долж-но быть по Бо-жье-му Пи-са-нию. Бог нам по-слал та-кую власть за гре-хи, со-вер-шен-ные на-ро-дом”. По-сле аре-ста груп-пы мо-на-шек, про-жи-вав-ших вме-сте с ней, она хо-ди-ла и рас-пус-ка-ла слу-хи, что ни за что аре-сто-вы-ва-ют»
Ве́ра Гео́ргиевна Моро́зова (29 сентября , Мысовск , Иркутская губерния - 20 ноября , Уфа) - российский скульптор , первая женщина-скульптор в Башкирии .
Биография
Детство Веры Морозовой прошло в Иркутске . Закончила 6 классов гимназии. Была скульптором-самоучкой, специального образования не получила .
Работы находятся в собраниях
Наиболее известные работы
- Бюст Антона Павловича Чехова ( , Таганрог)
- Бюст Александра Матросова ( , ГТГ)
- Бюст Мажита Гафури (Гафурийский район)
Семья
Напишите отзыв о статье "Морозова, Вера Георгиевна"
Ссылки
Источники
Отрывок, характеризующий Морозова, Вера Георгиевна
– Что обо мне говорить! – сказала она спокойно и взглянула на Наташу. Наташа, чувствуя на себе ее взгляд, не смотрела на нее. Опять все молчали.– Andre, ты хоч… – вдруг сказала княжна Марья содрогнувшимся голосом, – ты хочешь видеть Николушку? Он все время вспоминал о тебе.
Князь Андрей чуть заметно улыбнулся в первый раз, но княжна Марья, так знавшая его лицо, с ужасом поняла, что это была улыбка не радости, не нежности к сыну, но тихой, кроткой насмешки над тем, что княжна Марья употребляла, по ее мнению, последнее средство для приведения его в чувства.
– Да, я очень рад Николушке. Он здоров?
Когда привели к князю Андрею Николушку, испуганно смотревшего на отца, но не плакавшего, потому что никто не плакал, князь Андрей поцеловал его и, очевидно, не знал, что говорить с ним.
Когда Николушку уводили, княжна Марья подошла еще раз к брату, поцеловала его и, не в силах удерживаться более, заплакала.
Он пристально посмотрел на нее.
– Ты об Николушке? – сказал он.
Княжна Марья, плача, утвердительно нагнула голову.
– Мари, ты знаешь Еван… – но он вдруг замолчал.
– Что ты говоришь?
– Ничего. Не надо плакать здесь, – сказал он, тем же холодным взглядом глядя на нее.
Когда княжна Марья заплакала, он понял, что она плакала о том, что Николушка останется без отца. С большим усилием над собой он постарался вернуться назад в жизнь и перенесся на их точку зрения.
«Да, им это должно казаться жалко! – подумал он. – А как это просто!»
«Птицы небесные ни сеют, ни жнут, но отец ваш питает их», – сказал он сам себе и хотел то же сказать княжне. «Но нет, они поймут это по своему, они не поймут! Этого они не могут понимать, что все эти чувства, которыми они дорожат, все наши, все эти мысли, которые кажутся нам так важны, что они – не нужны. Мы не можем понимать друг друга». – И он замолчал.
Маленькому сыну князя Андрея было семь лет. Он едва умел читать, он ничего не знал. Он многое пережил после этого дня, приобретая знания, наблюдательность, опытность; но ежели бы он владел тогда всеми этими после приобретенными способностями, он не мог бы лучше, глубже понять все значение той сцены, которую он видел между отцом, княжной Марьей и Наташей, чем он ее понял теперь. Он все понял и, не плача, вышел из комнаты, молча подошел к Наташе, вышедшей за ним, застенчиво взглянул на нее задумчивыми прекрасными глазами; приподнятая румяная верхняя губа его дрогнула, он прислонился к ней головой и заплакал.
С этого дня он избегал Десаля, избегал ласкавшую его графиню и либо сидел один, либо робко подходил к княжне Марье и к Наташе, которую он, казалось, полюбил еще больше своей тетки, и тихо и застенчиво ласкался к ним.
Княжна Марья, выйдя от князя Андрея, поняла вполне все то, что сказало ей лицо Наташи. Она не говорила больше с Наташей о надежде на спасение его жизни. Она чередовалась с нею у его дивана и не плакала больше, но беспрестанно молилась, обращаясь душою к тому вечному, непостижимому, которого присутствие так ощутительно было теперь над умиравшим человеком.
Князь Андрей не только знал, что он умрет, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину. Он испытывал сознание отчужденности от всего земного и радостной и странной легкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далекое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжение всей своей жизни, теперь для него было близкое и – по той странной легкости бытия, которую он испытывал, – почти понятное и ощущаемое.
Прежде он боялся конца. Он два раза испытал это страшное мучительное чувство страха смерти, конца, и теперь уже не понимал его.
Первый раз он испытал это чувство тогда, когда граната волчком вертелась перед ним и он смотрел на жнивье, на кусты, на небо и знал, что перед ним была смерть. Когда он очнулся после раны и в душе его, мгновенно, как бы освобожденный от удерживавшего его гнета жизни, распустился этот цветок любви, вечной, свободной, не зависящей от этой жизни, он уже не боялся смерти и не думал о ней.
Чем больше он, в те часы страдальческого уединения и полубреда, которые он провел после своей раны, вдумывался в новое, открытое ему начало вечной любви, тем более он, сам не чувствуя того, отрекался от земной жизни. Всё, всех любить, всегда жертвовать собой для любви, значило никого не любить, значило не жить этою земною жизнию. И чем больше он проникался этим началом любви, тем больше он отрекался от жизни и тем совершеннее уничтожал ту страшную преграду, которая без любви стоит между жизнью и смертью. Когда он, это первое время, вспоминал о том, что ему надо было умереть, он говорил себе: ну что ж, тем лучше.
Но после той ночи в Мытищах, когда в полубреду перед ним явилась та, которую он желал, и когда он, прижав к своим губам ее руку, заплакал тихими, радостными слезами, любовь к одной женщине незаметно закралась в его сердце и опять привязала его к жизни. И радостные и тревожные мысли стали приходить ему. Вспоминая ту минуту на перевязочном пункте, когда он увидал Курагина, он теперь не мог возвратиться к тому чувству: его мучил вопрос о том, жив ли он? И он не смел спросить этого.
На улице Палиха в Москве появилась табличка памяти никому не известной Веры Морозовой. Ей было 68 лет, из них 30 лет она была послушницей Страстного монастыря. В конце 1928 года монастырь был упразднен, Вера поступила на работу санитаркой в Московский туберкулезный институт и поселилась неподалеку, на Палихе.
Ее арестовали по лжесвидетельству коммуниста – соседа по дому, в доносе ей приписывались слова: «У власти стало замешательство, выпустили конституцию, в которой говорится, что совершение религиозных обрядов допускается свободно, а нам теперь на самом деле приходится собираться в подвалах, чтобы никто не знал. Священников всех пересажали и скоро будут арестовывать верующих. Поэтому надо нам чаще собираться и усерднее просить Бога, чтобы Он скорее большевикам послал конец».
Морозову допросили сразу после ареста:
– Кто из монашек Страстного монастыря в данное время проживает в Москве? – спросил ее следователь.
– Кто в данное время проживает в Москве из монашек Страстного монастыря, я не знаю, – ответила послушница.
– Вы обвиняетесь в антисоветской деятельности. Признаете себя в этом виновной?
– Я виновной себя в антисоветской деятельности не признаю.
– Следствие располагает данными, что вы среди окружающих вели антисоветскую агитацию. Признаете себя в этом виновной?
– Я никогда и нигде антисоветской агитации не вела.
– Вы высказывали враждебное отношение к руководству партии и правительства. Вы подтверждаете это?
– Нет, я враждебного отношения к руководству партии не высказывала.
В свидетели привлекли рабкора, которая сообщила, что «К Морозовой ходило много людей социально чуждых, а именно попы. Неоднократно собираясь вместе, вели какие-то разговоры, для меня неизвестные. Морозова неоднократно в моем присутствии заявляла, что к ней много людей приезжают из колхозов, которые все недовольны коллективизацией. “Это и понятно, сейчас везде крестьяне голодают. Вообще жить стало народу тяжело, в магазинах ничего нет, кругом стоит дороговизна. Но это все так и должно быть по Божьему Писанию. Бог нам послал такую власть за грехи, совершенные народом”. После ареста группы монашек, проживавших вместе с ней, она ходила и распускала слухи, что ни за что арестовывают».
Послушница Вера Морозова была расстреляна 26 февраля 1938 года и погребена в безвестной общей могиле на полигоне Бутово под Москвой.
Святая преподобномученица Вера Морозова – теперь она прославлена в лике святых новомучеников и исповедников Российских.
На доме, из которого в последний путь, путь мученичества, увели Веру Морозову, висит такая табличка.
Эта табличка установлена в рамках проекта «Последний адрес» , который существует в России уже два года На домах, где жили репрессированные, можно установить табличку памяти, заявить и оплатить такую табличку может любой человек – всего по России получено около тысячи заявок и установлено около ста табличек. В Мелекесской епархии, например, сейчас готовится установка сразу нескольких табличек в память о репрессированных священниках епархии. Заявка о табличке памяти Веры Морозовой стала одной из первых в проекте.
Одно имя, одна жизнь, один знак
О проекте «Последний адрес » Правмиру рассказывает его основатель – журналист Сергей Пархоменко.
- Прообразом «Последнего адреса» стал известный европейский проект «Камни преткновения». Это замечательная история, которая продолжается больше двадцати лет. В 1993 году этот проект появился в Германии, и с тех пор развился на всю Европу: почти пятьдесят тысяч памятных знаков - и в Германии, и в Австрии, в Италии, в Норвегии, в Голландии, во Франции, в Испании, в Чехии, в Польше, и даже на Украине.
Эти знаки посвящены жертвам гитлеровского режима. Причем, первоначальная идея в 1993 году была в том, что это будет памятник цыганам. Но в результате сегодня это памятные таблички жертвам гитлеровского режима.
У этого проекта есть главный принцип, который работает в двух направлениях: Один человек – один знак .
Во-первых, это значит, что нет никаких коллективных мемориальных досок, но в одном месте может быть и двадцать таких знаков. Знак этот устанавливается как бы у порога дома, в котором жил человек, которого забрали, арестовали, депортировали.
Этот принцип сводит общие разговоры про историю, которые рано или поздно превращаются в разговоры о статистике. Есть расхожая фраза, что смерть одного человека - это трагедия, а смерть десяти тысяч человек - это статистика. А в этом проекте происходит обратный разворот: от статистики к разговору о конкретном человеке.
Во-вторых, это значит, что за каждым таким знаком тоже есть один человек, один реальный живой человек, сегодняшний, который захотел этот знак и, грубо говоря, заказал. Человек, который прислал письмо: «Я такой-то и такой-то, хотел бы установить знак вот с таким именем вот в таком месте. Я плачу - вот мои сто двадцать евро».
Это создает community, сообщество людей, строящих совместно этот мемориал. Каждый из этих крошечных персональных знаков, каждый такой пиксел, современным языком выражаясь, становится частью огромной картины - огромного мемориала, который постепенно развивается, раздвигается, расширяется и покрывает собой все большие территории.
Понимаете, идея состоит не в том, чтобы увесить все железками, а чтобы сделать разговор об истории максимально персональным, сфокусировать его на конкретном человеке, и собрать вокруг этого людей - а значит, заставить людей об этом разговаривать. Сегодня есть множество городов, где никаких табличек еще нет, но уже есть люди, которые об этом разговаривают, ходят по архивам, это обсуждают, спорят, говорят об этом с городской администрацией, с жителями этих домов.
- В какой момент вы поняли, что надо делать «Последний адрес» в России?
Как-то раз я провел целый месяц в Вене и оказался в таком районе, где табличек было очень много. А последней точкой был Франкфурт. Приезжая на Франкфуртскую книжную ярмарку, я живу в очень скромной гостинице возле вокзала, в абсолютно не историческом районе. Франкфурт весь был разбомблен, от него почти ничего не осталось, этот район просто сравняли с землей, но на земле теперь эти таблички. Я видел их под ногами, и это, конечно, производит очень сильное впечатление. Осенью 2013 года, вернувшись из Франкфурта, я пришел в «Мемориал» и предложил такую историю сделать и у нас. Хотя наша ситуация сложнее: на Западе по поводу Холокоста есть общественный консенсус, и никто не спорит о том, Холокост - это хорошо, или Холокост - это плохо, и то, там есть и дискуссия вокруг таких табличек. А в нашем-то случае, когда нет никакого консенсуса, и когда политические репрессии - не только сталинские - являются предметом бесконечных споров, обсуждений и разногласий, и всего прочего, - у нас, конечно, это будет сложнее.
В «Мемориале» мне сказали: «Мы вас давно ждем и мы тоже об этом мечтаем. Для этого нужен человек, который быть организатором этого дела. Вот вы и будете».
В декабре 2014 года были повешены первые несколько табличек в Москве, а потом в Петербурге.
Мы собрали уже больше девятисот заявок. В нескольких десятках городов идет подготовительная работа, во многих местах она уже близка к завершению.
– Как происходит юридическое оформление?
– Никак. Штука заключается в том, что эта табличка - совершенно выпадает из всех правил и уложений. Это ведь не мемориальная доска, которая устанавливается выдающемуся человеку в ознаменование его выдающихся свершений. Для мемориальной доски вы должны предъявить документы, что этот человек совершил что-то важное: выиграл сражение, написал книгу, доказал теорему. В данном случае все совершенно по-другому: на вопрос «А кто это?» - следует ответ: «Никто». На моем доме висит такая табличка - Корнилий Долинский, он был кондуктор трамвая. Он никто. И таких людей большинство. Да, действительно, сейчас из более чем 100 табличек есть какое-то количество знаменитостей. Есть знаменитый филолог Гуковский в Петербурге, философ Шпет - здесь, в Москве. Есть дипломаты.. А вот кто такая Вера Морозова? Никто.
– Новомученица!
– Мы про это ничего не знали. Но история ее жизни - это трагическая мгновенная история: в 1928 году закрыли Страстной монастырь, арестовали ее в январе 1938 года. Через сорок дней ее расстреляли. Ей было шестьдесят восемь лет в момент смерти, а послушницей она была тридцать лет.
- А кто обратился с просьбой о табличке? Родственники? Хотя откуда им быть…
– Нет, сотрудница «Мемориала» Татьяна Сафронова. Причем, это одна из самых первых заявок. Это заявка номер восемь. При том, что их всего сейчас девятьсот.
Татьяна Сафронова: Личных, родственных связей с Верой Семёновной Морозовой у меня нет. В базе Мемориала есть информация о людях, но невозможно узнать почему, по каким причинам, человек был репрессирован, расстрелян, и поэтому я действовала чисто интуитивно.
Я хотела найти простых людей, мне казалось, что если репрессирован, например, какой-нибудь генерал, то у него наверняка найдутся родственники, кто-нибудь о нем вспомнит. И таким образом я выбрала для себя двух героев, а затем, когда стала изучать их жизнь ближе, оказалось, что я выбрала человека с такой замечательной историей – Веру Морозову.
Понятно, что репрессированные в 30-е годы могли быть арестованы по разным причинам, и их судьба могла быть различной, поэтому я как историк подходила к изучению жизни этих людей с особым вниманием. Я изучала биографию, смотрела, чтобы не только данные героя, но и его действия не казались мне сомнительными.
История послушницы Веры Морозовой удивительно трогательна. Она вместе с монахинями и послушницами Страстного монастыря снимала комнату в доме на Тихвинской улице, где они продолжали сохранять монастырский устав, а также работала санитаркой в туберкулёзном институте. Все это очень впечатлило меня. Кроме того, после ареста она никого не выдала, не назвала никаких имён. Конечно, такой суровый приговор – расстрел, касался не только её, это было обычное тогда дело, все совершалось очень быстро, но мужество её удивительно.
– А если не сохранился дом, то вы вешаете табличку на здание, которое стоит на его месте?
– Да, «Здесь был дом, где жил…». Так мы написали на стене огромного торгового центра, договорившись с его владельцем. Одна наша сотрудница ездила в Нижегородскую область и повесила такую табличку своему прадеду - он был священник. Дом не сохранился, сохранился храм. Поэтому по договоренности со священником табличку «Здесь служил такой-то» повесили прямо на стене храма.
У нас есть предварительная договоренность о целой массовой акции: Ко мне совершенно неожиданно обратился представитель Мелесской епархии и рассказал, что они собрали коллекцию из истории священников этой епархии и хотели бы развесить некоторое количество таких табличек: в тех случаях, когда дом сохранился – на доме, а в тех случаях, когда дом не сохранился, а храм сохранился – на храме.
– Нужно, чтобы эти имена были обязательно в базе данных «Мемориала», или можно каким-то образом…
– Нет, есть немало уже случаев, когда этих имен нет в базе данных «Мемориала». И собственно, этот процесс является прекрасным поводом для того, чтобы пополнить базу данных «Мемориала». Вот совсем свежий случай - табличка, которая будет повешена 30 августа. Нам написала актриса Елена Коренева («Романс о влюбленных»), что ее дедушка был репрессирован, и известен дом, где он жил, но сведений очень мало. Стали смотреть. Не нашли его ни в какой базе данных. Но «Мемориал» помог ей формально обратиться в архив ФСБ. Нашли его дело, действительно, он есть и даже был реабилитирован.
Теперь будет ему табличка и в том же доме нашелся еще один репрессированный: Елена стала заявителем и в этом случае тоже, так что там теперь будет две таблички…
Скажите, можно ли говорить о том, что «Последний адрес» как-то меняет людей, их взгляд на историю и современность?
Безусловно. Люди, которые никогда не считали это частью окружающего их мира, которые никаким образом себя с этим не идентифицировали, которые об этом вообще ничего не знали, или считали, что их это совсем никаким образом не касается, что это когда-то далеко, когда-то бесконечно давно, в другой стране, в каких-то других городах, с какими-то другими людьми… Что с нормальными людьми этого не бывает и вся эта история касалась каких-то специальных людей. Ведь если рассказывают про репрессированных, то Тухачевского или Мейерхольда - великий режиссер и великий генерал. И мемориальные доски висят на доме на набережной, на улице Грановского… Кто это такие? В массовом сознании - какие-то важные государственные деятели, VIP-пострадавшие.
Первое, что, конечно, сшибает и переворачивает представления о порядке вещей - это то, что это люди. Это просто люди. И это люди вокруг нас. Это люди, которые жили в моем доме или в моей квартире, или ходили по этой лестничной клетке, держались за эту ручку двери. Это не касается никакого большого начальства. Вот это очень важный сдвиг в сознании.
- А в каком городе «Последний адрес» получил самый большой резонанс?
Таганрог. Он стал третьим городом после Москвы и Петербурга и оттуда была одна заявка. Мы проверили заявку, сделали табличку. Я поехал в город Таганрог, и мы ее там повесили при большом стечении народа, на главной улице города на ужасном раздолбанном старом доме.
Через два дня табличку сняли. По всей видимости, полиция - на всякий случай.
Но поскольку заявитель является местным депутатом областного законодательного собрания, то он так не оставил. Пошел в городскую администрацию, устроил там скандал, пошел в полицию и устроил там скандал. И добился, – на минуточку! – того, что в городе Таганроге был объявлен опрос населения по этому поводу! Это первый в истории СССР референдум об отношении людей к сталинизму!
Я не знаю полных результатов. Но сам факт, что в городе месяц происходил опрос населения по этому поводу - это, конечно, сильная вещь. Поэтому я считаю, что город Таганрог, где была одна табличка, а теперь не осталось ни одной, является самым успешным городом «Последнего адреса». Там это имело самый большой резонанс и привело к самым удивительным общественным последствиям. И сейчас у нас будет еще несколько маленьких городков. Будет город Малоярославец, будет город Пушкино под Москвой, будет город в Костромской области под названием Буй.
- Намеренно было сделано так, что таблички без портретов, без фотографии?
– Конечно. Во-первых, никакой портрет не выдержит висения на улице в нашей погоде. И это такой художественный образ, это такая дырка от человека. Навсегда оставшаяся пустота.
– Но вы работаете как раз наоборот - на заполнение пустоты.
– Да… Это символ отсутствия человека. А еще - почему все так полюбили этот дизайн Александра Бродского? У него есть одна важная функциональная черта, одно важное функциональное достоинство. Эта дырка квадратная мгновенно выделяет таблички из всех железяк, которые висят на наших домах. Мало ли какие железки у нас там висят? А эта дырка немедленно делает ее абсолютно индивидуальной и узнаваемой.
Напротив последнего адреса санитарки Веры Морозовой, ушедшей из него на мученическую смерть и прославление со святыми.
Родилась в году в городе Торжке Тверской губернии в семье портного.
В году она поступила послушницей в Страстной монастырь в Москве, где подвизалась до его закрытия в начале двадцатых годов. После того как монастыря не стало, она вместе с монахинями и послушницами стала снимать комнату в доме на Тихвинской улице, где они продолжали сохранять монастырский устав, зарабатывая рукоделием. Послушница Вера работала санитаркой в туберкулёзном институте.
28 октября года член коммунистической партии, осведомитель и одновременно дежурный свидетель, живший в том же доме, что и монахини с послушницами, по просьбе сотрудников НКВД подписал документ с лжесвидетельствами. О послушнице Вере там было написано, будто она говорила:
«У власти стало замешательство, выпустили конституцию, в которой говорится, что совершение религиозных обрядов допускается свободно, а нам теперь на самом деле приходится собираться в подвалах, чтобы никто не знал. Священников всех пересажали и скоро будут арестовывать верующих. Поэтому надо нам чаще собираться и усерднее просить Бога, чтобы Он скорее большевикам послал конец».
На основании этого лжесвидетельства начальник Свердловского районного отделения НКВД города Москвы Белышев 14 января года испросил санкцию на арест Веры Семёновны Морозовой у заместителя начальника НКВД по Московской области Якубовича и получил ее уже на следующий день.
В каком году вы были лишены избирательных прав?
Я была лишена избирательных прав в начале революции и восстановлена в году после моего ходатайства во ВЦИК.
Кто из монашек Страстного монастыря в данное время проживает в Москве?
Кто в данное время проживает в Москве из монашек Страстного монастыря, я не знаю.
Вы обвиняетесь в антисоветской деятельности. Признаете себя в этом виновной?
Я виновной себя в антисоветской деятельности не признаю.
Следствие располагает данными, что вы среди окружающих вели антисоветскую агитацию. Признаете себя в этом виновной?
Я никогда и нигде антисоветской агитации не вела.
Вы высказывали враждебное отношение к руководству партии и правительства. Вы подтверждаете это?
Нет, я враждебного отношения к руководству партии не высказывала.
Поскольку послушница Вера категорически отказывалась признавать себя виновной, то в качестве лжесвидетельницы была привлечена рабкор, в тридцать девять лет заслужившая от советской власти персональную пенсию, жившая на Тихвинской улице в том же доме, где жили монахини и послушницы. Она показала, что
«к Морозовой ходило много людей социально чуждых, а именно попы. Неоднократно собираясь вместе, вели какие-то разговоры, для меня неизвестные. Морозова неоднократно в моем присутствии заявляла, что к ней много людей приезжают из колхозов, которые все недовольны коллективизацией. "Это и понятно, сейчас везде крестьяне голодают. Вообще жить стало народу тяжело, в магазинах ничего нет, кругом стоит дороговизна. Но это все так и должно быть по Божьему Писанию. Бог нам послал такую власть за грехи, совершенные народом". После ареста группы монашек, проживавших вместе с ней, она ходила и распускала слухи, что ни за что арестовывают».
21 февраля тройка НКВД по Московской области приговорила её к расстрелу за "антисоветскую деятельность и контрреволюционную агитацию".